Посвящается Л.

1

«С одной стороны – да, почти сирота, и кому там до неё дело. Но ведь жалко, что и так жизнь не сложилась, за неудачника вышла и гниёт здесь. С другой стороны – ты сама не гнилая?» – сегодняшним днём дурные мысли окончательно съели голову Ефрему, и он не мог больше этого терпеть. В этот раз он возвращался домой не с пустыми руками, а прихватил с лесопилки тяжёлый топор с длинным топорищем для стёсывания сучьев на бревнах. Чтобы большой предмет не сильно бросался в глаза, он решил спрятать его в белый капроновый мешок.

С каждым шагом топорище неприятно отбивало по почкам. Ефрем раздраженно рванул его и перекинул мешок на другое плечо. Потом он закурил, вслушался в шум ветра, гуляющего по разбитым чердачным окнам. Ему подумалось, что через центральную улицу лучше не идти. Всё дальше от работы он пробирался огородами, мимо заборов, к своему дому.

«И да, ладно бы сказала, и чёрт с ней, и пусть. Но молчит же, и лицо такое невинное, такая хорошенькая, а я… Сука! Ладно. Так не доставайся же ты никому!» – снова с негодованием подумал Ефрем и ускорил шаг.

Липкая коричневая грязь громко зачавкала под подошвами сапог, и Ефрем понял, что сегодня домой он опять придёт грязным, как это случается в его маленьком таёжном городе каждую весну, как только начинает таять снег.

Оказавшись снова на дороге, он зашёл в магазин и купил бутылку пива, чтобы унять усиливающуюся дрожь в руках. Ветер почти утих. Редкие фонари скудно освещали кривую улицу, а со стороны дворов деревянных двухэтажных бараков непрестанно лаяли собаки.

Вся эта однообразная суета, вся эта дрожь и вечное беспокойство тормозили ощущение самого себя в пространстве и времени, которого зачастую за этой суетой не замечаешь. Наверное, это и даёт всем людям то самое успокаивающее ощущение стабильности в жизни.

Пустая бутылка осталась торчать в посеревшем сугробе, а человек с мешком за плечом свернул к своему косому бараку.

– Женька! – крикнул он своей жене после того как обил о порог снег и начал развязывать мешок. – Иди сюда, покажу тебе чего.

– Я занята! – послышался из ванной писклявый голосок жены, от которого Ефрем недовольно поморщился и только утвердился в своей решительности сделать задуманное.

– Ну, выйди на минуту! – упрашивал он, доставая из мешка топор.

– Чего надо тебе?

– Разговор есть.

– Подождёшь со своими разговорами, – отозвался высокий голос.

– Сюда вышла! – злобно прошипел муж, стараясь громко не кричать.

– Ой, иди-ка нахуй! – крикнула Женька и сильнее открыла душевой кран.

– Ладно, – вздохнул Ефрем, разулся и прошёл в коридор к закрытой двери ванной комнаты. Он протянул руку к круглой потёртой ручке, но та не поддалась.

– Куда ломишься, урод?! – послышался крик жены. – Я моюсь, до тебя не дошло?

Ефрем не стал отвечать. Он хорошенько замахнулся и сбил обухом топора ручку на двери. Женька от страха вскрикнула. Следующим движением Ефрем вогнал остриё топора в дверную щель и выломал её. Жена стояла перед ним в футболке, трусах и, видимо, наводила марафет на лице. Чтобы она не кричала, Ефрем обвил её голову своей рукой и заткнул ладонью рот. Он выволок свою жену из ванной, протащил по коридору в угловую комнату квартиры и кинул о стену. Крик жены раздражающе полоснул по ушам. Желая побыстрее его пресечь, Ефрем покрепче замахнулся и изо всех сил ударил стальным остриём, метя Женьке в грудь. Она успела прикрыться рукой, и лезвие топора только перебило кисть и отпружинило обратно. Может, Женька закричала бы ещё сильнее, но от сильного удара у неё спёрло дыхание, и крик на время захлебнулся.

«Вот так вот и давай этим бесам топоры, – устало вздохнул про себя Ефрем. – Только на прошлой неделе затачивал. Гвозди ими рубят, что ли? Инструмент весь позатупят, потом маши-пляши с этими топорами».

Ефрем ударил обухом топора по второй кисти, чтобы не мельтешила, развернул топор и замахнулся снова. На этот раз удар перебил ключицу и вошёл глубоко под шею. Женька глухо захрипела, выхаркнула кровавый сгусток и попыталась обхватить обух топора перебитыми руками. В её поднятых на мужа глазах была мольба, горечь и беспросветная грусть.

Ефрем вспомнил прошлое и в какой-то момент почувствовал жалость. Он вспомнил, как несколько лет назад делал своей любимой Женьке предложение, и она смотрела на него такими же невинными, немного жалостливыми и растроганными глазами. Где всё это? Ушло куда-то далеко и навечно, и больше никогда не видать ему её искреннего, милого взгляда; лишь только презрение и усмешку.

Женька сползла по стене на колени в ангельскую позу – неподвижную, смирную. Бить её снова в грудь в таком положении показалось Ефрему неудобным. Он откинул ногой круглый половичок под ногами, оголив старые половые доски с давно потёртой краской и широкими зазорами между ними. После испугался, что кровь жены через дощатые щели может просочиться на первый этаж и на секунду остановился в раздумьях.

– Посиди здесь, – отпустил он торчащий из груди топор и вышел в другую комнату. Женька продолжала громко сипеть и пускать по подбородку кровавую слюну. Ефрем снова зашёл в ванную комнату и содрал с перекладины занавеску, висящую в душевой. Эту занавеску он аккуратно расстелил на голый пол, затем снова взялся за топорище, протащил Женьку по полу спальни и положил её на душевую клеёнку.

