Единственной неприятной чертой в характере Алеутова была его чрезмерная политизированность. Я, конечно, понимаю, что политический офицер таким и должен быть, но здесь Александр Сергеевич частенько хватал лишку. Закоренелый коммунист, воевал ещё в Гражданскую. Верный кировец, идейный его последователь, наверное, самый преданный и фанатичный из тех, что я видел за всю свою жизнь. Тем больше его оскорбили события полугодовой давности. Настолько, что он чуть не пустил себе пулю в лоб, мы едва успели отобрать у него револьвер. Но оклемался и, хотя маршалов так и не простил, воевать продолжил, командовал батальоном с той же неукротимой энергией, что и раньше. Хороших офицеров у нас, по понятным причинам было не особо много, так что Алеутов выполнял обязанности комбата. И исполнял их неплохо, стоит сказать, сказывались характер и боевое прошлое. Хотя, впрочем, причём тут прошлое? Алеутов и эту войну прошагал с самого первого дня. И пыльные тропинки её довели Александра Сергеевича от Курска и Орла прямо под Пермь, к последней цитадели русской расы. Единственное, что командование старалось не подпускать наш батальон к белым частям. Хоть сегодня мы и воюем на одной стороне, Алеутов реагировал на своих бывших противников не совсем адекватно. Впрочем, его понять тоже можно. Хотя лично я всё равно не до конца принимал тот факт, что такой храбрый воин ставит идеологию выше кровного родства. Где сейчас, спрашивается, все те «славные» татарские, кавказские и казахские коммунисты? Не захватчикам ли сапоги лижут? А русские… русским отступать больше некуда. Русские все плечом к плечу стоят на бесконечно длинном фронте от Северного океана и до казахских степей. Белые или красные, да хоть бы и коричневые, разницы нет никакой. Кровь у нас одна. Как и Родина.

– Оружие-то держать сможешь? – спросил у меня комбат.

Я аккуратно пошевелил рукой. Болела, конечно, адски, но я чувствовал, что вполне способен нажимать ею на курок. Тем более, врач сказал, что ни сухожилия, ни кровеносные сосуды не задеты, так что заживёт всего через недельку.

– Смогу, – уверенно ответил я.

– Это хорошо, это очень хорошо. Отдыхай тогда, Гриша, отдыхай. Потому что, кажется, ещё не всё… – продолжил диалог Алеутов после недолгого молчания.

– Почему вы так думаете, товарищ комиссар? Мы их неплохо потрепали. Вон, танков сколько пожгли. Да и самой немчуры тоже нормально настреляли. Бегут так, что аж пятки сверкают. Сегодня навряд ли ещё сунутся.

– Хлопцев видишь, что подошли? – Алеутов указал ладонью на небольшую компанию солдат, явно из подкрепления, что кучковались недалеко от нас и гоняли одну сигарету на шестерых. Лица у них были, конечно…

– Ну и рожи, – прямо высказал я свою позицию.

– Вот и я о том же, Гришаня. Как на похоронах. После победы таких не бывает. Либо знают прекрасно, что сейчас ещё попрут, либо ещё на каком участке прорыв был. Только вот кажется мне, что никакого прорыва не было. Это их сюда вместе с нами умирать послали.

– Это вы мне скажите, товарищ комиссар, что же на нас сейчас должно такое пойти, чтобы дыры гвардейскими частями начали затыкать? – спросил я.

– Не знаю, Гришка, не знаю. Но чует моё сердце, что-то очень скверное назревает.

Это действительно было странно. То, что подошедшие нам на помощь соединения были гвардией, не так давно, кстати, сформированной было ясно по зелёному окаймлению их погон. У Алеутова, кстати, из-за возвращения гвардейских частей случился небольшой приступ ярости. Ну конечно, «пережиток царизма», за что он, спрашивается, воевал? Хотя погоны Александр Сергеевич воспринял достаточно спокойно, лишь что-то недовольно пробурчав на этот счёт. Ну, тут сложно было нашему армейскому руководству возражать, погоны были гораздо более удобны, чем осточертевшие всем жуткие лычки на рукавах, из-за которых возникало столько неразберихи и путаницы. Тем более, у лычек теперь была совершенно недобрая память, связанная с маршалом Тухачевским – ярым поборником этого детища революции и фанатичным противником возвращения «золотопогонников» в армию.

Впрочем, от рассуждений о недавних реформах в Красной Армии, стоит перейти к проблемам насущным. Действительно, почему гвардия? И почему с такими мрачными лицами? Неужели и вправду – прорыв? Если уж сюда пригнали лучших из лучших…

– Товарищ командир батальона, товарищ командир батальона! – из раздумий нас вырвал звонкий голос одного из бойцов.

