От автора

Он был очень невысоким – чуть ниже среднего роста. А вес произведений, сочиненных им, – больше тонны!

5 миллионов 700 тысяч написанных нот. Если я не ошибся, считая на костяшках бухгалтерских счетов. Тридцать фильмов, – музыку к которым он написал. И ни одного фильма о нем. Я про художественные.

Вот то подношение, которое человечество воздвигло гениальному Исааку Дунаевскому!

Самое роковое, самое последнее и страстное – воссозданная версия любви и жизни великого композитора. Кем был этот маленький человек, который никогда не пил колы и не читал Кена Кизи? Гений в искусстве, в любви – один из нас! Главный мелодист сталинской эпохи, жизнь которого могла бы стать историей про сказочного принца, в которой не было бы ни света, ни любви, если бы все это он не умел превращать в неистовую мелодию.

348^[2] песен о силе страсти под грохот печей мартена.

348 поводов застрелиться или броситься под поезд! Ведь неуспех равнозначен гибели.

И ни одного провала.

Ошеломительная история о невероятной силе. Силе духа.

В самом ли деле ты обладаешь тайной властью над миром, будучи гением, или ты просто игрушка слепых сил, куда более могущественных, чем те, что дают тебе надежду оставаться человеком?

Правда ли, что только любовь способна примирить тебя с таким миром?! Может быть, пространство.

Ленинград!

Переезд в этот город – что это? Просто совпадение? Или некая дорожка к тайне, которую гений оставил нам разгадывать.

Что значили эти встречи в жизни Исаака? Сотни тысяч поклонников. Из них только один – главный.

Что, если встреча со Сталиным – это ключ к пониманию тайны жизни и смерти Дунаевского?

Жизнь без правил, приношения – без жертв, удовольствие – без морали – в своей жизни Дунаевский дошел до роковой черты, за пределами которой число случайностей, которые могли привести его к смерти, бесконечно умножилось.

В разладе с любимой, в отсутствии надежды и с избытком утопических желаний, в какой-то роковой схватке за свою жизнь Дунаевский пришел к гармониям нового сорта. Он оторвался от того, что любил прежде.

Семь нот, семь смертных грехов, семь добродетелей.

Дунаевский играл на всем сразу.

Каждый из этих рядов ведет к вершине. Сорваться можно с любой.

Кто-то однажды сказал о нем: «Он был слишком прозорлив, чтобы не замечать соблазнов, и слишком человек, чтобы избегать их».

Один неправильный миг изменил всё… Катастрофа для его народа стала катастрофой и для него.

Война.

Легкое и возбуждающее, как шампанское, волнующее и радующее, как легенда о жизни богемного художника, зрелище.

С Дунаевского – Дуни началась история богемы. Он был первым, кто начал вести независимую жизнь вольного художника. Пусть подчас она была полна лишений, но зато живущий ею был полновластным хозяином своей судьбы и никто не мог приказывать ему, что делать.

А когда заказов было много и чаша жизни полна, более приятного бытия, чем жизнь обеспеченного художника, трудно представить.

Если бы не было Дунаевского, не было бы Утесова, Александрова, Майи Кристалинской, Клавдии Шульженко… Аллы Пугачевой, «Цветов зла», хиппи, не было бы всей советской музыки… и не родилась бы эта легендарная, безалаберная, прóклятая, обесчещенная и превознесенная в веках общность под названием – советская музыка.

Ее ангел и демон, милость и проклятие – Дунаевский.

Как могла бы сложиться его жизнь, если бы он не стал музыкантом? В Америке он был бы бойскаутом, в Польше – бомжом, в Италии – дворянином, но в искусстве… остался величайшим гением всех времен, эдакой машиной по производству божественных мелодий.

О нем самом можно узнать из его музыки, о его жизни – из книг, кинофильмов и теперь – из уст шансонье и рок-музыкантов. Что же касается всего остального…

Я слушал его долго – и это стоило мне нервов. Я слушал его до конца – и это стоило мне слез. Так я познакомился с Исааком Дунаевским.

