Борис и Исаак многое умели, и для них были открыты любые двери. Особенно для Бориса, который раньше Исаака узнал искус театра и был допущен в святая святых – за кулисы.

В 1918 году Исаак познакомился с Верой Юреневой. Случилось это при романтических обстоятельствах. Он впервые увидел ее вне сцены в одном из модных полуподвальных кафе. Актрису-мечту, о которой рассказывали легенды. Юренева приходила в полуночные заведения Харькова, чтобы избавиться от тоски. Она могла не замечать присутствия мужчин, она могла не замечать присутствия женщин. Она видела только саму себя. Это был ее талант.

Может быть, для Исаака она стала олицетворением всех прекрасных дам и вечных возлюбленных. Он как завороженный смотрел на нее.

Неожиданно Юренева повернула голову в его сторону и как будто заметила.

Перед уходом Исаак взял из вазы, стоящей на одном из столиков, букет сирени и пошел через весь зал к актрисе преподнести цветы. Дивная красавица посмотрела на Исаака. Оркестрик резко «снизил» звук. Актриса взяла сирень.

– Вы угадали, молодой человек, – негромко сказал кто-то. – У Веры Леонидовны сегодня день рождения.

– Вера. Вера Леонидовна, – повторил он одними губами.

Это знакомство продолжилось уже после того, как Исаак Дунаевский начал работать в театре Синельникова. Однажды Борис пришел домой и застал там Исаака с Юреневой. Он все понял. Ему было достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, кого она любит. Все эти годы они с братом были влюблены в одну и ту же женщину. Борис оказался лишним.

Но зависть к брату проснется позже. Гораздо позже, когда оба будут жить в Москве и оба станут композиторами. Борис одно время даже начнет подписываться другой фамилией, чтобы его не путали с Исааком. По-видимому, он считал себя не менее талантливым. Но судьба распорядилась по-другому. Показательный пример: в своей книге, которую он напишет великолепным языком, Борис ни разу не упомянет своего брата Исаака Дунаевского, будто того просто нет на свете.

Но в 1918 году все было по-другому.

Исааку на момент встречи с Верой Юреневой шел только девятнадцатый год, но выглядит он как 25-летний мужчина. Черные как смоль глаза с искрами смеха, лицо уверенного в себе человека. Женщины старше его сходили с ума по таким мужчинам. Юренева не оказалась исключением.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Вера Леонидовна и заметила скрипичный футляр на полу. – Вы скрипач? Я хотела бы сделать программу любовной лирики. Но не вульгарную. Вы поможете подобрать?

– Я могу вам предложить самую лучшую на свете любовную лирику. «Песнь песней». Вы знакомы с еврейской поэзией?

– Нет.

– А вы замужем?

– Уже нет.

Исаак стал видеться с Юреневой. Она манила его своим обещанием исполнить «Песнь песней». Спустя много лет он писал: «Встрече с ней я обязан одним из лучших моих произведений, музыкой к “Песни песней”… “Песнь песней” лежит у меня далеко спрятанной, как нежное и хрупкое воспоминание далекой и печальной моей любви».

А потом Исаак узнал, что у нее роман с Виктором Петипа. Вера Юренева – страстная и увлекающаяся натура, пускавшаяся в любовные приключения без оглядки. Каждый из ее поклонников по-разному относился к той легкости, с какой актриса меняла своих возлюбленных.

Исаак пришел на репетицию. В глубине сцены кто-то стоял. Вера Юренева сказала:

– Это мой муж.

– Это ваш муж? – повторил Исаак.

К нему подошел высокий красивый человек. Поздоровался за руку – пианист-аккомпаниатор Евгений Вильбушевич.

Первый завистник Моцарта из Лохвицы. Ему Дунаевский, сам того не желая, перешел дорогу в работе с мелодекламаторами. Композитор позже напишет, что его работа с героем-любовником Виктором Петипа «продолжала в известном смысле работу Вильбушевича с премьером Александринки г-ном Ходотовым. Только у Вильбушевича музыка была ближе к ритму стихов (романсы без пения), а у меня в сонетах больше симфоничности, широкой, не связанной с ритмом стиха “подтекстовой” музыки».

