Раньше я всегда просыпался с Эрекцией. И даже тогда, когда я засыпал, совершенно измученный самыми сладкими мучениями, которые только можно себе представить, и утомленный самыми приятными томлениями, какие только можно себе вообразить, то есть засыпал после счастливой, прекрасной ночи, проведенной с прекрасной, счастливой, любящей и любимой женщиной, после того, как тугими струями белого огня, извергнутыми из своих чресл, я завершал и подкреплял, подводил итог извержениям словесным, которые то потоком, то по капельке, то шепотом, то стоном я вливал в улитковый завиток самого изящного в мире ушка, окруженного разлетающимися от моего горячего прерывистого дыхания прядями темно-русых волос, даже тогда я просыпался с Эрекцией. (Пишу с большой буквы, во-первых, потому, что питаю к ней глубочайшее уважение, а, во-вторых, потому, что она действительно была велика.)

А теперь? Я уже не ощущаю приятной тяжести между ног, там болтается нечто вроде пустого кисета. Там пусто… И это не просто физиология, это уже некий символ. Вот чего я по-настоящему боюсь – собственной несостоятельности. Во всем…

Боюсь так сильно, что подкашиваются ноги. Хотя, вполне возможно, ноги подкашиваются еще и оттого, что я три дня ничего не ел, и оттого, что отравленный алкоголем мозг дает мышцам неверные команды, а, может, еще по какой-либо причине… Нам ли с вами не знать, что на одну и ту же вещь могут существовать разные взгляды, что на одно и то же событие есть несколько точек зрения, что одинаковые следствия могут быть вызваны множеством различных причин?.. В этом, если хотите, наша общая задача – искать (и найти) оборотную сторону предмета, посмотреть на него так, как никто прежде не смотрел, увидеть то, что еще никто не видел; понять, осознать и затем передать свое восприятие.

Ни на кого не похожее, личное осмысление одинаковой для всех действительности – это еще не искусство. Но уже предпосылка к искусству; если угодно, прелюдия к нему…

* * *

"КРОВАВОЕ ЗОЛОТО". НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

– Зачем я вам понадобился? – довольно резко спросил Топорков – он не считал нужным скрывать от Степанова свое неприязненное отношение.

– Валерий Иванович… Извините, Стреляный! Вы не могли бы прямо сейчас приехать в министерство, на Житную? Министр хочет лично поговорить с Вами.

– Лично? – недоверчиво переспросил Топорков. – А почему же тогда Тотошин сам не позвонил? Или он уже забыл, как это делается?

На другом конце провода повисло напряженное молчание; спустя какое-то время раздалось обиженное сопение – видимо, Тотошин все слышал, сняв трубку параллельного аппарата.

– Здравствуйте, Валерий Иванович! Это Тотошин.

Топорков подобрался и даже вытянулся по стойке "смирно": несмотря на неоднозначность фигуры министра внутренних дел, Стреляный относился к нему с большим уважением – министр был человеком слова.

– Здравствуйте, Владимир Сергеевич! Простите мне мой выпад – я был неправ.

– Ерунда, – отрезал министр, – сам виноват: уж такому человеку, как вы, мог бы позвонить лично – в стране только один Валерий Топорков. А министров пруд пруди. Спасибо, что поставили на место: с этой прорвой бумажной работы на многое начинаешь смотреть по-другому, утрачиваешь понятие об истинных ценностях. Но перейдем к делу – оно не терпит отлагательств. Я прошу Вас сейчас же приехать в министерство: я бы приехал сам, но боюсь, что моя охрана разбудит всех Ваших соседей, – Тотошин засмеялся.

– Конечно, – заверил его Топорков, – я уже выезжаю. Минут через пятнадцать буду у вас. Скажите парковщикам, чтобы не брали с меня денег за стоянку – я же все-таки по государственному делу.

Тотошин снова засмеялся – он оценил шутку Стреляного.

– Не волнуйтесь, Валерий Иванович! Мы Вас в обиду не дадим. К тому же поздно уже, все парковщики спят крепким сном. Они, конечно, вампиры, кровососы, но дневные, и режим соблюдают строго. Так что приезжайте без опаски – никто с Вас денег брать не будет.

