Джеймс Кюри проснулся от того, что кто-то его тихонько, но настойчиво дёргает за плечо.

Он резко открыл глаза и уже ухватил руку будящего в захват, намереваясь сломать незваному гостю кисть, когда услышал знакомый голос:

– Джеймс, спокойно, это я.

Голос принадлежал Валерию.

Окончательно проснувшись и ослабив хватку, американец отвернулся от деревянной стены землянки, в которую, уснув, уткнулся носом, и, сев на кровати, сонно посмотрел на своего знакомого. Всё, что он увидел – лишь тёмный силуэт на фоне дверного проёма, из которого слабо струился лунный свет и холодный лесной воздух. Освещения, не считая давно погасших восковых свечей, в землянке, где разместили агента иностранной разведки, не было.

– Ты чего? – поборов зевоту спросил Джеймс.

– Нету времени. Собирайся давай, только тихо. Всё важное с собой бери и пошли.

– Свечу-то хоть можно зажечь? Темно, хоть глаз выколи.

– Какую свечу, ты что, сдурел?! – зашипел на него Саблин. – Давай так, на ощупь.

Пока американец собирался, Саблин встал в дверном проёме и, оперевшись на косяк, аккуратно осматривал местность. В конце концов, когда разведчик закончил свои сборы и, протирая свои всё ещё сонные глаза, подошёл к Валерию, тот аккуратно поманил его за собой, сделав знак, чтобы шёл тихо.

К чести Джеймса можно было сказать, что, несмотря на всю сонливость и напускную неряшливость, держался он достаточно хорошо. Чувствовалась школа ЦРУ. Он не издал ни единого звука, пока следовал за Саблиным, за исключением тихого и ровного дыхания.

– Тихо! – шепнул Саблин, падая на блестящий от лунного света сугроб.

Джеймс немедленно последовал его примеру.

Мимо них вразвалку, чадя махоркой, прошёл часовой, одетый в толстый тёплый зимний ватник с тёмно-синим шерстяным воротником. На плече у этого солидного, бородатого мужчины болталась старая, ещё советских времён, самозарядная винтовка «СВТ-38», когда-то сослужившая хорошую службу Красной Армии на полях Последней войны.

Мужчина остановился и неспешно, явно растягивая удовольствие, затянулся. Спокойно помотал головой из стороны в сторону. Негромко кашлянул и тут же дёрнулся, будто его током ударило. Аккуратно сняв с плеча винтовку, он подошёл к месту, где, не шевелясь и боясь вздохнуть, лежали Саблин и американец. Часовой пристально вгляделся в то место, где лежал Валерий и удивлённым голосом спросил:

– Саблин, ты что…

Закончить он не успел. Страшно захрипев, часовой повалился на колени. Он безуспешно старался вытащить из шеи металлический прямоугольник метательного ножа, но всё было тщетно. Бросок Саблина оказался убийственно-точным, оружие вошло очень глубоко. Жизнь быстро уходила из его невидящих глаз бородача, и вскоре часовой окончательно упал набок, чтобы больше уже никогда не встать.

– Идём, быстро! – Вставая, Саблин потянул за плечо американца, наблюдавшего за тем, как быстро окрашивается в красный снег.

«Он только что спокойно убил часового, который его, по всей видимости, знал», – подумал про себя Джеймс, бегом следуя за Валерием. – «Для такого хладнокровия у парня должна либо начисто отсутствовать совесть, либо он должен быть на все сто процентов уверен в своей правоте. Хочется надеяться, что тут именно второе».

– Сука, Миши здесь было быть не должно! – шипя, выругался Саблин, прижимаясь спиной к стволу могучей ели и пропуская мимо патруль, состоящий из двух человек. – Я же лично два месяца наблюдал за патрулями. Суслов, похоже, что-то заподозрил.

– Плохо? – всё также тихо поинтересовался Джеймс.

– Не то слово, – ответил Валерий. – Этих двоих видишь?

Кюри кивнул головой.

– А ведь по обычному расписанию часовых их здесь быть не должно. Как не должно было быть и того, убитого. Они сейчас круг сделают и увидят тело. У нас с тобой на всё про всё осталось минут пять.

– На что «на всё»? – задал Джеймс резонный вопрос.

– Давай ты шевелись, Господи…

Они снова побежали, всё также в полуприсяде, прикрывая руками затылки, как будто защищаясь от пуль. Где-то в ночном сибирском лесу гулко ухал филин, а высокие ели, озаряемые ночным светом, шумели на холодном ветру, заглушая треск снега под их ногами.

