– Конечно, и мы не ангелы были, но не такие пустые и смрадные, как эти. И лицемерие было, и ложь, и доносительство, всё было, но мы хоть на словах призывали к хорошему, а эти первым делом слово рушат, наверное, их большие командоры знают, что «вначале было слово», вот и пихают свою английскую писанину куда ни попадя. Далеко смотрят, черти склизкие, да Россия всё равно вывернется, я это знаю, как «Отче наш».

Вагон сильно качнуло.

– Как на стрелках кидает, – сказала игуменья, – дорогу пора ремонтировать. – И неожиданно добавила: – А я в миру веселая была, три раза замуж выскакивала, а деток Бог так и не дал.

– Хм… – улыбнулась Ирина. – И я третий раз замужем. Бывают же совпадения – кому расскажи, не поверят!

– А как же, – сказала игуменья Анна, – на совпадениях мир держится. А не поверят те, кто жизни не знает, чего с них взять. А то, что мы с тобой по три раза выходили, – это и не наша вина. Правда, я всегда как-то впопыхах выходила и не то что бы через силу, но и не то что бы… даже не могу сказать как – как-то так, мимоходом: раз и в дамки. Да-а, мимоходом. Всю жизнь бежала-бежала и всё наспех, всё мимоходом, всё некогда было остановиться и оглянуться, как-то так… пока в монастырь не ушла. А родную душу встретить – большая удача, мало кому дается. А обоюдную родную – вообще редкость, может, на сто тысяч раз бывает. Но мы об этом уже говорили. Да, так я сейчас думаю. Не по чину мне так думать, а я так думаю. Прости меня, Господи! – Матушка Анна троекратно перекрестилась.

– Спасибо, – сказала Ирина, – вы первая так мне говорите. Спасибо.

– Не переживай, деточка, не мучайся. Если дал тебе Бог новый свет в душе, не пренебрегай им. Всё приходит и всё уходит. На всё воля Божья. Спой лучше мне что-нибудь хорошее. Я когда-то в казачьем хоре пела, я ведь с Дона. Эх, молодцы донцы́!

– А я родилась на Кубани. У вас донцы́, а у нас кубанцы́. Я тоже когда-то в вокально-инструментальном ансамбле пела.

– Так спой.

– Люди спят, ничего?

– А ты тихонько – не вполголоса, а хоть в четверть – у меня слуховой аппарат швейцарский, я услышу. Спой тихо-тихо.

Ирина собралась с духом и запела:

По Дону гуляет,

По Дону гуляет

Казак молодой.

А дева там плачет,

А дева там плачет

За быстрой рекой…

Ирина знала, что эта казачья песня может быть хороша и без инструментального сопровождения, а капелла.

Игуменья хорошо слышала чистый голос Ирины, а под полом вагона четко стучали литые колеса:

Донцы́!

Кубанцы́!

Донцы́!

Кубанцы́!

– Спасибо, уважила, – сказала игуменья, выждав, когда в желтоватом сумраке вагона растаяли последние звуки песни. – Славно ты поешь, а я так уже не могу.

– Но ведь могли.

– Могла, – уверенно сказала игуменья, и ее большое лицо осветила почти молодая улыбка. – Могла!

– Я два раза в неделю этим поездом езжу, и одна попутчица испанскую поговорку мне сказала: «Никто у меня не отнимет то, что я уже станцевал».

– Хорошая попутчица, молодец. И поговорка правильная, за это тебе еще раз спасибо.

– Матушка, – заглянула в отсек проводница, – через десять минут ваша станция.

– Спасибо, миленькая, за заботу.

Проводница кивнула и ушла к себе.

Помолчали.

– Быстренько я с тобой проехала, – сказала игуменья, – так и жизнь пролетает: начало и конец, а середины как будто и не было. С каждым годом всё быстрей и быстрей.

– Да, как говорила моя бабушка Шура: «Заснула девочкой – проснулась бабушкой». Раньше я ее не понимала, а сейчас начинаю понимать.

