1943 год

Берлин, Вильгельмштрассе, 77,
Рейхсканцелярия,
14 мая

Гитлер появился в зале совещаний, расположенном со стороны Фоссштрассе, из боковой, неприметной двери, откуда его никто не ждал, одетый не в серый полевой мундир, как обычно, а в темно-синий шевиотовый костюм с широкими лацканами и в новых очках на носу, к которым еще не привык, отчего он сделался похож на учителя словесности из баварской глубинки. За ним следовал рейхсляйтер Борман, приземистый, плотный, подвижный, пышущий свежестью полного лица, на днях назначенный личным секретарем фюрера. Коротко поздоровавшись, Гитлер долго приглаживал волосы напряженно выгнутыми ладонями, бросая на собравшихся настороженно-внимательные взгляды, и молчал. Молчали и вызванные на совещание высшие чины вермахта, СС и МИДа (всего девять человек), давно изучившие повадки фюрера и спокойно ожидавшие начала. С учетом участившихся авианалетов союзников на Берлин проводить такие собрания в помещении Рейхканцелярии можно было считать небезопасным, однако фюрер хотел показать себе и своим подчиненным, кто в доме хозяин; к тому же формат был определен как краткое совещание. Несмотря на распоряжение фиксировать все выступления участников подобных мероприятий, в зале отсутствовали стенографисты. Это указывало на неформальность данной встречи.

Гитлер выглядел усталым; казалось, он забыл что-то важное, и теперь старается вспомнить. Обожженные в газовой атаке под Ипром глаза заметно покраснели, веки набрякли более, чем обыкновенно. Наконец он внутренне собрался, выпрямил спину, черты лица обрели твердость, в пальцах рук обозначилось напряжение. Он энергично втянул в себя воздух и так же энергично выдохнул. Это послужило сигналом Борману, чтобы объявить начало.

В течение получаса собравшиеся внимательно слушали то, что было им хорошо известно и о чем фюрер говорил практически на каждой встрече. Речь его была полна трюизмов: «нужны решительные действия», «важна концентрация возможностей», – однако в ней также присутствовало ясное понимание происходящего, основная мысль была сформулирована четко, логично и убедительно.

Суть сказанного фюрером сводилась к следующему. В результате просчетов и прямого предательства 6-я армия, оказавшись в кольце под Сталинградом, была уничтожена. «В ней было слишком много русских, – заметил фюрер, имея в виду русских добровольцев, примкнувших к Паулюсу. – А я всегда утверждал, что тевтонский дух требует чистоты». Это поставило Германию перед вопросом выбора стратегии на текущий 1943 год.

Не секрет, что пораженческие настроения посетили часть генералитета, выступившего за переход к глубокой обороне. Этот тезис фюрер снабдил ремаркой: «Я понимаю эгоизм Муссолини, который призывает меня не предпринимать наступательных действий на Восточном фронте и просит перебросить минимум пятнадцать наших дивизий в Северную Африку, чтобы не допустить высадки британского десанта. Увы, храбрость итальянских солдат, как все мы видим, осталась в Древнем Риме. Но я решительно не понимаю германских генералов, готовых отступить перед лицом военной неудачи, предпочтя сдачу завоеванных позиций нанесению мощного, концентрированного контрудара».

Далее Гитлер задался вопросом: имеются ли в сегодняшней военно-политической ситуации основания для подобного оптимизма? Ведь что скрывать – инициатива упущена, фронт растянут, да и Муссолини ждет помощи. Здесь фюрер обратился к принципу реальной политики, предложенному еще фон Рохау в середине прошлого века. «Нам кажется, что мы оказались в патовом положении. – Фюрер обвел тяжелым взглядом собравшихся и откинулся на спинку кресла. – Но никогда еще международное положение Советов не было столь шатким, как сегодня. Никогда противоестественная коалиция англосаксов и славянских большевиков не подвергалась такому испытанию, которое неизбежно сотрет ее в пыль».

По данным разведки, на днях Черчилль уведомил Сталина, что движение конвоев с военными грузами из Британии в СССР на какое-то время придется прервать, поскольку весь существующий тоннаж необходим для англо-американской операции на юге Европы. Вероятнее всего, это связано с успехом Красной Армии под Сталинградом. Очевидно, что англичане не хотят победы большевиков. Агентура в Лондоне докладывает, что Кремль в ярости. Из британских источников удалось узнать о телеграмме Сталина, направленной Черчиллю, в которой он в непозволительном тоне требует открыть Второй фронт. Судя по всему, Черчилль отказал, поскольку Сталин отозвал своего посла из Лондона. Вероятно, такая же ситуация сложилась и в отношениях с американцами: Литвинов тоже должен будет покинуть Вашингтон.