– Еду, Владимир Сергеевич! – сказал Валерий и, положив трубку, начал быстро собираться.

Он надел костюм, сшитый нарочно таким образом, чтобы не бросалась в глаза, не проступала выпуклостью при движениях кобура скрытого ношения. Сзади, от самого воротника и вдоль спины были вшиты в пиджак потайные ножны, в которых покоился до времени метательный нож: плоский, с тяжелым лезвием и узкой рукояткой. В брючный ремень был вделан тонкий тросик, способный выдерживать большую нагрузку. В левом ботинке Валерий носил капроновую удавку. А вообще-то, наиболее совершенным оружием, которое постоянно находилось в распоряжении Стреляного, было само его тело, сильное, мускулистое и отлично натренированное – послушный железной воле хозяина идеальный боевой механизм.

Валерий Топорков подошел к входной двери и внимательно посмотрел на монитор камеры наружного наблюдения. На лестничной площадке перед его квартирой никого не было. Топорков осторожно, стараясь не шуметь, открыл бронированную дверь и вышел, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Но в подъезде все было тихо. Тогда Валерий тщательно запер дверь на все замки и стал быстро спускаться по лестнице – лифтом он никогда не пользовался из соображений предосторожности.

Выйдя из подъезда, он достал ключи от машины и нажал кнопку на брелоке сигнализации: верный "джип", стоявший неподалеку, с двойным писком мигнул ему фарами. Валерий завел двигатель и, рванув с места, помчался по ночной Москве в сторону министерства внутренних дел.

* * *

Здание министерства внутренних дел на Житной улице имеет в плане вид правильного четырехугольника. Внутри этого четырехугольника находится маленький дворик, куда выходят окна кабинетов самого министра и его заместителей.

Топорков отлично знал это, но его удивило, что все остальные окна были тоже ярко освещены. Видимо, действительно случилось что-то из ряду вон выходящее.

На проходной его ждал Степанов.

– Здравствуйте, Стреляный! Прошу вас, пройдемте. Министр ждет.

Валерий руки Степанову не подал, отвечать на приветствие тоже не стал, лишь едва заметно кивнул головой. Он прошел сквозь блестящую дугу металлоискателя, и тот тревожно зазвенел. Прапорщик, стоявший в стеклянной будке, положил руку на кобуру и шагнул к нему.

Топорков посмотрел ему прямо в глаза и с силой сжал руку в кулак, так, что хрустнули костяшки пальцев:

– Знаешь, что это звенит? Моя железная воля! Понял? А еще у меня – стальные нервы. Я дождусь, пока ты вытащишь свою пукалку, снимешь с предохранителя, а потом успею всадить в тебя пяток пуль прежде, чем ты нажмешь на курок. Неужели хочешь рискнуть? Разве он, – Валерий кивнул на Степанова, – не предупредил, что у тебя нет никаких шансов?

– Он может пройти с оружием, – поспешил Степанов на помощь часовому. – Под мою ответственность.

Прапорщик изо всех сил старался показать, что не испугался, но все же было заметно, как он побледнел: уж про подвиги Стреляного знали все, а тем более здесь, в стенах МВД – про него просто ходили легенды.

Стреляный в сопровождении Степанова пересек огромный вестибюль. Замминистра нажал кнопку вызова лифта.

– Поезжайте один. Я пешком, – тоном, не терпящим возражений, сказал Топорков.

– Вы же в здании МВД. Что здесь может случиться? – немного свысока спросил Степанов.

Валерий рассмеялся ему прямо в лицо.

– В наше время может случиться все. И в том числе – в здании МВД. Попомните мое слово. Это во-первых. А во-вторых, за долгие годы опасности и смертельного риска у меня выработались привычки, которые не раз сохраняли мне жизнь. Не вижу особых причин для того, чтобы изменять им.

Поэтому я пойду пешком, – Топорков развернулся и упругим шагом стал подниматься по лестнице.

– Кабинет министра на третьем этаже! – крикнул ему вдогонку Степанов.

