Ида вспомнила, как ровно год назад вышла погулять на Киевской и ни с того ни с сего решила вдруг добраться до небоскребов самыми дикими, нехожеными тропами. Как шла по пустынной набережной мимо тоскливо-величественной громады-ТЭЦ с высокими хмурыми окнами и серебристыми змеями каких-то странных, ползущих по земле труб. Как забралась по ступенькам на автомобильный мост и продолжала путь по эстакаде, прижимаясь к краю, чтобы не попасть под мчащиеся колеса. Тогда был примерно такой же теплый и ясный день, только дело близилось к вечеру. Москва выглядела прекрасным, но безжизненным нагромождением бетона, асфальта и стекла с яркими участками зелени и красочными полотнами рекламных щитов. Это было царство неудержимых автомобилей. Из людей Ида лишь пару раз видела работников стоявших в отдалении автомоек, похожих на безгласных одиноких зомби. Потом, спустившись наконец вниз и не найдя лучшей дороги, Ида поднялась уже на железнодорожный мост и двинулась вдоль сверкающих рельсов, которые привели ее в какое-то мрачное подобие ущелья – царство пустых, словно застывших вне времени пассажирских вагонов, яростно размалеванных заборов и ржавых ворот. Там ей тоже не встретилось ни души, кроме кучки бездомных, совсем не злых собак. Потом она пролезла на закрытую стройплощадку, бесшумно проскользнула мимо усталых рабочих из Средней Азии с черными от пыли и щетины лицами. С трудом вскарабкалась на четвереньках по крутому песчаному откосу и в перепачканных штанах, с ботинками, полными песка, неожиданно для себя очутилась на Кутузовском проспекте. Тогда Иде впервые открылся город без людей, и это было здорово, правда немного жутковато.

Андрей ничего не сказал Иде, когда та с виноватым видом открыла дверь и, бросив рюкзачок на заднее сиденье, села рядом.

– Не сердись! Я же не знала, что ты будешь так скоро.

– Двадцать минут, – пожал плечами Андрей. – Как обычно. А я тебя жду уже где-то час.

– Ну не час.

Ида подергала его за ухо.

– Ладно, ворчун, поехали.

Андрей благосклонно улыбнулся и завел двигатель.

Принадлежавший отцу Андрея бегемотообразный внедорожник, ласково рыча, несся по волнам автомобильной реки, уносившей его все дальше от города. Бесконечной вереницей бежали золотистые стволы сосен и тонкие гнутые березки. Всюду играла и светилась зеленая, полупрозрачная, только что вылупившаяся из почек жизнь.

Ида смотрела на блестящие спины горделивых машин, казавшихся ей какими-то невероятными металлическими животными, на загорающую под солнцем гладь шоссе, похожую на бегущую серую ленту без начала и конца. Над головой пролетали стеклянные трубы надземных переходов. Впереди удивительно медленно ползла среди облаков какая-то светлая точка: ни то самолет, ни то вертолет.

Ида спросила, что это, но из-за жужжащих наушников сама не расслышала своего голоса, не говоря уж об ответе Андрея. Андрей выдернул из ее уха затычку.

– Самолет.

– А почему не НЛО?

– Не знаю… Их обычно видят ночью.

– А может, они летают и днем, просто мы их не замечаем, принимая за самолеты?

Андрей пожал плечами.

Они ехали все дальше, не думая остановиться или свернуть с шоссе. Кроме встречавшихся порой на пути мимолетных пробок ничто не нарушало идиллию движения. Дорога продолжала бежать под колеса, мелькая крохотными блестками камешков. Леса, луга и деревни сменяли друг друга как кадры диафильма.

Пролетело время, и Ида увидела, как солнце, утомившись за день, скачет по темнеющим кронам деревьев, цепляясь за них лучами, наперегонки с машиной.

Ида любила закатные часы, но не могла отделаться от чувства, знакомого ей с детства. Чувства, что там за деревьями спрятана какая-то страшная загадка. Страшная, темная и глубоко печальная, как чудище из «Аленького цветочка».

«Что же там?» – думалось Иде.