Насколько я изменился, пока писал роман про Дунаевского? Только это показывает силу, с которой ты погрузился в ту жизнь, которая тебя меняет.

Даже когда нет хлеба, а порой и в радости, что его – нет, понимаешь, что можно делать все не «за хлеб», и будешь делать не «за хлеб», потому что есть вещи более значимые. Может быть, ради этого и живешь.

Пока я пытался понять судьбу моего героя, я осознал, что такое «провинциальность». Это качество людей, цели которых никогда не поднимаются выше самого прямого исполнения поставленной – «за хлеб» – задачи. У них не болит об этом душа, не болит ничего, в лучшем случае радеет только их тщеславие. Дунаевский жил за счет того, что писал музыку. Писал, восхваляя или прославляя абстрактные величины, которые не существуют в жизни. Это заблуждение, что любви к родине можно научить. Можно на-учить испытывать ненависть к противникам твоей любви, которые хотят тебя согнать с родной земли.

Любовью к абстрактным понятиям я называю любовь к тому, что выходит за пределы осязаемого. Но оно – абстрактное существует, его надо только ощутить. Рядом с Дунаевским про «любовь к родине» сочиняли сотни других. Люди, которые занимались этим только «по долгу службы». У них было доброе сердце, они вполне честные, но их душа не болит от любви, о которой они сочиняли, их в лучшем случае просто радовало признание публики.

Для Исаака Дунаевского его музыка не была «областью служения». Музыку в целом можно воспринимать как приятную «картинку» для мозга, но она может подняться выше человеческого любования, стать величественной, возвысить слушателя, и… сделать его причастным силе духа, который, парадоксально опираясь на простое земное желание продолжать себя в вечности, копируя умение эгоистически переживать только за самого себя, вдруг теряет земные, низменные свойства души. Иначе как Божьим вмешательством это не назвать. Богоявление происходит тогда, когда в какой-то момент наш эгоизм теряется.

Когда этот момент наступает?

Человек по своему устроению всегда бунтует. Он знает силу бунта.

Когда у людей этот дух открывается – я не буду говорить, что его высвобождает только музыка, но именно тогда композитор и становился гением. Бунтарский дух наполнял жизнь Дунаевского той самой жертвенностью, которая мне понятна, приемлема, и чему я тоже пытаюсь следовать. Дойти до пределов самоотречения можно во всех сферах деятельности. Для этого не надо быть профессионалом. Надо быть великим любителем (от слова любить свое дело больше, чем себя) и быть (хоть это совсем непросто) человеком, чье милосердие к другим довлеет над самосохранением. Можно быть умным, ленивым, добрым или злым. Весь вопрос, когда все это станет неважным, когда искоренится стремление и к «хлебу», и к «золоту». Все заполнится силой, преодолевающей и страхи внутри тебя, и внешние препятствия. Это и есть сила духа, входящего в тебя не по твоей воле, но по велению Создателя. У Исаака было только семь нот, ведущих его туда, где личные желания ничего не значат. Он приносил жертву, и его жертва обрела бессмертие. Она зовется «музыкой Исаака Дунаевского».

Когда предполагается пауза, а слова произносятся словно на последнем дыхании, хочется выразить благодарность тем людям, великанам духа, которые мне помогали все время, пока я писал эту книгу. Прежде всего ушедшим, которые мне по сию пору доказывают, что смерть – это не последняя инстанция.

Моей жене и возлюбленной режиссеру Ольге Давидовне Дубинской, матери моего ребенка, рано, очень рано ушедшей из жизни, следуя долгу чести и милосердия, обретшей статус Героя после смерти.

Моим родителям – Минчёнок Татьяне Владимировне и Минчёнку Анатолию Васильевичу, ставшими первыми читателями обновленной книги.

Моему другу Евгению Исааковичу Дунаевскому.

Главному редактору «Молодой гвардии», моему другу Андрею Витальевичу Петрову, с которым мы задумали три новые книги.