– Ничего, деточка, всё наше – и прошлое, и настоящее, а о будущем одному Господу Богу известно.

– Матушка Анна, а вы не обращали внимание, что, когда переезжаешь с одного места на другое, жизнь как бы увеличивается. Новые пространства как бы растягивают время. Как думаете?

– Пожалуй, это так, но я не задумывалась, – отвечала игуменья, – о многом мы не задумываемся. Я это только в монастыре поняла, в своей новой жизни.

– А вы во сколько лет ушли в монастырь?

– В сорок четыре.

– Ой, и мне сейчас сорок четыре, – испуганно сказала Ирина.

– Ну и что? Это раньше испокон веков говорили: сорок лет – бабий век. А сейчас так не говорят. По нынешним временам – это еще молодость и даже не вторая, а первая. Да ты и не монастырская, ты мирская, и свет у тебя в душе, вот что главное. Живи смело и радостно – так я тебе желаю. Захочешь навестить – приезжай, монастырь тут все знают. Давай, ты ещё номер скажи. Я в свой телефон потыкаю, и у тебя мой зазвонит.

Ирина диктовала цифру за цифрой, игуменья нажимала кнопки своего телефона толстым указательным пальцем, нажала позвонить, но звонка не последовало.

– Не звонит, – удивилась игуменья, – я правильно набрала – посмотри?

– Правильно, – посмотрела Ирина, – но здесь так бывает. Провалы связи на дороге. Давайте я вам позвоню.

Игуменья назвала свой номер. Ирина позвонила, но тоже безуспешно. А поезд тем временем сбавил ход, замелькали в окне размытые огни станции.

– Давайте, матушка, я помогу вам сойти, – появилась в отсеке проводница.

– С Богом, деточка, – перекрестила Ирину игуменья, – живи смело, но молчком. Ты меня поняла?

– Да, – едва слышно проговорила Ирина и благодарно прикоснулась виском к плечу монахини.

Вагон резко бросило в сторону, матушка Анна покачнулась всем своим грузным телом, но Ирина успела удержать ее, крепко обхватив обеими руками.

Тут же на помощь подоспела и молоденькая проводница.

– Как тормозят – безобразие! – горячо возмутилась проводница. – Спят, спят, а потом – бац по тормозам!

Проводница повела игуменью под руку, а Ирина пошла следом за ними.

В тамбуре было холодно, и колеса под полом лязгали громко, с шипением – поезд подошел к перрону и, наконец, остановился. Проводница открыла тяжелую металлическую дверь, опустила металлическую ступеньку – резко пахнуло в лицо почти ледяной ноябрьской свежестью. Проводница помогла игуменье сойти на землю и весело сказала:

– Счастливого вам всего-всего, матушка!

– А тебя саму как зовут? – спросила ее игуменья.

– Ирой.

– Вот между двумя Иринами я и загадаю на счастье, – благодарно кивнув проводнице и также вышедшей на перрон своей попутчице Ирине, сказала игуменья: – Я помолюсь за вас, девочки Ирины! Помолюсь! Господь услышит! – Она, кажется, хотела еще что-то сказать, но тут же налетели, как грачи, все в черном, встречающие ее насельницы, заговорили все разом что-то быстро-быстро, запричитали как будто от радости.

Ирине показалось, что причитали монашки не очень искренне, хотя при этом все и крестились.

«Просто я успела ее полюбить и ревную, – подумала Ирина.

– Ирина, пойдемте, – тронула ее за руку проводница Ирочка, и они вошли в вагон. Проводница подняла ступеньку, закрыла дверь, поезд тронулся, и стали медленно отплывать огни станции с какой-то неоновой рекламой, перрон и удаляющиеся с него куда-то вниз насельницы и игуменья.

– Не бойтесь, я вас разбужу, – сказала проводница, – поспите, вам еще два часа ехать.