Они остановились в мотеле на ночь, а рано утром, легко позавтракав, продолжили путь. Под прохладным, еще не отошедшим от дремы, рассветным солнцем, рассеченный привычной полосой шоссе, раскинулся новый пейзаж, от которого Ида за много лет, проведенных в Москве, уже успела отвыкнуть. По обе стороны от дороги вместо прекрасных, но одичавших без хозяйской заботы лугов, вместо заросших бурьяном оврагов и болотец, простирались бронзовые пашни с аккуратными, словно вышедшими на парад, юными рядками кустистой зелени. Вдалеке то тут, то там виднелись занятые делом трактора с культиваторами. Леса выглядели совсем не так, как вчера: не дремучие, не бескрайние, не те в которых живут Леший с Бабой-Ягой. Они напоминали прирученных зверей и были надежно окружены возделанной человеком землей. Не леса, пожалуй, даже, а лесочки.

Редкие деревянные домики тоже казались какими-то не такими. Они напоминали старые лубяные коробчонки – не обветшалые, но, пожалуй, немного поистрепанные временем, с шероховатыми облупившимися стенами и пыльно серыми шиферными крышами.

– Что-то не впечатляет! – с наигранным высокомерием заметил Андрей. – И дорога не ахти, ничем не лучше наших. И деревни бедноватые.

– Ну… не Европа, – равнодушно промолвила Ида, которой совсем не хотелось вдаваться в выдуманную мужчинами ерунду под названием «политика».

Она приоткрыла окно, и в салон с шумом ворвался теплый игривый ветер.

Они довольно долго ехали по шоссе, не встречая по пути ничего, кроме скромно-живописных деревушек и каких-то блеклых сельскохозяйственных построек. Ида фотографировала аистов, сидевших на водонапорных башнях, словно мудрые отшельники. Андрей что-то бубнил про разрекламированный социализм и потемкинскую деревню.

К одиннадцати часам путешественники достигли Минска. Припарковали машину и отправились гулять, куда глаза глядят.

Город почти не изменился с тех пор, как Ида видела его последний раз семь лет назад. Таков был его характер.

Все те же холодные, но гордые сталинские дома, не изукрашенные назойливой рекламой. Те же уютные, чистые улочки и широкие, не собирающие автомобильных пробок проспекты. Те же тонкие деревца по краям тротуаров и старомодные гирлянды фонариков, перекинутые от одного здания к другому.

На всем лежала тень достоинства и какой-то необъяснимой, уже забывшей о своих истоках, печали. Ида иногда фантазировала, как выглядели бы города, будь они людьми: Москва – напыщенная, разодетая купчиха, Петербург – обедневший и от того озлобившийся потомственный дворянин с бледным лицом. Минск представлялся ей невысоким военного вида юношей с честным грустным взглядом и, как ни странно, с уже начавшими седеть волосами. Почему – Ида не знала, однако рисовала себе его именно таким.

Это был иной мир. Прежде всего очень тихий – не знавший рычания мотоциклов, развязанной музыки, ругани и громкого смеха.

Неспешно катились по улицам одинаковые салатовые троллейбусы и узкие голубые трамваи. Тесными кучками работали дворники. Андрей глядел на них, как на летающих слонов, впервые в жизни не видя под оранжевыми кепками смуглых лиц.

Людей было мало, и все они казались плохо выспавшимися или погруженными в свои далекие мысли. Как будто, в самом воздухе здесь висел невидимый газ, замедляющий биение сердца в груди.

Ида и Андрей прогулялись по историческому центру, заглянули в Красный костел, зашли в музей войны (там Андрей до одури фотографировал танки и висящие под потолком истребители). Доехали до знаменитой стеклянной библиотеки, уже не казавшейся Иде такой жуткой громадиной, после семи лет жизни среди московских великанов.

Нагулявшись до одеревенелых ног, он и она присели на автобусной остановке, от которой несколько секунд назад предательски отошел автобус. Ида облизывала мороженное, а Андрей все больше косился на обклеенную рекламами и объявлениями афишную тумбу, стоявшую неподалеку.

Ида вспомнила, что в Москве такие тумбы-башенки исчезли много лет назад.

– А мне такие нравятся.

– Что?

– А… да так, ничего, – Ида махнула рукой, поняв, что Андрей смотрит вовсе не на тумбу, а на то, что там изображено.

Андрей встал со скамейки и подошел к тумбе, с насмешливым недоумением разглядывая одну из налепленных листовок.

– Олег Барабанов.

– Ну и что?

На афише красовался небритый, по пояс голый человек лет тридцати пяти с мускулистым, расписанным татуировками торсом и с электрогитарой в руках. Черные стекла скрывали его, по всей видимости, свирепые глаза. На груди сверкал гротескно-большой крест.

– Концерт «Голос Стрибога» в ночь на шестнадцатое июня.