Отдельный низкий поклон тем, кто меня терпит и поддерживает в жизни:

моей дочери, фотохудожнику, подарившей мне пару иллюстраций для этой книги, а главное смысл: зачем я живу – Нине Минчёнок;

Нане Куликовой, которая вытаскивает меня из трясин боли, вдохновляя, дает ответы на трудные для меня вопросы;

Максиму Дунаевскому, в лице которого я обрел брата и с которым я никак не закончу оперу;

Римме Дунаевской, которая хранит память о муже и свекре;

моему другу писателю Марии Залесской, которая каждый раз, когда у меня кончались силы, вдохновляла меня к покорению новых вершин.

И всем тем друзьям, кто читает мои книги, ходит на мои спектакли, любя меня просто за то, что я есть, заставляя понять, что они и есть мое главное сокровище.

Ноябрь 2021 года

Исаак из Лохвицы

Он шел по Лохвице^[3] и вспоминал.

По легенде – рождение случилось, когда на небе сияли звезды, следовательно, было за пять часов вечера (зимние сумерки – ранние). Новорожденного встречали пронзительно яркие всполохи света.

Какая могучая мистерия сопровождала тот миг?

Смерть, точнее небытие (или какая-то другая форма не совсем жизни, что царствует только в лоне матери), еще не покинула пределы того крохотного клочка суши, каковое представляло его тело, и радость рождения еще не затопила все видимые и невидимые окрестности места.

Зато отмечалось присутствие Наблюдателя.

Можно сказать, что ночное небо сыграло роль волшебной линзы. Если за нею где-то и был творец, то самый непознанный, потому что он же был и инструментом своего творения.

Загадочный Наблюдатель присматривался к происходящему, рассматривая младенца через себя.

Роженица по имени Розалия почувствовала вмешательство необычного.

Яркость звезд усилилась, словно небо ощутило весомость происшествия. Подало знак неизбежной грядущей расплаты. Небо на что-то намекало, как и голоса повивальных бабок, гипнотизировавших роженицу. А потом мир замер. Желания кончились, словно природа выдохлась, и чудо вошло в непримиримое противоречие с рутинной действительностью.

Все перестало казаться значительным: тряпки, эмалированный таз, грязное небо за окном.

Цвет крови поблек и стерся.

Грандиозное действо закончилось, уступив место ничего не значащим деталям. Не было ни акта зачатия, ни шевеления космоса, ни дыхания серафимов.

Остались стыдливая ласка да шуршание покровов. Представляя ту картину, я слышу слабые стоны женщины, как отзвук доносящейся из темноты симфонии. Штука заключается в том, что ребенок услышал шуршание невидимого оркестра – так позже вспоминал его старший брат Борис – и успокоился. Мальчик оказался не крикливый. Словно к чему-то прислушивался. Когда пройдет испуг, когда начнется разбазаривание великой тайны и когда он, наконец, ощутит себя исполнителем чьей-то загадочной воли?

А могло ли всё пойти по-другому?

Еще кто-нибудь слышал то же, что и он?

В ситуации, когда страсть обретает размах космоса, можно ли было ощутить что-то другое? Сдвинулось ли в мире что-либо с его первым криком?

Или его явление из лона матери было рядовым событием, чтобы человечество могло еще на одну ступеньку приблизиться к будущему, а величие пришло потом?

А может, всему виной был Большой взрыв? Ведь герои приходят оттуда.

Молодой Исаак, тридцатилетний, в своих горячих спорах по поводу прогресса и жизни иногда упоминал о своем детстве… Эти воспоминания были прикрыты завесой тайны. О чем умалчивалось? О том самом резонансе в квантовой психологии? Есть свидетельства его друга – актера Владимира Казаринова о том, с каким жаром Исаак пытался объяснить, что мир невидимых частиц подобен шахматам, но к каким выгодам может привести победа одного «игрока» над другим, совершенно неясно. Однако польза несомненна! Квантовая физика вызывала его интерес и манила загадочностью. Размышления о мире космическом и мире человеческом в определенной степени овладевали его сознанием, но не вполне поддавались осмыслению умом. Но на сердце оставались рубцы.