– Товарищ командир батальона! – продолжал надрываться голос, в обладателе которого, подбежавшего к нам, я опознал рядового Степнякова, моего сослуживца. Хороший парень, храбрый, хоть и немного глуповатый. – Разрешите доложить, там это, там… начальство.

Он сильно запыхался после быстрого бега и никак не мог отдышаться. Видать, кто-то по-настоящему важный приехал. И действительно, только сейчас я услышал тяжёлый рёв «Виллиса», припаркованного где-то рядом с госпиталем.

– Здравия желаю, товарищи бойцы, – чей-то громкий, хорошо поставленный командный голос заставил меня вздрогнуть.

Я обернулся, желая увидеть, кто именно из высоких чинов нагрянул по наши несчастные души. Правда, как только я понял, кто стоит передо мной, я тут же вскочил, вытянувшись по струнке. Алеутов, заметивший нашего гостя на секунду раньше меня, тоже был на ногах, прикладывая вытянутую ладонь к виску.

– Здравия желаем, товарищ командарм! – разом рявкнули мы оба.

Наголо бритая голова, сильная выступающая челюсть и прищуренный взгляд умных и честных глаз. Дополняют картину генеральские погоны, тёмно-синий мундир и три человека свиты, двое из которых – личная охрана. Человек, которого я сотни раз видел на пропагандистских плакатах, и ни разу – в жизни. Герой Ворошиловграда и Горького. Генерал Конев.

– Не командарм, а генерал-лейтенант, – вставил свои пять копеек его ординарец – сухой поджарый майор, на полторы головы выше самого Конева. – Извольте обращаться по уставу.

Двое гвардейцев, стоящих по обе руки от генерала, недобро прищурились на нас с Алеутовым, давая понять, что, беря пример с этого дылды, готовы защищать честь своего командира от любых посягательств.

Со званиями действительно возникала ещё небольшая путаница. Со времени упразднения революционной ранговой системы и возвращения старых, дореволюционных званий, прошло не так много времени, так что многие солдаты, в том числе и мы с Алеутовым, продолжали ошибаться при обращении по уставу.

– Виктор Евгеньевич, успокойтесь, пожалуйста. Не тот случай, – резко осадил Конев своего вестового. – Вольно, бойцы.

Только теперь мы с комбатом позволили себе выдохнуть.

– Товарищ Алеутов, это, я так полагаю, вы? – он обратился к Александру Сергеевичу.

– Так точно, товарищ генерал! – чётко отрапортовал Алеутов, всё также, не убирая ладонь от козырька. – Алеутов Александр Сергеевич, комиссар Красной Армии, исполняющий обязанности командира семнадцатого пехотного батальона двести четырнадцатого краснознамённого пехотного полка имени Фрунзе, член партии! Товарищ генерал, разрешите доложить, приказ верховного командования выполнен. Позиция силами батальона удержана, потери личного состава составили…

– Тише, товарищ комбат, тише, – улыбаясь, успокоил Алеутова Конев. – Вы не на докладе. А за выполнение задания хвалю. Мало того, могу поручиться в том, что ваши заслуги, как и мужество ваших солдат, не останутся без внимания верховного главнокомандующего. Так что, сверлите новую дырочку на погонах, товарищ комбат.

– Служу Советскому Союзу! – всё также, не меняя положения «смирно», гаркнул Алеутов. Служака…

– Я вот зачем прибыл, товарищ комбат, – у генерала на секунду мелькнули печальные нотки в голосе, но он быстро взял себя в руки. – Вашему батальону, ровно как и всему полку, приказано сняться с занимаемых позиций и отбыть к местоположению объекта сорок восемь. Ваши нынешние позиции займём мы, с вверенными мне подразделениями. Приказ понятен? Координаты объекта знаете?

– Так точно, товарищ генерал, координаты имеются… – ответил Алеутов, однако в его словах была явно слышна задумчивость, немой вопрос, который он не решался задать. Поэтому я, не страдающий особо чинопочитанием, решился ему помочь.

– А почему гвардия, товарищ генерал?

Комиссар и ординарец одновременно резко зыркнули на меня, призывая к тишине, я же в ответ лишь невинно хлопал глазами, вытянувшись по струнке, всё также неотрывно глядя на генерала.

Конев печально улыбнулся мне.

