«Мы идем по цветущей дороге…»

 
Мы идем по цветущей дороге,
И над нами сияет весна...
Мы блаженны, мы сильны, как боги,
Наша жизнь – глубока и полна.
 
 
Прочь, боязнь!.. Упивайся мечтою,
И не думай о завтрашнем дне,
И живи, и люби всей душою,
И отдайся могучей весне!
 
 
Нам не страшны ни муки, ни беды,
Наша молодость чудо свершит
И рыдания – в песни победы,
И печаль в красоту превратит!
 
 
Да! Над миром мы властны, как боги,
Вся природа для нас создана...
Так вперед же, вперед – без тревоги
По широкой, цветущей дороге!
Здравствуй, жизнь и любовь, и весна!
 

1886

«Ты читала ль преданья, как жгли христиан…»

 
Ты читала ль преданья, как жгли христиан,
Как за Бога они умирали
И с восторгом молили, не чувствуя ран,
Чтоб сильней палачи их терзали?
 
 
Так за имя твое прикажи умереть, —
И на смерть я пойду, дорогая:
Буду громко «осанна!», как мученик, петь,
Буду славить любовь, умирая.
 

1886

«О дитя, живое сердце…»

 
О дитя, живое сердце
Ты за мячик приняла:
Этим мячиком играешь,
Беззаботно весела.
 
 
Ты, резвясь, кидаешь сердце
То к лазури, то во прах
С тем же хохотом беспечным
На пленительных устах.
 

1886

«По дебрям усталый брожу я в тоске…»

 
По дебрям усталый брожу я в тоске,
Рыдает печальная осень;
Но вот огонек засиял вдалеке
Меж диких, нахмуренных сосен.
 
 
За ним я с надеждой кидаюсь во мрак,
И сил мне последних не жалко:
Мне грезится комнатка, светлый очаг
И милая Гретхен за прялкой;
 
 
Мне грезится бабушка с книгой в руках
И внуков румяные лица;
Там утварь сияет в дубовых шкапах
И суп ароматный дымится.
 
 
Все дальше во мрак я бегу за мечтой;
Откуда-то сыростью веет...
Зачем колыхнулась земля под ногой,
И в жилах вся кровь леденеет?
 
 
Болото!.. Так вот, что готовил мне рок:
Блуждая во мраке ненастья,
Я принял болотный лесной огонек
За пламень надежды и счастья!
 
 
И тина влечет мое тело ко дну,
Она задушить меня хочет.
Я в смрадном болоте все глубже тону,
И громко русалка хохочет...
 

1886

«Не думала ли ты, что, бледный и безмолвный…»

 
Не думала ли ты, что, бледный и безмолвный,
Я вновь к тебе приду, как нищий, умолять,
Тобой отвергнутый, тобою вечно полный,
Чтоб ты позволила у ног твоих рыдать?
Напрасная мечта! Слыхала ль ты порою,
Что в милой праздности не все, как ты, живут,
Что где-то есть борьба и мысль, и честный труд
И что пред ними ты – ничто с твоей красою?
Смотри, – меня зовет огромный светлый мир:
Есть у меня бессмертная природа
И молодость, и гордая свобода,
И Рафаэль, и Данте, и Шекспир!
И думать ты могла, что я томиться буду
Или у ног твоих беспомощно рыдать?
Нет, стыдно пред тобой мне слезы расточать, —
Забудь меня скорей, как я тебя забуду!
О, неразумное, прелестное дитя,
Ты гнева моего, поверь, не заслужила, —
Но если б ты могла понять, какая сила
Была у ног твоих, когда со мной, шутя,
Играла ты в любовь и все потом разбила, —
Тогда лицо твое зарделось бы стыдом,
И над поруганной любовью, над мечтами,
Что ты разрушила своими же руками,
Не я, а ты в отчаянье немом
Рыдала бы теперь горючими слезами!
 

1886

«Давно ль желанный мир я звал к себе, тоскуя…»

 
Давно ль желанный мир я звал к себе, тоскуя,
Любил и проклинал любви святую власть,
Давно ли из цепей я рвался, негодуя, —
И цепи порвались, и миновала страсть.
 