Топорков остановился, перегнулся через перила:

– Берегитесь! Вас могут обвинить в разглашении секретной информации! – крикнул он в ответ.

На третьем этаже его встретили офицеры из группы личной охраны министра. Сразу три человека застыли напротив Топоркова.

"Хорошие ребята!" – думал про себя Валерий. – "Вон тот – с перебитым носом и слегка сутулится, втягивает голову в плечи, видимо, боксер. У него из этой троицы должна быть самая хорошая реакция. Он быстрее всех достанет пистолет и сразу же после выстрела будет стремиться уйти с линии огня. Его я убил бы первым, если потребовалось бы. Второй – с "дипломатом" в руке. "Скрипач". Знаем мы эти фокусы. На ручке кейса находится кнопка, при нажатии на которую панели "дипломата" разлетаются, и в руках у стрелка оказывается "скрипка" – готовый к стрельбе автомат. Вот только держит он этот чемоданчик не в левой руке, а в правой, и часы носит не на левом запястье, а на правом, и левый ботинок с наружной стороны у него стоптан сильнее, чем правый. Из этого напрашивается вывод, что он – левша. Но вряд ли футляр для "скрипки" делали специально для него, нет, футляр стандартный, для правши, а это значит, что у меня перед ним преимущество примерно в полсекунды. За это время я могу засадить ему три пули между глаз, но к чему три? С такого расстояния стыдно стрелять больше одного раза. А третий – просто увалень. Видно по фигуре. Вон какие ляжки и ягодицы – скорее всего, бывший хоккеист. Его задача – перекрыть директрису, то есть закрыть охраняемый объект собственным массивным телом. Он наоборот – не прячется, сам на пулю лезет. Этого – в последнюю очередь. Вон, у него и пиджак не расстегнут. Он бы и пистолет достать не успел."

Все это вихрем пронеслось в голове у Топоркова. Он застыл на месте, зорко озирая все вокруг.

– Ребята, меня пригласил Владимир Сергеевич, – дружелюбно сказал Валерий.

– Мы знаем, – нервно подергивая плечом, ответил "боксер". – Но оружие вам придется сдать. Таков порядок.

Стреляный по-прежнему улыбался, но в голосе его послышались суровые нотки:

– Ребята! Я сам по себе – оружие. Поэтому сдам я вам пистолет или не сдам – значения не имеет. Понятно?

Охранники напряглись. Топорков видел, как "боксер" нервно шевелил узловатыми пальцами, словно готовился схватить ребристую рукоять своего ПСМа. "Скрипач" согнул руку в локте, выставив "дипломат" вперед. "Хоккеист" потянулся к пуговицам пиджака.

"Поздно ты раздеваться надумал, браток", – усмехнулся про себя Топорков.

В этот момент за спиной у охранников раздались шаги, и широкие двери кабинета распахнулись. На пороге в позе футболиста перед штрафным ударом стоял сам Тотошин. Дымчатые стекла его очков светились умом и проницательностью.

– А ведь он прав, – негромко сказал Тотошин. – Иначе бы я его не позвал.

Охранники расступились, и Топорков подошел к министру.

– Вы готовы послужить Родине? – спросил Тотошин.

У Валерия перехватило дыхание: а разве вся его жизнь не является ответом на этот вопрос?

– Всегда готов! – тихо, но очень твердо, по-военному, сказал верный сын Отечества Валерий Топорков.

* * *

БОЛТУШКО.

Николая Бурмистрова похоронили во вторник. Алексей Борисович сильно напился на его поминках, возвращался домой на такси, и в дороге его укачало. Он дважды просил шофера остановить машину и ходил в ближайшие кустики, чтобы освободить организм от излишков выпитого и съеденного.

Соответственно среда явилась для Болтушко черным днем. Настроение было траурным, а физическое состояние – близким к коматозному. К сожалению, Алексей Борисович еще не выработал спасительной привычки опохмеляться, поэтому принимал муки по полной программе, наивно пытаясь облегчить их шипучим аспирином.

В четверг он вернулся к жизни. А во второй половине дня даже робко подумал, что жизнь все-таки хороша. И жить – в определенном смысле – тоже хорошо!