После всего, что Вера Леонидовна сделала, Исаак ее защищал: «Актерский мир мажет всех своих жрецов одним или почти одним “миром”. Она была другая». Дама с «сумасшедшинкой», «тоже вечно метавшаяся, дерзавшая, замышлявшая целые перевороты» – так трезво определяет ее Дунаевский.

Спустя почти 30 лет в неотправленном письме Щепкиной-Куперник Исаак Осипович писал: «Это была любовь, по силе более неповторимая. Мне и теперь кажется, что она забрала мою жизнь в мои двадцать лет и дала мне другую».

Через 24 года он вновь встретится с ней, уже в столице, у гостиницы «Москва». Юренева будет выходить из троллейбуса. От увиденного Исаак Осипович испытает потрясение. Он увидит старуху, плохо и безвкусно одетую. Он напишет об этом с печальной горечью, напишет также и о том, как он, молодой, прославленный и богатый, подошел к постаревшей актрисе, но разговора не получилось.

Расставаясь с Верой Леонидовной Юреневой навсегда, Исаак надписал ей фотографическую открытку, на которой он изображен сидящим за роялем, с ладонью, распластанной на клавишах, как раненая птица.

«Мое творчество, посвященное тебе, есть творчество постоянного непонимания, неудовлетворенности, душевной пустоты, которая перемежается взлетом фантазии туда, вверх, где на золотом пьедестале покоится моя мечта о счастье душевной светочи. Настанет ли этот миг, когда я смогу взять эту мечту и воплотить ее в творчество – новое, светлое, огромное?

Исаак. 18 год».

Какое пылкое и страстное письмо, написанное под влиянием «Песни песней»! Образ золотого пьедестала взят Исааком из иудейской мистики, каббалы. О многом говорит сама манера обращения к женщине, которая старше его, на «ты». Не свидетельствует ли это фамильярное «ты» о многом, что все же произошло между Исааком и Верой Леонидовной? С другой стороны, письмо хранится в семье Дунаевского. Значит, сам Исаак по каким-то причинам не отослал его Вере Леонидовне.

Возможно, что «высокое признание» в любви так и не было сделано. И еще одно обстоятельство – признаваясь в любви к женщине, Исаак, по сути, признается в любви только к творчеству. Даже в этот романтический миг его увлекает только музыка, его способность сочинять. Любовный пыл, который был ему необходим, чтобы творить? Вполне возможно. Во всяком случае, анализируя эту надпись, можно понять, что Исаак говорит не столько о любимой женщине, сколько о себе самом. И волнуют его только музыкальные вершины.

Вера Юренева оставила след любви в жизни молодого Исаака Дунаевского. Но «Песнь песней», написанную им, она так и не исполнила. Исааку пришлось отдать музыкальное произведение актрисе Лидии Семеновне Полевой. Она-то и исполнила его со сцены в 1920 году.

* * *

…12 декабря 1919 года Красная армия в очередной раз освободила Харьков от деникинцев. Большевики объявили, что с 1 февраля 1918 года вводится новое, коммунистическое летосчисление.

С приходом красной эры туманная часть биографии Исаака Дунаевского заканчивается.

В анкете Дунаевский пишет, что был отрезан от родителей и вынужден содержать себя сам. Но реально он отказывается от денежной помощи родителей и даже отсылает им деньги обратно. Чем тоньше его кошелек, тем крепче вера в успех. Им движет желание быть до конца и полностью самостоятельным. Это ему достается высокой ценой. Исаак проделывает в ремне все новые и новые дырки.

Знакомый дирижер Вайсенберг устроил его в Харьковский драматический театр концертмейстером оркестра. Боевым испытанием для Дунаевского стал спектакль «Мнимый больной» по Мольеру. Исаак выглядел взрослым и солидным, хотя все еще ходил в гимназической тужурке и фуражке. Дамы обращали на него внимание, мужчины чувствовали в нем соперника. На премьере он исполнял небольшую партию соло на скрипке. После исполнения к нему забежал какой-то малый с наганом на поясе (наган был бутафорский) и довольно развязно потребовал, чтобы Исаак зашел к Синельникову.

Театральной бог провинции вызывал к себе ангела Дунаевского. Исаак надвинул на лоб фуражку, если бы он мог креститься, то перекрестился бы, и пошел к Синельникову по длинному коридору. Старик ждал его в своей ложе. Говорили, что в молодости Синельников был блестящим опереточным артистом, который имел огромный успех в роли простаков, особенно в оперетте Жака Оффенбаха «Перикола» в партии Пикилло, которая считалась просто шедевром.