В 1900 году 18 января по старому стилю родился чудо-ребенок, но будем говорить честно в момент рождения быть уверенным в том, кого ты произвел на свет: мессию или коллежского асессора, было невозможно.

От того, что было столь много частного, многовариантного, процесс формирования личности шел во всех направлениях. Болезни, плохое питание, что угодно другое могло повлиять и сотворить из божественного младенца посредственность. Что за занавесом?

Проекция любовной страсти. Последствия вспышек недопонимания. Случайность встречи скромного Цали Дунаевского с яркой красоткой Розалией, дочерью Исаака Бронштейна и его жены Зислы. Можно было назвать это проведением, хотя в такой же степени и произволом. Но на небесах сделка состоялась. Все было оплачено апрельской ночью 1899 года. Тьма сгустилась и закончилась прозрением младенца 30 января по новому стилю. 1900 года.

Место происшествия – городок Лохвица. Главные герои – семья банковского служащего Бецалеля-Иосифа бен Симона-Авраама^[4] Дунаевского. Зрители – любопытные соседи. (В роли статиста – молодой папаша Цали Дунаевский. В роли премьера – его дитя, будущий Красный Моцарт.)

Впрочем, как я уже сказал, кто вырастет из этого крохотного комочка боли со старческим лицом, никто не то что не знал (незнание свойственно человеческому роду), но даже и не думал, ибо хватало других забот. Во-первых, крики роженицы. Впрочем, не сильные и не продолжительные. Напомню, роды были третьи. Во-вторых, привычка радоваться. И это событие случилось.

Звезды утомленно взирали на реку Сухую Лохвицу. В тот год она обмелела. Я листал специальные справочники. Если это можно было считать предзнаменованием, то значит, оно им было явлено. Вечное сияние чистого разума. Мальчика назвали Исааком, в честь великого библейского патриарха, которого собственный отец был готов принести в жертву, но парень вышел из передряги победителем благодаря Божественному вмешательству. Значит, и святые пользуются блатом. А как иначе? Как положено.

Накануне первой же субботы после появления на свет сына устроили шолем зохер – торжество в честь рождения мальчика, которое полагается совершать накануне обрезания.

Обрезание – брит мила.

Многие думают (и я в том числе) об этой процедуре с ужасом. На самом деле, нет ничего страшного. Мужчины, это пережившие, вспоминая подробности, даже смеются. Младенцы – нет.

Упрямые.

Предпочитают кричать. Тоже хорошая форма подачи самого себя.

Шуршали ритуальные одеяния старцев, похожих под своими полосатыми покрывалами-талитами на зебр. Столы в доме покрыли белыми скатертями. Самый дряхлый, моэль^[5] – лицом списанный с библейского пророка, бормоча под нос «Шма Исраэль…»^[6], ритуальным ножом отрезал частицу плоти под животиком новорожденного. Присутствующие мужчины закричали: «Мазаль тов!»^[7]

Жизнь начинается со страдания, не правда ли? Борода моэля приглушила истошный вопль младенца.

К списку имен избранных прибавилось новое имя.

Завидная доля.

В те времена синематографа еще не изобрели, и потому после праздника все запрокинули головы, разинули рты и вышли из хаты… Смотреть на звезды. Напомню, январь был не колючий, и снег заменял полотно экрана. Зрелище завораживало.

Согласно преданию – а легенды играют весьма большую роль в биографиях гениев – снег был до крыш, а кое-где и выше. Это не фантазия. В одном из писем герой на склоне лет писал: «Когда я родился, – как говорила мама, – было очень много снега, может быть потому я теперь люблю все белое».

Звезды – единственное, что служит тоскливой мечте о свете и его недостижимости. Именно это порождает страдание, как утюг – причину пожара. Как хорошо смотреть на звезды. И как грустно. Они вспыхивают, и ты чувствуешь удивительную связь с чем-то неземным в твоей душе. Только понять, отчего грустно, на скорбь от какой утраты намекает сияние звезд, нельзя. Ты словно понимаешь, что потерял любовь всей своей жизни, а она тебя все еще ждет. И ты пробуешь до нее дотянуться. Только размаха рук не хватает. Как преодолеть свои слабости, перешагнуть через века, простить предательство, чтобы вновь обрести любимую?