– Ну и?

– Как же его усатый в страну пустил?

Ида пожала плечами.

– А что с ним не так?

– Да он придурок. Ты что не знаешь?

Андрей рассказывал Иде о хулиганствах Барабанова на ток-шоу и о том, как он на спор поджег себе бороду.

– А больше о нем ничего не знаешь? – раздался позади таинственный женский голос, полный снисходительного презрения.

Андрей изумленно обернулся.

– Песен не слушал? – продолжала статная брюнетка – обладательница безупречно черных ногтей и вишневых губ в изрезанных джинсах, с металлической каплей в брови.

– Не-а, – улыбнулся Андрей.

– Круто! А Высоцкий был бабник, алкаш и наркоман. Да еще охмуритель рабочих масс.

Андрей хотел возразить, но, подумав, примирительно кивнул.

– Ладно, сорри. Верю тебе, что он гений.

– Да какой гений, мама упаси!

– Ну а тогда…

– Он просто человек, такой же как я, ты и она, – брюнетка кивнула на Иду, – Только на публике носит маску. Закончил истфак МГУ, знает все славянском о язычестве, бывший археолог-любитель.

– М-м…

– А востоком он не увлекается? – спросила Ида, которую ничуть не задела развязность незнакомки.

– Нет, вроде бы… Хотя в Индии в Гималаях был.

– Люблю Индию.

– Мой парень вместе с ним на раскопки ездил. Давно еще. В середине двухтысячных.

Брюнетка с изяществом фокусника вынула и зажгла сигарету.

– Я Галина.

– Андрей.

– Ида.

– Классное имя. Вы туристы?

– Из Москвы.

– Сразу видно! И как у вас там, в сердце империи?

Они разговорились, и Ида быстро обнаружила в этой черной остроклювой галке глубокую, по-своему обаятельную натуру. Андрею она тоже понравилась, возможно даже слишком, но Ида запретила себе обращать на это внимание. Все же, когда та заговорила о книгах каких-то малознакомых Маркеса и Кутзее, Иде сделалось некомфортно: ведь она считала себя уже вставшим на ноги литератором.

«Хоть бы перевести разговор на историю религий – уж там бы я ее поколотила!» – подумала Ида.

Она заметила, что новая знакомая носит на шее круглый амулет из потускневшего бежевого металла, вероятно из бронзы. Какой-то славянский символ, но какой именно Ида не припоминала: то ли ладинец, то ли колядник.

Вместе с Галкой они вернулись в центр города, где та показала им прокуренную полуподвальную кафешку – излюбленное место поэтов и бардов.

– Тут вам не Москва. У нас таких заведений раз, два и обчелся!

Она распрощалась с Идой и Андреем, оттопырив напоследок два когтистых пальца, и быстрой независимой походкой удалилась восвояси.

Ида захотела спросить у нее фамилию, чтобы потом найти через соцсеть, но, поколебавшись, решила не усложнять. Переписываться имеет смысл с теми, с кем можно встретиться – так подсказывал опыт.

– А я и не знал, что тут такие существуют, – хмыкнул Андрей, когда они двинулись в сторону своей брошенной где-то возле автовокзала машины.

– Не всем же носить пионерские галстуки. В следующий раз не смейся, когда увидишь слово «Цирк», написанное через «ы». Это неприлично.

– Заметано. Извини.

– Окей.

Андрей тихо обнял Иду за ее худое плечо.

Плохое начало

Фред заметил, что сидящий впереди него Георгий снова заглядывается на Эрику. Он оценил возможные последствия, взвесил все «за» и «против», потом окунул в рот указательный и средний пальцы и нежно приложил их к щеке своего заклятого приятеля.

– Долгожданный поцелуй! – прошептал он со змеиной усмешкой.

Георгий резко повернулся, громыхнув стулом. Его тускло-голубые глаза пылали яростью обезумевшего в пылу схватки берсерка.

– Придурок! – зашипел он сквозь зубы.

– Просто хотел подсластить твои мечтания…

Георгий быстрым кошачьим движением врезал Фреду по уху.

Фред сморщился от боли, но через миг забыл о ней, словно увидел на плече у друга страшного паука.

– Упс… Цахес!

Георгий тотчас развернулся, оба замолкли и выпрямились.

Людвиг Моргенштерн приближался к ним, грозно поблескивая стеклами пенсне.

– Что происходит? – спросил он ледяным тоном.

– Мы… как раз обсуждали то, что вы рассказывали, – промолвил Георгий.