 
Любовь – побеждена, – но сердце недовольно.
О чем оно грустит, чего ему так жаль?
Ужели с муками душе расстаться больно,
Ужель так дороги ей слезы и печаль?
 
 
Свобода без любви – угрюмая темница:
Отдам я все, – и жизнь, и радость, и покой,
Но только б вновь любить с безумною тоской,
Страдать, как я страдал, и плакать, и томиться!
 

1886

«Ищи во мне не радости мгновенной…»

 
Ищи во мне не радости мгновенной.
Люби меня не для себя одной;
Как Беатриче образ вдохновенный,
Ты к небесам мне светлый путь открой.
Склонясь ко мне с пленительной заботой,
Ты повторяй: «Будь добрым для меня,
Иди в борьбу, и мысли, и работай,
Вперед, за мной, – я поведу тебя!»
И каждой ласке, каждому упреку
Заставь меня ты радостно внимать;
Как женщина, ревнуй меня к пороку
И береги, как любящая мать.
 

1886

Ариванза

 
Милый друг, я тебе рассказать не могу,
Что за пламень сжигает мне грудь:
Запеклись мои губы, дышать тяжело,
Посмотрю ль я на солнце – мне больно:
Мое солнце, мой свет, моя жизнь
Для меня никогда не блеснут.
Я дрожу, я слабею, увы, —
Как мы жалки – бессильные девы!
Я себе говорила: мой путь лучезарен,
Он усеян гирляндами лотосов белых, —
Но под лотосом белым – о горе! – таилось
Ядовитое жало змеи,
И была та змея – роковая любовь!
Не лучи ли далекой луны,
Что бесстрастно-холодным сияньем
Так чаруют, так нежат,
Не они ль эту страсть
В моем сердце зажгли?
Мне сегодня вечерней прохлады
Ветерок не принес:
Отягчен ароматом цветов,
Как огонь, он обжег мне лицо...
Ты, один только ты, мой владыка,
Покорил мою волю, наполнил мне душу,
Победил, обессилил меня!
Что мне делать?.. Едва на ногах я стою...
Вся дрожу, помутилось в очах...
И мне страшно, мне тяжко, как будто пред смертью!..
 

1886

Поэмы и легенды

Протопоп Аввакум

I

Свят Христос был тих и кроток <…>

 
………………………………………………………….
 
 
Горе вам, Никониане! Вы глумитесь над Христом, —
Утверждаете вы церковь пыткой, плахой да кнутом!
………………………………………………………….
 
 
Горе вам: полна слезами и стенаньями полна
Опозоренная вами наша бедная страна.
 
 
Но Господь за угнетенных в гневе праведном восстал,
И прольется над землею Божьей ярости фиал.
 
 
Нашу светлую Россию отдал дьяволу Господь:
Пусть же выкупят отчизну наши кости, кровь и плоть.
 
 
Знайте нас, Никониане! Мир погибший мы спасем;
Мы столетние вериги на плечах своих несем.
 
 
За Христа – в огонь и пытку!.. Братья, надо пострадать
За отчизну дорогую, за поруганную мать!
 

II

 
Укрепи меня, о, Боже, на великую борьбу,
И пошли мне мощь Самсона, недостойному рабу...
 
 
Как в пустыне вопиющий, я на торжищах взывал
И в палатах, и в лачугах сильных мира обличал.
 
 
Помню, помню дни гоненья: вот в цепях меня ведут
К нечестивому синклиту, как разбойника, на суд.
 
 
Сорок мудрых иереев издевались надо мной.
И разжегся дух мой гневом – поднял крест я над главой
 
 
И в лицо злодеям плюнул, и, как зайцы по кустам,
Всё антихристово войско разбежалось по углам.
 
 
«Будьте прокляты! – я крикнул, – вам позор из рода в род:
Задушили правду Божью, погубили вы народ!»
 
 
Но стрельцов они позвали, ополчились на меня.
Речи полны дикой брани, очи – лютого огня.
 