Синельников курил длиннющую трубку, похожую на кальян. Он молча посмотрел на вошедшего Дунаевского и сказал: «Хочу вас поздравить, молодой человек, вы отлично играли». Дуня снял фуражку, его лоб блестел. Можно представить, как воспринял эти слова Исаак, который наверняка ожидал нечто большее, чем просто похвалу.

Исаак ждал момента, когда на него обратят внимание театральные дельцы. Ведь именно это прочили ему все педагоги. Не случайно же он получал «пятерки» у Иосифа Юльевича Ахрона, у которого занимался по классу скрипки, не случайно он так точно стилизовал свои композиторские опусы под стиль других композиторов, что однажды обманул самого Гречанинова, который, выслушав сочинения Исаака, попросил его: «А сыграйте что-нибудь свое».

Конечно, Исаак был огорчен. Но он тогда еще мало знал Николая Синельникова. Будущий коллега Исаака Дунаевского по работе в различных малых сатирических театриках Борис Борисов писал, что только наивные молодые актеры полагали, что, когда их зовет Синельников, он будет снимать шляпу перед их талантом. Синельников разработал свою систему взаимоотношений с персоналом. Он был очень хитрым и умел выжидать, никогда не раскрывая актеру все свои козыри. Так вот, виды у Синельникова на Исаака были преогромные. Он сразу понял, что юноша может быть ему очень и очень полезен, но до поры до времени скрывал это от дерзкого Дунаевского. Он думал о том, что ему нужен толковый молодой композитор, который умел бы писать шлягеры.

* * *

…И вторая новация. Большевики ввели свои паспорта. У Исаака меняется имя. Исаак Бецалевич становится Исааком Иосифовичем (от второго отцовского имени), а потом и Исааком Осиповичем.

Исаак Дунаевский работает в частном театре антрепренера Синельникова. Молодой человек, только вступивший во взрослую жизнь, мог чувствовать себя Наполеоном – он был назначен заведующим музыкальной частью. Неплохая карьера для девятнадцатилетнего юноши. Впрочем, под стать карьерам других молодых людей того времени – Гайдар командовал полком в 14 лет. Для Синельникова было важно то, что он мог заказывать молодому композитору ту музыку, которую хотел. А именно шлягеры.

Шлягеры Исаак Дунаевский иногда писал за ночь. За три дня он написал мелодию для романса Керубино из «Женитьбы Фигаро». Не подошла. Артист не стал ждать и самостоятельно положил слова Керубино на какой-то популярный мотивчик. Казалось, Исааку утерли нос, показали, что не очень от него зависят. Но это только раззадорило его честолюбие. Он за ночь пишет оригинальную авторскую мелодию, как просил Синельников. Никаких претензий к нему нет. Он всем доказывает, что все может. Блестящее самоощущение победителя, которое берет истоки в беззаветной любви к нему его матери, а также веры дяди Самуила в гениальность племянников.

Работоспособность Дунаевского всех поражает. Композитор сочиняет оригинальную мелодию за два дня. Пусть не спит, пусть глаза красные – зато доволен. Враги посрамлены, в частности Вильбушевич – его всегдашний соперник.

Работоспособность и талантливость Исаака избаловали Синельникова. Он вошел во вкус. Если мэтру казалось, что спектакль скучный, он звал Дунаевского и своим хриплым басом просил через губу что-нибудь «этэка-аэ». Молодой Исаак азартно сочинял музыку за день или за два. Так начинала складываться легенда.

Николай Синельников был человеком громадного обаяния. Он был старше Исаака на 45 лет, но это никак не сказывалось на их отношениях. А «снаружи» молодой жизни все изменяется. Начинают завидовать маститые музыканты Харькова, правда, это не очень беспокоит Исаака Дунаевского. Он никогда не отличался повышенной рефлективностью.

Но у зависти есть оборотная сторона – слава. А она оказывает влияние на дамские сердца. На него уже начинают посматривать молодые красавицы, блиставшие на театральных сценах Харькова. Юренева оставила глубокую сердечную рану, но есть масса способов эту рану залечить.