– Спасибо, – поблагодарила пассажирка, прилегла на правый бок, смежила веки и задремала как-то само собой в покачивающемся вагоне, как дремала в покачивающейся детской коляске, и белая искрящаяся полоса света перечеркивала наискосок серую муть.

Ирина дремала, и виделось ей, как розовые облака заходят за Белые Карпаты: таинственное зрелище и довольно красивое. Раньше она никогда и не слышала, что есть на свете такие горы – Белые Карпаты. Оказывается, есть. Много, о чем мы не слышим годами, десятилетиями, а однажды и услышим, и увидим воочию. Розовые облака заходят за невысокие зеленые горы – и скоро наступит ночь. Спать, спать, спать – под стук колес…

В желтом сумраке плацкартного вагона кажется, все дремлют.

Иногда она приоткрывает веки и ей чудится, как сквозь желтоватую пластиковую обшивку вагонных стен проступают другие стены – старинного темного дерева с бронзовыми поручнями вдоль прохода и канделябрами, в которых горят свечи, – пламя их покачивается на стыках рельс и отбрасывает живые тени вокруг – тени, движущиеся в каком-то совсем другом времени и другом пространстве… Каком?

Кажется, это девятнадцатый век…

И, конечно, вагон первого класса.

«Нет-нет – это не “Анна Каренина”»! Ни в коем случае! Хотя духами пахнет, но это, кажется, от меня. Наверное, другие люди не то вспоминают, а мне мерещатся повсюду литературные реминисценции – воистину, ученость наехала», – усмехнулась Ирина.

Под стук колес и мерное покачивание вагона дрема набирала силу и медленно переходила в сон. И снился Ирине свет, вернее, какие-то отрывочные размышления о нем: «Свет – это смысл. Свет – почти равен осознанию. Когда что-то проступает из темноты – только тогда мы можем воспринять его. Свет – это жизнь и рост. И красота. Это блеск и сияние. И цвет. Свет – наполняет нас. Луч света высвечивает самое важное. Свет – это мир, целый мир».

И вдруг ей показалось, что свет уходит из ее души. Как будто какая-то сосущая воронка образовалась в груди, и из нее со свистом и грохотом вытягивало свет, ее сокровенный свет. С каждым мгновением вытягивало все сильней, сильней, и вот он уже замелькал перед ее глазами, уносясь очень быстро – даже сквозь веки она отчетливо видела его летучее мелькание. С леденящим кровь ужасом Ирина открыла глаза – это пролетел мимо встречный поезд, с грохотом и мельканием света и тьмы.

– Господи, спаси и сохрани! – перекрестилась она, думая как-то сразу и о свете в своей душе, и об игуменье, и о юной проводнице. – Хорошая девочка эта проводница. Небось, сразу после школы пошла работать. Заботливая, а я даже в лицо ей не взглянула ни разу – действительно, все мимоходом, как сказала игуменья. «Мимоходом – двусоставное наречие. Обозначает обстоятельство образа действия. Отвечает на вопрос как», – почему-то промелькнуло в ее голове. Вся ее жизнь была в словах. Недаром в неполные тридцать лет она стала доктором филологических наук. Вспомнила, как счастлив был ее отец, как он гордился ею! Он и сейчас гордится, ее любимый папа, значит, она не зря старалась преуспеть. Его радость стоила свеч, – подумала она и тут же вспомнила, как в недавней лекции рассказывала студентам, откуда пошло выражение «игра стоит свеч» – из среды картежников, которые в прежние времена играли в карты при свечах. Свечи стоили недешево и покупались на долгий зимний вечер за общий счет игроков. Если ставки были маленькие, то получалось, что выигрыши не покрывали даже затрат на сгоревшие свечи, то есть «игра не стоила свеч».

– Не пьет, не бьет, – вдруг услышала она рядом и приоткрыла глаза: на боковой плацкарте сидели за раскладным столиком какие-то новые пассажирки – лиц она толком не разглядела.