– Чуть больше двух недель назад американцы объявили операцию «Вашингтон», о чём и уведомили наше верховное командование. Мы же, в свою очередь, объявили начало операции «Гея». И если ты читал в школе мифы древней Греции, то поймёшь, что мы собираемся делать.

Мифы Древней Греции я не читал. Точнее читал, но ничего оттуда уже не помню. Война выбивает из памяти всё лишнее, отрезает всю шелуху, словно нож хирурга. Остаются только самые чистые и самые полезные знания. Как открыть консервным ножом банку тушёнки, правила сборки-разборки штатной винтовки, уязвимые места немецких танков. А сколько там было подвигов у Геракла – мне совершенно до лампочки.

Конев вздохнул, видя моё непонимание.

– Ты, солдат, небось наверняка знаешь слухи про «оружие возмездия»?

– Знаю, товарищ генерал, – скрывать было сложно, слухи такие действительно такие ходили. Только я в них не верил. Кто вообще в здравом уме поверит в один-единственный агрегат, способный одним махом выиграть безнадёжно проигранную войну? Особенно, если это, как говорят длинные языки, будет огромный танк, который не взять ни одной пушкой. Или самолёт, который летает без пропеллера, за счёт какой-то только реактивности. А ещё про чудо-бомбу говорят, она, мол, способна за один раз целый город уничтожить. Бред сивой кобылы. Особенно бомба. Вот бомба – это совсем анекдот.

– Ну, так вот, считай, что слухи подтвердились. Через три часа мы ожидаем генеральное наступление немецких войск по всему уральскому фронту. Решающее. Вермахт хочет окончательно раздавить наше сопротивление и выйти к Свердловску на соединение с японцами. Тем более, после того, как вы утёрли им нос, к желанию закончить войну прибавится ещё и жажда мести. И мы эту жажду хорошенько так подогреем, – генерал кинул заинтересованный взгляд на радиостанцию, которую двое бойцов разворачивали в десятке метров от нас. – Так что через три часа ждёт гостей. А ещё через пять операция «Гея» вступает в свою финальную фазу. Ты спрашивал, зачем нам здесь гвардия? Так вот, я тебе отвечаю: гвардия нужна для того, чтобы умирать и побеждать. И сегодня, на этом самом месте, она свой долг исполнит.

Он резко повернулся к Алеутову.

– Соберите своих людей, комбат, и очистите занимаемые позиции. Вы сами всё слышали, времени, чтобы добраться до объекта у вас не так уж много, всего пять часов, так что я бы предложил вам поторопиться.

– Товарищ генерал, а не можем ли мы… все мои люди пойдут добровольцами… – начал было комиссар, но Конев резко прервал его.

– Не можете, товарищ комиссар, приказ командования на этот счёт предельно ясен. Тем более, то, что мы здесь сделаем, всё это будет ради них, – он указал на меня. – Ради тех, кто ещё будет. Дадим им хоть один, призрачный шанс, правильно ведь? Так что уводите пацана, а заодно и всех своих людей. Сегодня потерь будет не больше, чем необходимо.

– Вас понял, товарищ генерал. Разрешите приступить к выполнению приказа? – Александр Сергеевич снова взял под козырёк.

– Разрешаю, товарищ комбат.

Не успел Конев закончить фразу, а Алеутова уже и след простыл. Наш деятельный комиссар побежал раздавать указания. Военное управление было полностью его стихией, и в этом деле он чувствовал себя, как рыба в воде. Я же остался стоять, растеряно глядя на генерала.

Значит, это не сказки? Оружие действительно существует?

– А ты чего стоишь, рядовой? Не слышал указаний?

– Слышал, товарищ генерал.

– Ну, так вперёд. Иди, парень, иди, собирайся. Зайди в госпиталь, пусть тебе жгут снимут. А то потом в суматохе забудешь, не дай Бог до гангрены доведёшь. Дорога вам предстоит неблизкая, а времени мало. Иди, солдат… и помни нас.

* * *

Самолёты мы услышали часа через четыре, после того как вышли по направлению к объекту. Алеутов уверенно вёл нас вперёд, он, как оказалось, прекрасно знал и дорогу, и направление. Наш комиссар как раз громко уточнял, что мы прошли примерно две трети пути, когда в небе над лесной чащей лениво и обречённо прополз чёрный силуэт бомбардировщика «Пе-8», окружённого стайкой шустрых истребителей. Шёл он, как и вся ватага, медленно, спокойно и рассудительно, будто понимал, что спешить ему туда, куда он направляется, смысла нет. Там кипит бой, да, бой страшный и кровавый, где каждый из наших бойцов ходит между жизнью и смертью. Вот только, когда над полем брани появится его крылатая фигура, никакой жизни там больше не будет.

