И тут время замерло. Всё застыло. Только руки Мастера перебирали что-то незримое в воздухе, словно продолжали играть с тканью. Мастер молчал долго. Настолько долго, что нижняя губа самого спесивого из слуг вельможи успела провиснуть, обнажив десны и жемчужный ряд зубов. То ли дело жители поселка. Их жемчуг был сплошь гнилой и неровный. Мастер не составлял исключения. Но его руки! Он гипнотизировал, он творил какое-то чудо, непонятное, прозрачное, вечное…

Кто-то кашлянул, кто-то шаркнул башмаком, а кто-то и подавил зевок. Ведь есть на свете люди, неспособные различить цвета, есть неспособные оценить звуки, немало и тех, кто не способен оценить вообще ничего, если оно не принадлежит лишь им самим. И только раболепие перед сюзереном заставляло их сейчас таращиться на ковры Мастера. Их нельзя судить. Все-все важны, как важны в море косяки разноцветных рыб и быстрые мурены, и жирная камбала, и даже никчемные рачки, без которых не существовало бы гордых финвалов. Так или иначе, кто-то дрожал от нетерпения, а кто-то зевнул. И старик опустил наконец-то руки.

– Благородный сеньор! – так отвечал Мастер. – Мне лестно слышать ваши речи… Я всего лишь ваш покорный слуга. Вот только…

Как было ему объяснить, что не звон серебра и блеск золота заставляли его трудиться днём и ночью, не разгибая спины? Как было объяснить, что он никогда не мечтал о таких случайностях, как поездка в роскошной карете, и о столичных бульварах с дарящими тень аламос, так называли рослые кастильские тополя с густыми кронами. Как сказать, что единственное желание, благодаря которому существовала в нём жизнь, это желание день и ночь плести свою ткань, превращая нити в чудо. Ведь то, что приходит во снах и стучит откуда-то из сердца, – ему нельзя не открыть дверь. Нельзя оставить там, за порогом существования этого мира. И было ещё кое-что… Руки Мастера безвольно опустились, из глаз покатилась слеза. Как всё это сказать? Но всё же он попытался…

По залу пробежал удивленный ропот. Снова замерли звуки, слуги озадаченно вскинули и остановили опахала. Летняя жара, пробившаяся в дворцовый зал через раскрашенные окна и стрельчатые арки, старалась превозмочь извечную прохладу камня. Разговоры сменились перешептываниями. Кто-то полагал, что сейчас последует какая-нибудь дерзкая цифра, кто-то, наоборот, предвкушал жест покорности и приношение ковров в дар безо всякой оплаты, но кто бы как ни думал, в их мыслях всё равно позвякивали монеты. Золотые, серебряные, медные, разные. Здесь все знали цену всему.

Ковродел оперся о руку неотступно следующего за ним рыбака. Всё так же, не поднимая лица, сказал:

– Я стар. Голос мой слаб, а волосы седы. Но я имею всё, что помогает цепляться за жизнь… – он говорил так, будто ткал свой последний ковёр. Глухо и обречённо звучал его голос. Он думал о жизни, которая нескончаемым вереском стелется по земле. Думал о том, что скоро силы покинут его, и он уйдёт к тому берегу, на котором встречаются рано или поздно все ныне живущие. А потом вскинул голову, уставившись куда-то между вееров и цветастых нарядов знати. – Пусть же будет так, что перед своей кончиной я успею услышать, как множество людей изо всех уголков страны радостно скажут друг другу: Боже, неужели так красива жизнь? Пусть это видят все…

После этого наступила тишина. Мастер, ослабевший после долгой поездки, сел на стул и превратился в маленького человечка, обжатого со всех сторон временем. И только невидимое эхо гоняло по самым дальним и тайным коридорам замка его речь. Молчание было прервано грандом не сразу, настолько неожиданны были ему слова умельца.

– Старик! Просьба твоя необычна, как необычно дело рук твоих. Но только зачем, объясни, так необходимо, чтоб на всю эту красоту глазела толпа? В моём дворце достаточно места для сотен благородных гостей, все они смогут оценить твою работу с истинно высших ступеней понимания прекрасного! Тебе я предложу сан придворного ткача, и старость твоя будет обеспечена. Всем, живущим в твоём посёлке, я дам много золотых монет. За то, что не позволили тебе умереть от голода и одиночества, ведь я понимаю, как тяжела жизнь в провинции. Уверен, им это понравится больше, чем созерцание всех твоих картин.

Но Мастер не собирался менять своего слова, а сопровождавшие даже не пытались переубеждать его, хотя каждый из спутников понимал, что золото для посёлка – это не просто беззаботный праздник. Это новые лодки, новые снасти. Смола, пенька, железные обручи для бочек, соль, новая ограда для храма, повозки, тягловые волы…

– Старик, подумай! Не подталкивай меня к гневу! Творения твои велики. Но и щедрость наша не мала. Прими награду, и пусть не будет между нами непонимания! Так будет лучше для всех.

Мастер молчал, перебирая пальцами край залатанного платья. Он понимал, что где-то там, бесконечно далеко от Мадрида и вообще от всего мира, Судьба плетёт восьмивязный атлас его жизни. И осталось совсем чуть-чуть. Последние стежки. Ведь есть ещё кое-что… Оно не мешало жить там, среди односельчан, но здесь окажется совсем лишним.

Гранд нахмурил брови, а потом решил перейти на лесть.