Наконец, Джеймс сориентировался, куда ведёт его Саблин. Валерий выводил их к выходу из лагеря, узенькой грунтовой дороге, по которой его вчера привезли сюда, пряча в брезентовом кузове чёрной трёхтонки. Путешествие оказалось ниже среднего, особенно беря во внимание отвратительное качество дороги и собачий холод, от которого не спасала ни тёплая зимняя одежда, ни добротные валенки, которые одолжил американцу один сердобольный партизан.

На выезде из лагеря, который Джеймсу был уже знаком, стояла та самая трёхтонка, лениво ворча заведённым двигателем. Единственная левая фара у автомобиля не горела, а внутри кузова находились семеро, темнеющие в лунном свете силуэтами своих ушанок.

Передняя дверца открылась, и показавшаяся из неё рука с отчётливым украинским акцентом поговорила:

– Ну че, ви там довго порпатися будете, хлопцы?

– Давай трогай, Леха! – заорал Саблин, запрыгивая в кузов и затягивая за собой американца.

Партизаны, сидящие там и по мере возможностей помогающие Валерию, тут же на него зашикали.

– Ты чего орёшь, совсем сдурел?

Саблин только рукой махнул от досады.

В тот же миг от лагеря, до того момента покрытого сонной тишиной, донёсся громкий, разрезающий ночное безмолвие крик: «Тревога!». Часовые-таки нашли тело.

– Твою! – ударил с досады кулаком по кузову Саблин. – Всё равно опоздали!

Тут же, чертыхаясь и перешагивая через своих товарищей, он подошёл к кабине и несколько раз постучал по её крыше.

– Лёша, заводи давай, засветились!

Третий раз украинцу повторять не пришлось. Машина взревела, чуть-чуть пробуксовала в колее снега и рванула в ночь, подпрыгивая на каждой кочке, заставляя бойцов судорожно вжиматься в доски кузова и хвататься за борта. Где-то там, за спиной, оставались засыпанные снегом бугорки землянок, а сам лагерь просыпался по тревоге, разбуженный людскими криками, лязганьем затворов и суетливой паникой.

Саблин устало опёрся спиной о кузов, присев напротив Джеймса.

– Надеюсь, американец, это того стоило.

Джеймс печально поднял на него глаза.

– Я тоже очень на это надеюсь…

* * *

Новосибирская республика, Новосибирск. 22 декабря, 1961 год.

– У нас проблемы? – спросил Джеймс, прихлёбывая из бесцветной жестяной кружки суррогатный чай.

– Да, и большие, – угрюмо ответил ему Саблин, скрестив руки на груди. – Я немного недооценил возможности Михаила. О том, что мы, можно сказать, вне закона, знают теперь почти все уркаганы в Новосибирске. Ни в одной малине и ни в одном бандитском схроне нам теперь не укрыться. Нас тут же выдадут, если не людям Михаила, то кэмпэйтай, которая тебя, если ты успел забыть, тоже ищет. А японская военная полиция, между прочим, намного опаснее моих бывших товарищей.

Положение у них действительно было не из лучших. По сути, Сопротивление всегда конфликтовало с оккупационной администрацией, но конфликт этот был вялотекущим, выливающимся лишь в точечные задержания и лёгкие полицейские рейды, о которых подпольщиков заранее предупреждали свои люди в силовых органах. Теперь же всё было по-другому. За дело взялась не люди Матковского, во многом сочувствующие делу Сопротивления, а японцы напрямую, для которых что русский, что китаец, что коммунист, что либерал – всё одно, нарушитель спокойствия империи. А если этот нарушитель вступил в контакт с иностранным агентом, у которого при себе особо важные сведения, то незадачливому бунтовщику остаётся только молиться.

Они вдвоём стояли около двери старого, разваливающегося деревянного здания. Над этой самой дверью висела широкая заснеженная вывеска, на которой едва можно было разобрать слово «Столовая». Собственно говоря, надпись почти не врала: поесть здесь тоже имелась возможность. Правда, на стол накрывали отнюдь не каждому. Заказать что-нибудь можно было лишь в том случае, если ты являлся «своим». В противном случае, светловолосая полноватая продавщица лет тридцати, которую здесь звали не иначе, как Манька, тоскливо заявляла тебе, что продукты кончились, и подвоза сегодня не будет. Как не будет его и завтра, и послезавтра, и даже через два месяца. Сидящие же за заляпанными столами лица крайне уголовного вида, которые имели привычку очень громко чавкать, поедая продукты питания, ничуть не смущали Маньку, и на закономерный вопрос случайных посетителей она лишь растеряно разводила руками, мол, кто успел – тот и съел.