– И что же я рассказывал?

Георгий не нашелся, что ответить и злобно сверкнул глазом на Фреда: тот, будучи зачинщиком, имел шанс выйти из воды сухим.

– Повторяю вопрос: что я рассказывал?

Господин Моргенштерн был не на шутку разозлен, и весь класс теперь устремил взгляды на незадачливых хулиганов, предвкушая славную потеху.

– Ну вы…

Откуда-то с передних рядов долетел спасительный шепот.

– Тихо! – рявкнул Моргенштерн.

Он наклонился и с ненавистью заговорил, перемещая взгляд с Георгия на Фреда и обратно:

– Все, кому неинтересен материал, могут собирать вещи и убираться из школы! Это понятно?

Фред и Георгий старательно закивали.

Господин Моргенштерн, раздраженно стуча каблуками, вернулся к кафедре.

– Как я уже говорил, огненные демоны не могут жить вне эфира и потому, как бы изолированы от мира людей…

– И как с него штаны не падают? – с отвращением фыркнул Фред, но Георгий его больше не слушал.

Прошло около месяца с тех пор, как Моргенштерн неожиданно для всех выпрыгнул из амплуа безгласного и безобидного помощника фрау Глобке по хозяйству. Первым делом он жестко, с металлической ясностью объявил, каким образом будут караться нарушения дисциплины, прогулы, неуспеваемость и невыполнение домашних заданий. На первом же уроке Людвиг не преминул продемонстрировать серьезность своих предупреждений: неисправимый клоун и главный бездельник получили шестерки и конспекты на дом, а также наказали весь класс письменной работой.

Людвиг был доволен собой. Управлять классом было все равно, что управлять обществом в миниатюре. Здесь были свои предводители, своя интеллигенция, свои приспособленцы и свои парии. Людвиг хорошо знал, что скрывается под невинными масками детских лиц, и не давал преимущества никому.

Однажды после урока к нему в коридоре подошел профессор Голлербах.

– Вы уверены, что действуете правильно? – спросил он мягким, чуть обеспокоенным тоном.

– Простите?

– Я ценю вашу строгость и приверженность дисциплине, но… вы рискуете нажить врагов среди студентов. Это нехорошо.

– Я уважаю своих учеников, но жду от них взаимности, – улыбнулся Людвиг, в глубине души зная, что лжет.

Он не был способен уважать детей. Он также чувствовал, что ни один подросток ни за что на свете не станет уважать его. Бояться – возможно, но уважать – никогда. Он просто знал это.

Людвигу шел двадцать шестой год, но из-за проклятого роста тринадцатилетние щенки смотрели на него почти как на равного себе. У него чересчур выступали скуловые кости, слишком сильно белела переносица, голос в минуты раздражения срывался на фальцет… И это, не говоря уже о том, что он был самым молодым учителем в школе, совсем недавно выполнявшим обязанности дворника, благодаря этому дураку Кауцу!

Людвиг понимал, что своей строгостью, пусть и не выходящей за рамки дозволенного, он насаждает какую-то сомнительную тиранию, которая рано или поздно сыграет с ним злую шутку. Его сторонились, как злобного пса. О нем перешептывались. Над ним смеялись, в том числе и за его пенсне, которое, как подозревали студенты, он надевал специально для важности. Людвиг не был для них взрослым и, что самое страшное, не был взрослым ни для кого.

И все же он был доволен. Доволен той необычайно сладкой каплей власти, которая впервые в жизни упала ему на язык.

И действительно профессор Голлербах оказался прав: очень скоро на фоне безликой массы учеников стали вырисовываться первые настоящие враги. Это были двое русских – братья Гарцевы: Роман и Георгий. Роман учился на третьем курсе, Георгий на втором. Оба имели неприятно высокий рост, держались высокомерно и, кажется, плохо ладили друг с другом. Георгий был более скрытным. Роман несколько раз попадал в кабинет директора из-за драк, а один раз даже оказался там, вернувшись из Шварцкольма в пьяном виде. Тогда всерьез обсуждали возможность его исключения. При этом, словно в насмешку, оба имели хорошую успеваемость.

При том, что немецкий Гарцевы знали почти как родной, Роман взял моду, отвечая на вопросы Людвига, намеренно изображать русский акцент и делать вид, что не может вспомнить нужное слово. Каждое такое выступление сопровождалось бурным хихиканьем с соседних парт.