– Послушай, старик, оставим торг на потом, для этого будет ещё время. Расскажи нам лучше, откуда черпаешь своё вдохновенье? Ты много путешествовал? Ты встречался с великими художниками и перенял их мастерство, переложив искусство кисти на челнок ткацкого станка? Где ты видел всё это? – и гранд широким жестом указал на ковры, покрывающие стол.

А Мастер продолжал молчать, лишь из глаз его вдруг снова покатились старческие слёзы. Он понял. Вот оно. Вот и пришла очередь той тайны, которую лучше бы в себе не носить…

И в третий раз замерло всё. Где-то за стенами родился мелкий звук, но сразу и пропал, почувствовав неуместность своего пришествия.

– Что случилось, Мастер? – впервые гранд назвал его так, как звали старика в посёлке. – Что могло вас так растрогать или же обидеть?

Он был добр, этот вельможа. Возможно, это был самый добрый вельможа Кастилии. Но от этого он не переставал оставаться вельможей и верным блюстителем нравов. Ах, если бы об этом знать раньше, если бы знать! Можно было бы спрятать Мастера, ответить, что он ушёл и больше никогда не вернется. Всегда так случается, что когда происходит самое плохое, выясняется, что имелось множество способов избежать этого…

Теперь Мастер прикрыл лицо руками, чтоб не было видно слёз. За него ответил пожилой плотник, один из пришедших с ним:

– Прошу простить, благородный сеньор, за то, что посмел вторгнуться в вашу беседу. Но только вы спросили, где Мастер мог видеть всё, что позже появилось на его коврах. И если мне будет позволено, я отвечу на вопрос.

Внимание гранда и всей свиты немедленно перенеслось на плотника, чья обувь на деревянной подошве едва слышной дробью по мрамору выдавала его волнение.

– Да-да! Отвечай же скорей!

Плотник, которому до этой поездки из всей знати доводилось видеть лишь поселкового священника да ещё офицера гвардии, когда тот заплутал и случайно оказался в их краях, помялся, нервно передёрнув плечами, провел рукой по вздрагивающей спине Мастера и наконец ответил, быстро выталкивая из себя слова, словно стремясь поскорее избавиться от тяжелого груза, лежащего на сердце. А Мастер едва заметно кивнул ему, словно ободряя и одобряя одновременно. Ведь всё тайное рано или поздно становится явным. И даже Великое Море Создателя в отлив обнажало у берега своё дно, показывая, что же скрывалось там, в глубине.

– Он ничего этого не видел! Он не мог ничего этого видеть! Он вообще НИЧЕГО не может видеть! – выпалил, наконец-то решившись, плотник.

– Ваш Мастер ослеп? Что с ним случилось? Когда это произошло? – наперебой, взволнованной птичьей стаей, заговорили присутствующие в зале.

– Мастер слеп от рождения. По крайней мере, так говорит старуха Мерилья. А она в поселке единственная, кто помнит Мастера с детства.

– Тогда как ему всё это удалось? Это же невозможно! – воскликнул ошеломленный гранд, который уже начал смутно догадываться, что из всего этого выйдет.

Но плотник только кусал губы и пожимал плечами.

Дворцовый зал покидали молча. Все стремились потрогать ковры, словно святыню, и бросить прощальный взгляд на старика, сгорбившегося, продолжавшего зачем-то закрывать лицо руками.

Дамы вытирали слезы. Не все, но многие. Мужчины глядели с состраданием, тоже не все. Сам гранд стоял в стороне, не зная, что тут и говорить. А кое-кто обходил стол с коврами стороной, словно они несли на себе проказу.

Лишь один взгляд абсолютно отличался от прочих. И тому имелось объяснение! Чуть было не ставший ненужным придворный ткач злобно ухмылялся, бросая косой недобрый взгляд в сторону старика.

Это именно он, придворный ткач, справедливо полагавший, что его ковры – просто разноцветные тряпки по сравнению с коврами Мастера, он отправил состряпанное корявым почерком письмо в Медина-дель-Кампо, на имя Мигуэля Морильо, известного всем и всякому Великому Инквизитору.

Талант Мастера был признан даром Сатаны. Ведь никому не дано было понять, как мог слепой человек изобразить на ткацком станке всю красоту мира. Также никто не взошёл ещё на Эверест, и поэтому горные вершины, пугающие своим величием с ковров Мастера, были названы порогом преисподней. А таинственные звери с карманами на животах прыгали в далёком тропическом буше ещё не открытого южного континента, который на картах обозначался как земля огня и попугаев, впрочем, к этому рукой посла-иезуита было ясно дописано: «Никто никогда не бывал на этой земле, поэтому мы ничего о ней не знаем». И это была не единственная ещё не открытая земля.

Старика сожгли на костре жарким августовским вечером. И толпа, наблюдавшая за этим актом веры, плевала в сторону корчащейся в огне фигуры – ведь никто из них так и не увидел шедевров Мастера. Лишь часть из его творений сумел утаить от инквизиторов тот самый гранд, который иногда запирался теперь в своей комнате, подолгу разглядывая невероятные картины, вытканные Мастером.

Объятый пламенем, сгорал завернутый в один из своих ковров Мастер. На его место в костре времени рождался пятнадцатый век. А утром, после ночного дождя, размывшего по площади пепелище, кто-то из стражников нашёл обрывок ткани: прекрасная в своём величии и раздувающая паруса, словно волосы красавицы по ветру, каравелла с названием «Санта-Мария» на борту купалась в лучах лунного света.

Ведь всё исчезает, но что-то остается после…