Настала пятница, и после обеда он должен был засесть за итоговую статью о происшествиях за неделю.

Утром прибежал молодой, но уже подающий большие надежды журналист широкого профиля – Станислав Скобликов.

– Старик! – закричал он с порога. – Есть потрясающий сюжет для твоей субботней статьи. Только что снял с телетайпа. И стоит недорого – всего сто грамм в редакционном буфете. Идет?

Станислав собирал самые свежие и самые "стреляющие" новости, и выдавал их в рубрике "Срочно!". В данном случае речь шла о том, выйдет ли эта новость под броским заголовком в рубрике Стаса или будет описана в статье Болтушко: информация не должна повторяться, а тем более в одном номере.

Болтушко посмотрел на него оценивающе:

– А если мне не подойдет твой сюжет?

– Старик, тут же "сотку" возвращаю. Получится, словно выпили на брудершафт. Каждый по "сотке". Минус на минус дает знак "равно". Согласен?

– Ладно. Пойдем, – словно бы нехотя ответил Болтушко, и встал из-за стола: как правило, Стас подбрасывал хорошие сюжеты.

В буфете царил прохладный полумрак. Болтушко заказал две рюмки водки по пятьдесят граммов (чтобы не привлекать внимание любопытных глаз одним большим заказом) и бутерброд с колбасой. Они отошли в уголок. Первую рюмку Стас выпил сразу же и принялся жевать.

– Ну, давай, рассказывай! Время поджимает! – поторопил его Болтушко.

– Представляешь, в "Склиф" поступает мужик с ножевым, – начал Стас. – Его спрашивают: кто это, мол, тебя так? Он мнется, мнется, а потом и говорит: жена, мол. А за что? На почве ревности, отвечает. И рассказывает свою историю. Оказывается, у него давно уже был роман с соседкой, которая живет этажом выше. Соседка – женщина одинокая, а он, как ты сам понял – мужчина женатый. И вот такая получается ситуация: вроде бы есть где встречаться, да некогда. Супруга, понимаешь, все время на посту, и все время бдит. Однажды он говорит жене, что едет в командировку на две недели. И, действительно, уезжает. Но только через неделю потихоньку возвращается, и – прямиком к соседке. И живет там у нее, и пилит ее по несколько раз на дню, и все такое остальное. А соседка буквально расцветает от повышенного внимания, и ходит сама не своя, аж светится – такая вся счастливая. А он из ее квартиры – ни ногой; не дай Бог – жена засечет. Но… сколь веревочке не виться… Короче, однажды соседка ему и говорит: сходи-ка, мол, Гоша, ведро мусорное вынеси. Ну чего тут идти? До мусоропровода? Он – закуривает, и с ведерком – на лестничную клетку. А мусоропровод – между этажами. Вот он свое ведерко вываливает, и по привычке – домой, к законной жене. На полном автомате. Звонит в дверь, жена открывает, и что она видит? Стоит ее благоверный, в спортивных штанах, в майке и в чужих тапочках на босу ногу, а в руке, понимаешь, – вражеское ведро. А она-то думает, что ее муж – в командировке. Ну, и какая у бедной женщины может быть реакция? Естественно, она встала на защиту моральных устоев и непреходящих семейных ценностей, и сгоряча слегка порезала муженька: как говорится, Платон мне друг, но истина! – Стас ткнул пальцем в потолок, – истина! она, понимаешь, дороже! Кстати, мужик-то ничего, оклемается. А вот жена может пострадать за свои убеждения, буквально как Софья Ковалевская…

– Перовская, – поправил его Болтушко.

– Ну какая разница? – обиженно спросил Стас. – Она тебе что, родственница? Извини. Тогда пусть она пострадает, как, например, Достоевский. Это тебя устраивает?

Болтушко махнул рукой; даже немного выпив, Стас начинал нести всякую ерунду: он вообще был не очень крепкий на алкоголь.

– Сюжет хороший. Заработал, – Алексей Борисович хлопнул Стаса по плечу и поспешил назад, в кабинет, чтобы поскорее приняться за работу.

Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и принялся карандашом составлять план статьи. Перед ним лежали записанные на отдельных маленьких листках сообщения – разные случаи, произошедшие за минувшую неделю в Москве. Почти все они имели трагический конец, но Болтушко считал высшим шиком описать чью-то смерть так, чтобы это было даже немножко забавно: вероятно, он полагал, что основную массу читателей составляют маньяки, садисты, моральные уроды, а немногие оставшиеся – настоящие ценители черного юмора.

Цинизм Болтушко уступал цинизму Ремизова – по размаху и всеохватности, но в изяществе и даже некоей утонченности – явно превосходил Скобликова с его шокирующими заголовками.

Болтушко открыл ящик, достал оттуда ластик, стер пару грязных пятен с бумаги и замер, ожидая вдохновения.

В этот момент раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

– Редакция! – раздраженно крикнул Болтушко.

– Алеша, это ты? – спросил знакомый женский голос.

– Я, – ответил Болтушко.

– Алеша, это я, Марина.

– Да, здравствуй. Я узнал тебя. Что-нибудь случилось?

В ответ он услышал всхлипывания.

– Алеша, приезжай, пожалуйста. Мне очень страшно. Я не знаю, что делать. Они мне угрожают.

– Кто? – обескураженно спросил Болтушко.

– Я не знаю. Приезжай, пожалуйста.

– Но… Марина… Я сейчас не могу. У меня – статья.

Марина заплакала. Болтушко покрепче прижал трубку – чтобы никто не слышал, потому что мембрана у этого аппарата была очень сильная.

– Марина… Марина, я приеду, как только освобожусь. Хорошо? Закройся на все замки и никому не открывай. Ты одна дома?

– Одна-а-а… Мне стра-а-а-шно…

– Я скоро буду. Примерно часа через три-четыре. Хорошо? Ты сиди дома, никуда не уходи. Перед тем, как выехать, я позвоню. Поняла?

– Поняла.

– Ну все. Жди звонка.

Он положил трубку. Что за чертовщина? Кто ей угрожает? Что происходит? Может, она немножко тронулась рассудком? На нервной почве? А что, с женщинами такое часто бывает. Понервничают – тронутся, успокоятся – и вроде как на место вернутся.

Он стал рисовать какие-то узоры, заштриховывать их, потом все стирал и рисовал заново.

Теперь он и сам занервничал, поэтому торопился написать статью, что сразу же отразилось на качестве: получилось не смешно, а как-то мрачно. И даже такая веселая история про то, как пожилой вор залез в квартиру бывшего капитана дальнего плавания, а в коридоре был установлен в качестве охранной сигнализации корабельный ревун, и он сработал, а вор испугался и умер от сердечного приступа, – даже эта история получилась немного печальной.

Алексей Борисович был собой недоволен. Он отнес статью, позвонил Марине, что выезжает и после этого покинул редакцию.

……

У Марины были припухшие губы и заплаканные красные глаза. Узенький поясок перехватывал на талии короткий махровый халат. "Извини, что я так, по-домашнему", – сказала она.

"Ничего себе, по-домашнему", – подумал Болтушко. "Неужели она хочет убедить меня, что всегда ходит по квартире в таком виде? Домашний халат совсем не такой. Домашний халат – это что-то длинное и бесформенное. А здесь – какой-то пеньюар или как там его… У меня трусы и то длиннее. В общем, не то. Не вдовий наряд, одним словом."

Он придал лицу суровый вид и прошел в комнату. Окинул безразличным взглядом стены, уселся поглубже в кресло и принялся рассматривать книги, стоявшие на полках зеркального шкафа – надо же было отвести глаза куда-нибудь подальше, прочь от голых Марининых ног.

А она словно и не замечала этой неловкости. Или делала вид, что не замечает.

Она была расстроена и напугана. Алексей Борисович прокашлялся и спросил:

– Ну, что у тебя произошло? Кто тебе угрожает?

– Не знаю, Алеша, – ответила Марина и подалась всем телом к нему. "Ого! Да она еще и без лифчика!" – отметил Болтушко. Ему стало совсем не по себе.