Самолёты медленно плыли на запад…

Весь наш батальон, как один, задрал головы и провожал взглядом эту благородную, стальную птицу, несущую свой смертоносный груз. Но та смерть, та необратимая страшная гибель для одних, станет спасением, отблеском надежды для миллионов других. Для жён и матерей гвардейцев Конева, что сейчас ведут безнадёжный бой в изрытых пулями и снарядами траншеях. Для детей, младших братьев и сестёр тех солдат, что сейчас по всей длине фронта сдерживают неотвратимое, механически-расчётливое немецкое наступление. Для престарелых отцов тех мальчишек, что в свои двенадцать лет вынуждены стоять две смены подряд за заводскими станками, производя оружие и танки для Красной Армии. И если спросить у тех солдат, что сегодня сменили нас на переднем крае обороны, что они выберут: свою жизнь или эту слабую, едва тускнеющую надежду для миллионов других их соотечественников, ответ их будет очевиден.

Впрочем, скоро у наблюдаемых самолётов появилась компания. То тут, то там, по всей длине горизонта, небо заволакивали всё новые и новые эскадрильи, сопровождающие, каждая по одному, а то и по несколько стратегических бомбардировщиков. Кажется, сегодня Новиков решил поднять в воздух всё, что у нас ещё могло летать.

Я едва успел подумать: «Значит, всё-таки бомба…»

А потом началась гонка. Гонка, которую я никогда в своей жизни не забуду.

– Батальон бего-о-ом! – заревел, словно воздушная сирена, Алеутов.

И мы рванули. Все как один, убегая от страшного, нечеловеческого пожара. От лютой смерти, которая была уготована генералу Коневу и всем его солдатам. Солдатам, что сейчас отдавали свои жизни ради того, чтобы жили мы. И мы, в свою очередь, в благодарность к ним, во имя самой памяти о них, не имели право этой подаренной нам жизнью пренебрегать.

Бежать быстрее, ещё быстрее. Бежать по-животному, по-дикому, едва не вставая на четвереньки. Перепрыгивать корни и коряги, огибать вековые деревья. Мимо лишайника, обволакивающего древний мокрый камень, подобно зелёному ковру. Мимо едва заметной звериной тропки, мимо лесного ручья и раскидистого дуба, непонятно как выросшего посреди соснового бора. Только вперёд, не сбавляя темп, не останавливаться ни в коем случае.

Наш батальон неожиданно вылетел на лесную поляну. Точнее сказать, это было солидных размеров поле, по непонятной усмешке природы вырвавшее место для своих весенних трав у векового леса. Со всех сторон оно было окружено деревьями и понятно было, что здесь путь наш отнюдь не кончается. До неведомого мне объекта было ещё далеко. Но, тем не менее, мы сделали секундную передышку, на мгновение замерев всем подразделением и разглядывая открывшийся нам простор.

В тот же миг нас тряхнуло. Мы услышали взрыв, похожий на гулкий, почти подземный хлопок, как будто где-то недалеко от нас проводились горные работы. Вот только, никаких работ рядом с нами. А было лишь действие неведомого нам оружия на расстоянии десятков километров от нас.

Через секунду задрожала земля, заставив многих из нас упасть на колени. Небеса вспыхнули, как будто на них зажгли ещё одно новое солнце. К чёрту, какое новое солнце?! Тысячи новых солнц! Всё это время между наших рядов бегал Алеутов и орал: «Не смотреть, не смотреть! В землю! Всем уткнуться в землю!» Многие, наверное, в страхе за свою жизнь так и делали. Но не я. Я неотрывно смотрел на поднимающееся из-за деревьев огромное ревущее пылевое облако, оставшееся от взрыва и более всего напоминающее своей формой шляпку гриба. Я видел, как тучи пепла медленно закрывают своей массой свет настоящего, весеннего солнца, от чего оно чернеет до цвета копоти, цвета мрачных крематориев лагерей смерти, цвета эсесовских мундиров. И в тот момент я понял, отчётливо и ясно понял, что вижу свет нового для себя светила. Солнца, которое на годы, если не на десятилетия и века, почернело для моего народа.

Меня зовут Григорий Иванович Отрепьев. Мне шестнадцать лет. И сегодня я смотрю, как чёрное солнце Нового Порядка восходит над моей страной. Сегодня я вижу новую зарю, которую не забуду никогда…