А звезды обвиняют и зовут. В этом смысл сияния.

Вы думаете, крохотный пучок света из пучины мрака и холода? И от мерцания звезд нет тепла? Ошибаетесь. Наша жизнь пронизана светом миллиардов таких звезд. Бесчисленное множество одиноких сердец отзываются на них. Их теплом можно согреть большой город, в котором вспыхивают холодные окна.

* * *

Когда ты с самого рождения ощущаешь тоску, кем в большей степени ты станешь: мечтателем или победителем-завоевателем? Для звезд нет никакой разницы, понимают ли суть их движения. Понимают ли смысл сияния?

Они готовы выразить каждому свое сожаление, что так далеки от нас. А может, это и к лучшему? Небо после рождения мальчика стало назойливым и неинтересным.

А его монстры? Куда делись они?

Растворились в тишине. Страхи маленького мальчика – скрежещущие звуки, впервые обретшие прописку в его ушах, заглушились дребезжанием тазов и грохотом кухонной утвари. Мальчик воззрился на мир.

Вы когда-нибудь видели портреты почтенных старцев витебского художника Иегуды Пэна? В их глазах отражается вся скорбь и тоска еврейских переселенцев.

Именно такие печальные глаза были у маленького Исаака, очень напоминающие его отца – Бецалеля Симоновича, чью фотокарточку мне показал его внук Геня – Евгений Исаакович Дунаевский, первенец композитора.

Цали наверняка гордился тем, что вторым у него родился мальчик. Предыдущая девочка Зисла (вписанная в документы советского времени как Зинаида), появившаяся после первенца Боруха (Бориса), годилась для других дел, но не для сражения с Голиафом, и потому была не в счет. Миру требовался боец. В том, что сражение состоится, отец не сомневался. Цали служил кассиром в банке Общества взаимного кредита. Ответственная должность, если вы должны общаться с общинными деньгами.

Общество располагалось в добротном двухэтажном здании, к массивной двери которого вели три ступени. Если вы когда-нибудь восходили по ступеням таких зданий, то не могли не почувствовать внутреннего трепета. Вас что-то приподнимало в собственных глазах. Что? Не знаю. Но вы точно воспаряли духом. Перед вашими глазами маячили загадочные вершины. С предоставленной там жилплощадью на острие иглы, способной вместить как простых жильцов, так и ответственных квартиросъемщиков с крыльями.

Впрочем, я заболтался.

В Лохвице тоже любили уколоть языком, сшивая для соседа саван. А если сосед был еще и «заметный»… Цали Симоновича в городе знали.

Служба в Обществе взаимного кредита возвышала его в глазах окружающих. При взгляде на него суетливое, мелкое и любящее деньги «я» каждого просителя вдруг растворялось и уступало место чему-то более значимому, не имеющему никакого отношения к человеческому эго.

Я не хочу сказать, что в городских учреждениях Лохвицы работали ангелы. Служившие там люди были обычными смертными. Цали Симонович вступил в должность после того, как три кассира подряд скоропостижно умерли. Сгорели на работе. Прямо перед аудитом.

И вот они опять – три ступени – те самые, коварные. Неважно, идет речь о жизни или о смерти. Всегда натыкаешься на ступени, которые либо возносят, либо низводят. Это условие.

Но не в них дело. Тайна там, где вход и выход.

Тайна в преображении.

Это преображение сопряжено с перемещением не в пространстве, а во времени. Оно происходит с каждым при подъеме по ступеням (или спуске). Оно придает значимость и могущество, но опасно и мало исследовано по причине сложных взаимоотношений человека и Хроноса.

Прямая зависимость от скоротечности времени и накопления груза переживаний независимо от числа прожитых лет неизбежно приводит к старости, зачастую преждевременной, и как следствие – к ранней смерти.

Три предыдущих кассира это знали, но унесли тайну с собой.