Здесь Борман передал слово представителю рейхсминистра иностранных дел Хевелю, который проинформировал о реакции мировой общественности на результаты экспертизы останков польских офицеров, обнаруженных в Катыни. «Сикорский порвал отношения с Советами. В Британии, США и Канаде растет возмущение, подогреваемое польскими эмигрантами», – кратко доложил Хевель, отняв платок от распухшего носа: он явился на совещание с высокой температурой. Кроме того, он сообщил о жестких противоречиях Сталина с союзниками в вопросе высадки последних на Балканах. «Пусть высаживаются во Франции, – якобы сказал Сталин. – Балканы – зона моих интересов».

Более того, имеются сведения о том, что Сталин решится на роспуск Коминтерна. При этих словах Хевель выразительно посмотрел на сидевшего по правую руку от Гиммлера и что-то записывающего в блокнот начальника VI управления РСХА (внешняя разведка) штандартенфюрера СС Шелленберга. Тот будто почувствовал взгляд Хевеля и, не поднимая глаз, утвердительно кивнул.

«Все эти дипломатические поражения Сталина, которые следуют одно за другим, – продолжил Гитлер, – наводят меня на мысль: не является ли сложившийся сегодня внешнеполитический пасьянс наиболее выгодным для решительного удара по истощенным силам красных? – Гитлер имел в виду разрабатываемый командованием вермахта наступательный план «Цитадель». – Курско-орловский выступ напоминает мне нос, вернее, переносицу. В боксе прямой удар в переносицу, как правило, решает исход поединка. Поэтому я хочу услышать аргументированные возражения, чтобы принять нужное решение. Доводы Моделя и Гудериана, как и присутствующего здесь Шпеера, уже вынудили меня отложить начало операции». Поспешная реплика начштаба вермахта фельдмаршала Кейтеля, что наступление следует предпринять по политическим соображениям, повисла в воздухе.

Реальная политика, сказал фюрер, заставляет нас правильно распределить приоритеты. Поэтому Муссолини придется своими силами сдерживать противника. А наш кулак следует направить туда, куда выгодно для Германии. В этой связи мы ждем от абвера, равно как и от СД, значительно большей активности в сборе оперативной информации. Гитлер обратился к сидевшему тихо, как мышь, новому начальнику первого отдела абвера полковнику Ханзену: «Кстати, где Канарис? Не так часто я зову его на совещания». Ханзен сбивчиво доложил, что Канарис в Испании. Но Гитлер не стал его слушать, махнув рукой.

В этом месте Хевель сдавленно чихнул. Гитлер удивленно посмотрел на него: «Надо лечиться, Вальтер. Сейчас не время болеть». Хевель судорожно закивал и погрузился в носовой платок.

«А теперь о главном, о том, что внушает мне оптимизм, что питает мою веру в победу. – Вытянутая рука фюрера мягко опустилась на стол. – Это великие достижения нашей науки в создании чудо-оружия, которое – теперь я в этом абсолютно уверен – поставит жирный крест на этой войне, сколько бы фронтов против нас ни открывали наши враги. И речь вовсе не о «Фау», как вы могли подумать. Речь о том, что трудно себе даже вообразить. И уже очень скоро. Предлагаю рейхсфюреру Гиммлеру, который, по моему распоряжению, возглавил весь комплекс работ по созданию нового вооружения, доложить о нашем прорыве в этом направлении». Легкое оживление в зале показало неподдельный интерес к этой теме.

Не изменив напряженной, почти робкой позы, Гиммлер поправил очки, тихо кашлянул, принял черную папку из рук Шелленберга и деликатно подвинул ее Гитлеру.

– Мой фюрер, – тихо сказал он, – прежде чем я смогу ответить на ваши вопросы и на вопросы моих коллег, прошу вас лично просмотреть этот доклад. Как вы, безусловно, понимаете, есть определенная специфика, выделяющая данную тему, и я бы просил, чтобы вы с ней предварительно ознакомились. В любом случае и я, и соответствующие специалисты круглосуточно в вашем распоряжении.

– Вы считаете?.. Хорошо. – Гитлер передал папку Борману и согласно кивнул.

Стало понятно, что Гиммлер не желает раскрывать подробности в присутствии кого бы то ни было, кроме самого фюрера. С его подачи о чудо-оружии болтали в каждой пивной, так что вера в него растаяла раньше слухов. Но вот надежды пылали все жарче.

Других выступлений предусмотрено не было. Гитлер встал. Вслед за ним, с грохотом отодвигая массивные кресла, поднялись все присутствующие.

– Я пригласил вас вовсе не затем, чтобы здесь и сейчас принять решение, – устало подытожил фюрер, – а затем, чтобы, с учетом всего здесь сказанного, вы подумали и сделали свои выводы, о которых мы еще поговорим. – Он замолчал, устремив взгляд на объемную картину Воллбера «Партийный съезд в Нюрнберге» 1933 года, и тихим голосом добавил: – Это относится ко всем сомневающимся… Хайль.

Когда они выходили из рейхсканцелярии, со стороны Унтер-ден-Линден донеслись визги сирен, предупреждающие о возможности авианалета. Надев фуражку, Шелленберг невесело пошутил, вращая пальцем возле своего уха:

– Если бы слуха Вагнера коснулись эти звуки, валькирии полетели бы под другую музыку.