– Чего тебе? Не пьет, не бьет, – назидательно говорила та, что постарше, той, что помоложе. – Сейчас многие женщины содержат свои семьи. Ну и что? Муравей, например, если ему надо, может тащить груз в три раза тяжелее самого себя.

Голос старшей показался Ирине знакомым, а младшая помалкивала.

Вдруг поезд стал явно притормаживать, и вошедшая в отсек проводница сказала ей:

– Ваша станция.

«Вот так всегда, – с улыбкой подумала Ирина, – только начнется самое интересное, и сразу – стоп, приехали!»

«Все счастливые семьи похожи друг на друга…» – вспомнила она машинально.

В полутемном тамбуре она мимоходом по-свойски пожала проводнице руку и, так и не взглянув ей в лицо, ступила на заснеженный ночной перрон своей станции.

8.IX.2022

Василий КОСТЕРИН. Ужин с палачом

(рассказ)

1870-й год. Франция. Париж. XI округ. По обе стороны rue de la Roquette знамени-тые тюрьмы: Большая и Малая. На площади перед первой в день казни осуждённого стро-ят эшафот и воздвигают на нём знаменитое изобретение острого и насмешливого галль-ского ума – гильотину. По окончании публичной казни машину и помост разбирают, увозят. Зрелище для народа и всех желающих иностранцев на этом заканчивается.

I. ОСУЖДЁННЫЙ И СЛУЖИТЕЛЬ

Fiat justicia et ruat cœlum.

– Да, конечно, таковы правила. Вероятно, вы о них даже наслышаны, – то ли спрашивал, то ли утверждал подчёркнуто вежливый Служитель.

– Что-то мерещится. Где-то читал. Но я не обращал внимания. Какой же нормаль-ный человек думает, что его жизнь оборвётся таким манером! – он рубанул ребром ладо-ни по спёртому воздуху.

– Так вот я вам официально сообщаю: поскольку вам вынесен приговор…

– Но ведь я не убивал!!!

– Теперь это уже не имеет значения. Апелляцию отклонили. Приговор вступил в силу, осталось привести его в исполнение. Пути назад нет. Смиритесь, и вам станет легче. Фемида поставила точку.

– Последнюю точку ставит палач!

– Хорошо, она лишь поставила подпись, – согласился Служитель.

– Подпись ставят конкретные люди, а не Фемида. Она же сослепу не раз посылала на смерть невиновных, – упорствовал смертник.

– Как заместитель коменданта нашей тюрьмы я вам гарантирую, что мы со своей стороны вам во всём поможем, – пытался переменить тему Служитель.

– Поможете в чём? Оттяпать голову невиновному? Я же тысячу раз, а может, больше говорил и во время следствия, и на суде, что я не убивал их. Меня очень тонко, точнее, совсем грубо подставили, а Sûreté купилась…

– Ах, оставьте! Вы, вероятно, забыли, где находитесь? Напоминаю: с’est la Grande Roquette, la maison de dépôt pour les condamnés . Всё, о чём вы сейчас говорите, – не в мо-ей компетенции. И вы думаете совсем не о том. Я предлагаю вам подготовиться к неиз-бежному грядущему, а вы упрямо стоите в минувшем. Оставьте прошлое, прокляните его, простите ему! Только не поддавайтесь. В мозгу есть такой переключатель. Щёлкните им.

– В мозгу, может быть и есть, а в душе и в сердце нет, – перебил Служителя за-ключённый.

– Попробуйте забыть о смерти. Наслаждайтесь, как будто у вас впереди целая вечность. О! Что это я изрёк? Ведь у вас впереди действительно вечность, без всякого «как будто». Если, конечно, вы на самом деле верующий человек. Думаю, что невинов-ный, но по ошибке казнённый, сразу идёт в рай. А сейчас обманите себя. Будьте уверены, ваше тело с готовностью поддастся. Оно будет с наслаждением принимать изысканную пищу! Это ведь не тюремная баланда, простите за жаргон, а ресторанный обед или ужин.