Спустя 20 лет Дунаевский уже не помнил всего того, что сделал для харьковского театра Синельникова, как и не вспоминал всех девушек, в которых был влюблен. «В те годы, – пишет Исаак, – вероятно, по своей молодости, я не очень интересовался театрально-эстетическими принципами Синельникова».

Здесь сказано гораздо больше того, что думал сказать Исаак Дунаевский. Он даже не отдавал отчета, чем близок Синельникову. А между тем совершенно четко указал, чем именно. Исаак вспоминал: «Синельников по-прежнему ставил спектакли в павильонах. Музыка в его постановках по-прежнему звучала лишь там, где она органически и реально была нужна».

Для других сверстников Исаака Дунаевского все, что делал Синельников, было неприемлемо. Они считали такое искусство пропагандой «театральных задников», провинциальной станиславщиной. Любой спектакль оформлялся по декоративному стандарту: павильон, арочный лес, несколько скамеек. Ну, время от времени напишут новый задник. Подкрасят, перетасуют, расставят мебель: кушеточку, столик, диванчик, повесят занавеску. Дальше дело за актерами.

Остались стенограммы репетиций подобных спектаклей. Например, репетиция «Свадьбы Кречинского» Александра Сухово-Кобылина.

– Нелькин, вы выбегаете из средних дверей. Сквозь зубы: «Скэ-э-тиэна». Вот так повторите.

В этой «Скэ-э-тиэна» и заключалась вся соль представления.

Синельников был весьма почтенным мужчиной. В сознании двадцатилетнего юноши он как бы подменил собой руководящую фигуру отца. Поэтому фраза, что Исаак «не очень интересовался его принципами», говорит о том, что он сам не замечал, насколько на «отца» похож. Повторяю, светлым радостным мелодиям Дунаевского, конечно же, были более близки простые и понятные принципы Синельникова, нежели биомеханика Мейерхольда и его последователей. Больше всего на свете Синельников ценил ясный и простой сюжет, столь же ясную и простую картину места действия. Исаак нашел в нем сторонника своего представления об искусстве.

Почему Синельников произвел на молодого человека столь яркое впечатление? Он был олицетворением успеха на русской провинциальной сцене и отдавал должное таланту Дунаевского. Не значило ли это, что в лице Синельникова Исаак получал то, что так жаждал получить: победу над символическим отцом.

Был и другой момент. Эстетический. Окладистая борода Синельникова могла произвести впечатление на тонко организованного еврейского юношу. Она напоминала бороду иудейских старцев.

Синельников отказывался признавать шумные кубофутуристические опыты Мейерхольда, слышать ничего не хотел о театральных формалистах, о голых людях, которые выходили на сцену театра. В принципе Исаак тоже не воспринимал искусство такого рода.

В театре Синельникова было два молодых режиссера: Владимир Бертольдович Вильнер и Турцевич (позже Исаак Дунаевский даже не сможет вспомнить его имя, впрочем, не только он – вообще все забыли, как его звали). По всей видимости, Турцевич был расстрелян как «враг народа». Оба еврейских юноши грезили формализмом и несвязными звуками. Их богом был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. По всей видимости, именно они «загружали» Исаака просьбами о музыке, похожей на ту, которая доходила из Европы.

«Левые» постановки, которые делали Вильнер, Турцевич и многие другие, очень сильно отличались от спектаклей Синельникова.

В первые годы после революции, когда Синельникова, придерживающегося старых традиций, воспринимали чуть ли не как «махровую контру», ему приходилось весьма туго в собственном театре. Например, когда он в 1922 году был вынужден ставить агитпроповское сочинение наркома просвещения Анатолия Луначарского «Канцлер и слесарь». Ему не доверяли и поэтому навязывали в сорежиссеры «левака» Вильнера, чтобы спектакль получился, как надо. Дунаевскому Синельников поручил сочинение музыки, чтобы облегчить восприятие идеологических бредней Вильнера.

Исаак Дунаевский имел возможность еще ближе столкнуться с авангардом в свою бытность музыкальным руководителем в Первом драматическом театре, бывшем театре Синельникова. В 1920 году по предложению Сергея Есенина, приехавшего в Харьков из голодной Москвы, в Первом драматическом театре торжественно чествовали председателя земного шара Велимира Хлебникова.