Людвиг чувствовал, что у него нагло выбивают почву из-под ног, однако вопреки собственным принципам, словно почуяв опасность, решил не наступать. Знания Романа были безупречны, и необходимости часто проверять их не было.

А вот с Георгием все обстояло иначе. Он не устраивал буффонады, как старший брат, был умеренно вежлив и даже робок. Единственное, что выдавало его подлинное отношение к новому учителю – так это глаза: совершенно недетские, сквозящие циничным холодом и спокойным презрением. Впрочем, иногда его как будто прорывало, и тогда уже в голосе Георгия внезапно проскакивали дерзкие нотки. Эта завуалированная презрительность и притворная робость бесили Людвига больше, чем любое оскорбление, брошенное вслух.

Со временем Людвиг стал отмечать, что Георгий без должного внимания слушает его на уроках и мало записывает. Это не сочеталось с отметками, которые он получал, впрочем, вероятно он, как и его брат, приобрел обширные знания за пределами школы.

Так или иначе, поведение младшего Гарцева не могло оставаться безнаказанным. Людвиг начал особенно тщательно проверять работы Георгия, подчеркивая самые незначительные ошибки и неточности. Потенциальные «отлично» превращались в «хорошо», потенциальные «хорошо» – в «удовлетворительно». Почти всегда к отметке приплетался длинный, жирный минус. Георгий, конечно же, это замечал!

Постепенно ту же тактику Людвиг начал использовать и против Романа, который вовсе не пытался скрыть свое недоумение и досаду, вплоть до того, что беззастенчиво подходил к Людвигу по окончании урока с расспросами.

Война еще не началась, но все говорило о ее приближении. Повод, как всегда, возник случайно.

Эрика Шмидт тихо рисовала что-то в своем любимом старом дневничке, когда Моргенштерн навис над ней неожиданно, словно призрак.

– Фройляйн Шмидт художница? – процедил он.

Эрика взметнула на него свои красивые глаза и тотчас захлопнула дневник, бледнея от испуга.

– Так, так, – Людвиг преспокойно взял у нее дневник. – Если фройляйн занимается этим на уроках, вместо того, чтобы записывать…

Он небрежно перелистывал страницы, пробегая взглядом по рисункам, определенно сделанным талантливой рукой будущей художницы.

– М-м… прелестно! Я заберу это у вас. А потом отошлю почтой вашим родителям. Возможно вы…

Глаза Эрики наполнились слезами. Людвиг вдруг почувствовал, что балансирует над пропастью.

– Возможно ваше место в художественной академии, а не здесь? Кто знает…

Он вернулся к кафедре и сунул дневник себе в портфель. Его губы были самоуверенно сжаты, однако в глазах нервно зашевелились крохотные огоньки страха.

После урока у Шмидт случилась истерика. Медсестра фрау Нойманн как могла успокоила ее, напоила валерьянкой и дала «пилюлю радости».

– Цахес уже всех достал, пора с ним покончить! – горячился Фред, сжимая кулаки и упорно не желая переходить на шепот.

– Смотри, как бы он тебя не услышал! – усмехнулся Карл. – Знаешь, кто его отец? Друг директора и председатель чего-то там! С такими лучше не связываться!

– Да ты вспомни, кем он был, когда пришел сюда. Он тут вообще никто!

– Никто и, все равно, делает что хочет! – раззадоривал Рудольф.

Они обсуждали план дискредитации Моргенштерна путем расклеивания на стенах обидных карикатур, а Георгий, впервые не прислушиваясь к своим друзьям, пытался подыскать нужные слова для утешения Эрики.

Эрика уже не плакала, но выглядела совершенно опустошенной. Она была уверена, что Моргенштерн с наслаждением прочитает ее дневник от корки до корки, а потом отошлет родителям, которые тоже его прочитают и возненавидят свою дочь. Георгий пытался ей объяснить, что все это глупости, но Эрика словно не слышала.

– А если я верну его тебе? – спросил Георгий.

– Как?

– Зайду к нему в комнату и возьму. А что в этом такого?

– Но это же…

– Это не воровство. Он сам вор! Вор и помойная крыса!

Георгий весело рассмеялся и нежно похлопал Эрику по спине.

Разумеется, на деле все оказалось гораздо сложнее, чем на словах. Проникнуть в комнату Моргенштерна можно было через дверь, которую он, как любой параноик, всякий раз основательно запирал, либо через окно. Правда для этого требовалось каким-то образом добраться через форточку до нижнего шпингалета: никакой рыболовный крючок тут бы не сгодился.