«Теперь не страшно», – подумал Ефрем, наступил на грудь жены, вырвал из рёбер топор и замахнулся ещё раз.

Перед третьим замахом он ещё мог услышать какое-то шептание из уст жены, что-то вроде «не надо», «прошу», «больно», и тому подобная дребедень, которая вскоре замолкла окончательно. Ефрем понимал, что не стоило отвлекать своё внимание на подобные нежности, и коли уж начал делать дело, то стоит завершить его до конца, без страха и сожалений.

Вскоре дело было кончено. Женька уже не шевелилась, только закинула голову куда-то назад, как будто не желая видеть свою изуродованную, окровавленную и разрубленную грудь. Во время убийства Ефрему пришло в голову совместить «приятное с полезным» – во время убийства заняться сразу и разделкой трупа. Удары по груди жены он стал наносить не хаотично, а специально квадратом, от ключиц, вокруг грудей и до окончания рёбер, чтобы грудную клетку можно было аккуратно снять с туловища и осторожно вытащить через дыру все внутренние органы, не расплескивая при этом много крови.

Хруст грудной клетки жены напоминал Ефрему детство, когда он ездил с родителями на загородный участок. Тогда он сбивался в банды вместе с соседскими деревенскими мальчишками и совершал налёты на другие участки, где росли перезревшие кабачки, смешные патиссоны, маленькие жёлтые арбузы и неподъёмные оранжевые тыквы. И какое-то было странное удовольствие в том, чтобы убегать с наворованным далеко, к заброшенной свиноферме, и бить о её стены эти перезревшие овощи и ягоды, которые лопались с характерным звуком. Ефрему даже не было интересно получать адреналин от воровства чужого урожая. Хотелось только слушать этот звук – хрустящий, глухой, немного напоминающий хождение по морозному, скрипучему снегу.

Так было и сейчас – Женькин хруст вызвал приятные ассоциации с детством, и дрожь снова ушла. Ефрем улыбнулся и стёр красные росинки, прилипшие ко лбу. Он опустил топор на клеенку и устало сел на кровать. Тяжелая одышка и сердцебиение ещё долгое время не приходили в норму.

«Надо бросать курить, – подумал он с досадой, – так скоро и астма разовьётся». И всё же он закурил, рассматривая асимметричную, уже тронутую зрелостью, немного обвисшую грудь Женьки. Медлить было нельзя. Скоро должен был начаться футбол, а всю ночь заниматься избавлением от трупа совершенно не хотелось.

Весь грудной ливер Ефрем сбросил в пластиковый тазик. Он дождался, пока с него стечёт вся кровь, и ещё тёплую, не успевшую свернуться, слил её в унитаз. Длинную ленту кишок, пищеварительную и выделительную системы пришлось тоже долго и кропотливо выдавливать в помойное ведро и затем сливать в унитаз. Вся квартира наполнилась скверным запахом ферментированной кислотной кашицы желудка, кала и мочи. В некоторые моменты на Ефрема накатывала волна какого-то экзистенциального кризиса, лишь только стоило подумать, что это разделываемое мясо ещё полчаса назад что-то ему отвечало, жило, осозновало себя и красило своё лицо у зеркала в ванной. Ефрем старался не думать об этом. Мысли о реальности он снова заглушил приятными воспоминаниями из, казалось бы, совсем недавнего и неясного детства, где он ходил к соседям в деревне и смотрел как они режут свинью, смолят её щетинистые бока, обложив тушу соломой. А потом сосед вырезал и опустошал свиные потроха, вымывал их колодезной холодной водой из-под шланга, вываливал в таз к уже свернувшемуся багряному блину слитой крови. После соседский сын Антоха через весь большой двор нёс этот таз в хату, а его мать делала из этих свиных внутренностей ароматную кровяную колбасу, за которую он часто дрался со своим старшим братом.

Во время разделки свиные кишки всегда воняли. Но человеческие, казалось, воняют как-то сквернее, и оттого человек показался Ефрему более грязным и нечистоплотным животным, нежели какая-то свинья. Вопреки мнению большинства городских жителей, свиньи не едят что попало. Они отбрасывают всё гнилое и неприятное, в отличие от человека, который только с виду кажется чистым и приятно пахнущим, в то время как изнутри смердит так, будто умер уже давно, ещё на заре своей лихой и бурной юности.

Ещё тёплый, опустошённый труп своей жены Ефрем завернул в душевую штору, скинул её в ванную и залил ледяной водой. Опустошённая лента длинных внутренностей громко билась о железную тёрку барабана стиральной машины. Ефрем понятия не имел, зачем он запустил деликатную стирку кишок с кондиционером. В какой-то момент ему показалось, что это позволит ему избавиться от неприятного запаха. Остальное терпело до завтра. Нужно было больше времени, чтобы быстрее избавиться от трупа, да и вообще придумать, как это можно сделать. На сегодня уже не осталось сил. Хотелось немного отдохнуть и посидеть у телевизора, но оставалось ещё одно дельце. Ефрема беспокоило, что на шум и крики мог прибежать сосед.

Четырёхкватирный двухэтажный короб старой постройки, казалось, пустовал. Можно сказать, что заселен он был наполовину. Прямо под квартирой Ефрема жила древняя глухая старушка, которую тот видел лишь пару раз в месяц, а в остальное время её как будто не существовало. Квартиру возле старушки съехавшие жильцы какое-то время сдавали, но сейчас она пустовала.