 
И как волки обступили, кулаками мне грозят:
«Еретик нас обесчестил, на костер его!» – кричат.
 
 
То не бесы мчатся с криком чрез болото и пустырь, —
Чернецы везут расстригу Аввакума в монастырь.
 
 
Привезли меня в Андроньев, – тут и бросили в тюрьму,
Как скотину, без соломы – прямо в холод, смрад и тьму.
 
 
Там, глубоко под землею, в этой сумрачной норе,
Думал с завистью я, грешный, о собачьей конуре.
 

III

 
Я три дня лежал без пищи, – наступал четвертый день...
Был то сон, или виденье, – я не ведаю... Сквозь тень —
 
 
Вижу, двери отворились, и волною хлынул свет,
Кто-то чудный мне явился, в ризы белые одет.
 
 
Он принес коврижку хлеба, он мне дал немного щец:
«На, Петрович, ешь, родимый!» – и любовно, как отец,
 
 
Смотрит в очи, тихо пальцы он кладет мне на чело,
И руки прикосновенье братски-нежно и тепло.
 
 
И счастливый, и дрожащий, я припал к его ногам,
И края святой одежды прижимал к моим устам.
 
 
И шептал я, как безумный: «Дай мне муки претерпеть,
Свет-Христос, родной, желанный, – за Тебя бы умереть!..»
 

IV

 
Это было на Устюге: раз – я помню – ввечеру
Старца божьего Кирилла привели мне в конуру.
 
 
С ним в тюрьме я прожил месяц; был он праведник душой,
Но безумным притворялся, полон ревности святой.
 
 
Всё-то пляшет и смеется, всё вполголоса поет,
И, качаясь, вместо бубнов, кандалами мерно бьет;
 
 
День юродствует, а ночью на молитве он стоит,
И горячими слезами цепи мученик кропит.
 
 
Я любил его; он тяжким был недугом одержим.
Бедный друг! Как за ребенком, я ухаживал за ним.
 
 
Он страдать умел так кротко: весь в жару изнемогал,
Но с пылающего тела власяницы не снимал.
 
 
Я печальный голос брата до сих пор забыть не мог:
«Дай мне пить!» – бывало скажет; взор – так нежен и глубок.
 
 
На руках моих он умер; безмятежно и светло,
Как у спящего младенца, было мертвое чело.
 
 
И покойника, прощаясь, я в уста поцеловал:
Спи, Кириллушка, сердечный, спи, – ты много пострадал.
 
 
Над твоей могилой тихой херувимы сторожат;
Спи же, друг, легко и сладко, отдохни, усталый брат!
 

V

 
В конуре моей подземной я покинут был опять
Целым миром. Даже время перестал я различать.
 
 
Поглупел совсем от горя: день и ночь в углу сидишь,
Да замерзшими ногами в землю до крови стучишь.
 
 
Если ж солнце в щель заглянет и блеснет на кирпиче,
И закружатся пылинки в золотом его луче, —
 
 
Я смотрел, как паутина сеткой радужной горит,
И паук летунью-мошку терпеливо сторожит.
 
 
На заре я слушал часто, ухо к щели приложив,
Как в лазури крик касаток беззаботен и счастлив.
 
 
Сердцу воля вспоминалась, шум деревьев, небеса,
И далекая деревня, и родимые леса.
 
 
Всё прошедшее всплывало в темной памяти моей,
Как обломки над пучиной от разбитых кораблей.
 
 
Помню церковь, летний вечер; из далекого села
Молодая прихожанка исповедаться пришла.
 
 
Помню тонкие ресницы, помню бледное лицо
И кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо…
 
 
Пахло сеном и гречихой из открытого окна,
И душа была безумной, страстной негою полна…
 
 
Над Евангельем три свечки я с молитвой засветил
И, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил.
 
 
Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько лет
Этот летний тихий вечер, этот робкий полусвет?
 
 
Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить,
Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить.
 
 
А теперь… я – труп в могиле! Но безумно рвется грудь
Перед смертью на свободе только раз еще вздохнуть.