Кейтель холодно посмотрел на него через монокль в левом глазу и ничего не сказал, а вот Йодль не сдержал усмешки. Идущий позади рейхсминистр Шпеер похлопал Шелленберга по плечу и шепнул ему на ухо: «Забавно».

Берлин, Шарлоттенбург,
16 мая

В лабиринте подвалов роскошного отеля «Адлерхоф», возведенного на фундаменте винных амбаров в стиле прусского эллинизма чуть ли не самим Карлом Фридрихом Шинкелем (что было, конечно, рекламным мифом), время словно застыло в точке довоенного благоденствия. По неведомым причинам самолеты союзников обходили стороной дорогу на Потсдам, зенитные батареи на Кайзерштрассе преимущественно стояли без дела, и отчасти по этой причине «Адлерхоф» уверенно держал марку спокойной и безопасной гавани для приезжающих в Берлин госчиновников, высокопоставленных военных и иностранцев.

Запоздалая весна навалилась наконец теплой грудью на измученный холодными дождями город, согрела его мягким жаром созревшего тела, и на какой-то миг могло показаться, что войны нет, а есть только солнце и цветущие под ним душистые кусты сирени. С улиц исчез наконец терпкий дух бурого угля, которым испокон века топились печи берлинских домов, и оживившиеся хозяйки кинулись драить покрытые рыжим налетом окна и подоконники своих квартир, словно смывали следы тяжелой зимы со своей жизни.

Бодро загребая кривой ногой, в бар отеля «Адлерхоф» спустился, как всегда, идеально выбритый, с фиолетовой бабочкой вместо галстука, Гуго фон Носков по прозвищу Джорджи Танцуй-нога, последний представитель захиревшего рода саксонских землевладельцев, и решительно направился в казино. Танцуй-нога был фатальный игрок, еще до войны промотавший на скачках львиную долю родительского состояния и теперь добивавший его остатки, всеми доступными способами испытывая Фортуну.

За собой на подводке он тащил упиравшегося, сдавленно хрипящего черно-белого бульдога с грозно выдвинутой нижней челюстью.

Проходя мимо барной стойки, Джорджи задержался возле одиноко сидевшего перед стаканом кальвадоса управляющего отелем Франса Хартмана, крепкого брюнета с медальным профилем и смуглой, лоснящейся кожей: над верхней губой протянулась щегольская полоска усов. По-видимому, он сидел так давно, задумавшись, ни на кого не обращая внимания. Будучи подшофе, Джорджи проскочил было мимо, но, дернувшись, застыл на месте, прикидывая, что бы такое сказать позаковыристее. Не поворачивая головы, Хартман заметил:

– Английский бульдог. Это не очень патриотично.

Джорджи дернул за поводок, пес, тяжело дыша, сел под стойкой.

– Но ведь немецких еще не вывели, – ухмыльнулся Джорджи и плюхнулся на барный стул рядом с Хартманом. – Уверяю тебя, и фюрер предпочел бы такого французскому. Мы, немцы, не любим слащавых собак.

– И как тебе хватает денег кормить такого бегемота?

Худое лицо Джорджи посетила гримаса хмельного самодовольства.

– Это мой Боров. Его зовут Боров. С ним мне не страшны никакие авианалеты.

Боровом в народе называли главу люфтваффе Германа Геринга. Хартман повернул к Джорджи лицо с насмешливой ухмылкой:

– Мой друг, с такими шутками недолго оказаться в Дахау.

– Но ты же меня вытащишь, – возразил Танцуй-нога и игриво насторожился: – Или все-таки упечешь, как велит долг немецкого офицера?

Все знали, что, являясь управляющим столь крупного отеля, Франс Хартман, как и многие сугубо штатские персоны, занимавшие важные общественные посты, неизбежно получал звание в системе СС, причем звание существенное, хотя и относился он к этому как к формальному обременению. Все знали и то, что Хартман не грешит доносами, не кичится связью с полицией безопасности, что он прост, открыт, не настаивает на единомыслии, что к нему можно обратиться в трудную минуту. К тому же он был наполовину испанцем, звали его Франсиско, являясь гражданином Германии, он сохранил и испанский паспорт, хотя и не мог без особого разрешения выезжать за рубеж, как его патрон, швед Андерсон, действительный владелец «Адлерхофа», и эти обстоятельства как-то располагали к нему всех, кто был с ним знаком.

– Знаешь что, Гуго, я дам тебе совет, абсолютно бесплатный. Ты играй в карты, в рулетку, в лапту, во что хочешь. Но не играй с гестапо. Не надо. Там работают люди без чувства юмора. А эта твоя бравада… – Хартман принял прежнюю позу, отвернувшись от Джорджи. – Ступай-ка ты в казино. Там тебя уже заждались.

Тонкие губы Джорджи вытянулись в подрагивающую нить.

– Да, – сказал он, – нам всем надо было это понять давным-давно… Идем, Боров, – обратился он к собаке, – нас уже заждались.