– Вы правы, но это правота жестокости, а не любви. Вам легко говорить. Так ли запели бы вы, окажись на моём месте.

– Опять вы не о том говорите и мыслите. Возможно, когда-нибудь я и окажусь в камере смертников. Русские щеголяют такой пословицей: от сумы, да от тюрьмы не заре-кайся – оn n'est jamais sûr de rien, ou bien dans la vie tout peut arriver .

– Понимаю-понимаю: Ne dis pas que tu ne mendieras jamais dans la rue et que tu ne pourras jamais finir en prison .

– О, вы знаете русский?

Служитель округлил и чуть выкатил глаза. Приговорённый не ответил на вопрос. Он отвернулся и пробормотал под нос что-то невнятное:

– Всё моё возьму с собой.

Служитель не терял нить разговора.

– Сейчас речь не обо мне и не о русских, а о вас, о тебе, о-те-бе-э! Пойми и при-ми, – Служитель с лёгким, можно сказать, вежливым раздражением ткнул осуждённого в грудь указательным пальцем и, от нервного желания убедить непростого собеседника, незаметно для себя перешёл на «ты».

– Если речь обо мне, то я ни о чём другом и думать не могу. В моём мозгу враща-ется сверло одной мысли: я не виновен. В моей душе живёт одна молитва: Господи, я не убивал. Скажите, зачем мне было резать любимую жену и собственных детей? Да ещё та-ким диким способом!

– Я не присутствовал на суде, а с этим вопросом вы опоздали. И он не ко мне, я лишь исполнитель. Моё дело – тюрьма, а не суд. Вы же прошли через следствие и при-сяжных. Там надо было сопротивляться, что-то доказывать.

– Я криком кричал! Но это же разговор глухого с немым.

– И всё же, если вы перестанете цепляться за прошлое…

– Какое прошлое? Вы хотите сказать, что у меня есть будущее?

– Не придирайтесь к словам. Конечно, сейчас наступает самый важный момент в вашей жизни. Chacun porte sa croix en ce monde . Я не претендую на роль священника, но меня так воспитывали, что часы, минуты, даже секунды перед смертью – имеют огром-ное значение. Господь милостиво принимает покаяние самого закоренелого преступника, даже если оно сделано за миг до перехода в вечность. Вспомните благоразумного разбой-ника на кресте…

– И всё же вы немного священник, проповедник, prédicateur, pour ainsi dire .

– Нет-нет! Дело в другом: вы даже представить себе не можете, сколько пригово-рённых и сколько смертей видел я в своей жизни. Невольно, конечно. Такая уж у меня служба. Не дай вам Бог! Ныне мы можем подарить вам несколько часов жизни, последних прекрасных насыщенных часов и минут, которые вы будете с удовольствием растягивать, как мягкие тонкие пружины, как податливую резину. Вы будете наслаждаться. Вас будут ублажать самыми изысканными блюдами. По вашему желанию их доставят с других континентов: хотите из Канады или из Новой Зеландии. Или может быть, с русского Сахалина ou bien de la péninsule du Kamtchatka … Что-то у меня сегодня всё Россия вертится на языке. Последнее желание приговорённого к смерти – для нас закон! Понимаете? Высший закон, и мы с удовольствием его исполним. Вы можете заказать обед из лучшего парижского ресторана. У нас с ними договор. Это вам не бычок на прощанье выкурить.

– Да не могу я назвать своё последнее желание! И не хочу!

– Почему? Подумайте, извольте объяснить сами себе, почему?

– Оставьте эту приторную вежливость! Тошнит. И что тут объяснять? Не хочу, потому что оно последнее…

– Простите, но обычно смертник, извините за напоминание, с восторгом, радо-стью, надеждой называет свои пожелания.

– Какие, например?

– Ну, скажем, подымить дорогущей сигарой…

– Я не курю.

– Поднять бокал вина многолетней выдержки или заказать целый ужин, изыскан-ные блюда…