Так незадачливый голодающий мог ходить в эту «столовую» очень долго. А точнее, до тех пор, пока на него не укажет пальцем немолодой хозяин заведения, старый уголовник по кличке Повар, появляющийся на глазах посторонних лишь в грязном поварском фартуке, бреющий голову наголо и ничуть не стесняющийся длинной синей воровской наколки, тянущейся по всей левой половине лица. С того момента это место становится для «голодающего» вторым домом, так как именно одобрение Повара, этого старого зэка, мотавшего срок ещё при Ленине, необходимо для принятия в воровское сообщество Новосиба.

Впрочем, в эту малину допускались не только карманники, форточники, напёрсточники и прочее ворьё. Для подпольщиков этот притон также стал очень важным местом. Ведь где, кроме как в воровской среде можно узнать информацию, тщательно скрываемую официальными каналами, разжиться краденой амуницией и оружием, а также спокойно обсудить важные вопросы, не опасаясь лишних ушей? Нет, слушателей-то здесь как раз было предостаточно, но все они руководствовались очень мудрым зэковским правилом: «Меньше знаешь – крепче спишь». Особенно, когда за болтливый язык спрашивают неприветливые люди, вооружённые пусть и старенькими, но рабочими винтовками.

Именно сюда и прибыл Саблин со своим отрядом, желая узнать последние новости. Не сказать, чтобы они его обрадовали. Можно сказать, они едва не вляпались, так как Повар сообщил ему о том, что люди Михаила пробыли здесь три часа до их прибытия и только недавно ушли в неизвестном направлении. Сам же Повар решил придерживаться твёрдого нейтралитета в этой истории и честно предупредил Валерия, что скажет остальным подпольщикам, что он со своим отрядом был тут. Если его, конечно, спросят. С этим заявлением от старого уголовника надежды Саблина на то, что у них с Джеймсом получится связаться с обычными, «официальными» контрабандистами, которые постоянно работали на Сопротивление, растаяли словно дым. Нет, точнее связаться-то они бы связались, но лишь для того, чтобы в ту же секунду быть выданными Михаилу и его людям.

– И я всё равно не понимаю, зачем ты это сделал? – в который раз поинтересовался Джеймс.

Валерий вздохнул. Для его команды, для всех восьмерых человек, что сопровождали его в этом безумном бегстве из лагеря подпольщиков, это был очевидный и давно решённый вопрос. Но Джеймс, видимо, ещё не особо хорошо понимал происходящее, а отшучиваться и заминать проклёвывающееся объяснение Валерию надоело. Тем более сейчас, когда дороги назад больше не было, ему, как никогда, требовалось вселить уверенность в своих ребят, напомнить им всем, а прежде всего самому себе, зачем они всё это затеяли.

– Затем, Джеймс, что это нельзя было больше терпеть. Хватит. Можно ошибиться один раз, от этого никто не застрахован. Можно ошибиться второй раз, тех, кто сдаются после первой же преграды на своём пути, история обычно не жалует. Но на третий раз даже до самого недалёкого идиота дойдёт, что неудачи, в конце концов, вылились в самую натуральную закономерность, уже независящую от персоналий. Знаешь, почему для всех русских людей Жуков – национальный герой? Я имею в виду, вообще для всех: от Москвы и до Магадана? Почему жители приграничных областей Московии каждый раз сжимают на удачу кулаки, когда Чёрная Армия в очередной раз идёт в рейд? Почему церкви Приамурья, взлелеянные Родзаевским, молятся не за здравие первого русского фашиста, а втихую ставят свечку долгим летам жизни верховного маршала? А всё очень просто, Джеймс: потому что он продолжает бороться. Он и его люди – единственные из нас, русских, кто ещё не сложил оружие. Их долгая, по-настоящему Последняя война продолжается вот уже двадцать лет. Зажатые со всех сторон, они и не думают капитулировать. Их решимость только крепнет с каждым новым налётом лётчиков Геринга, которые всё также безуспешно стараются стереть их с лица земли. Их уверенность в собственном деле увеличивается с каждым новым рейдом, с каждым убитым немцем. С каждым новым беженцем, что больше не в силах терпеть ад Московии или чистилище Новосибирска, их ряды растут. Им плевать на идеологию, в их рядах и бывшие коммунисты, и дети белогвардейцев, и обычные, далёкие от политики люди, в сердцах которых горит негасимое пламя ненависти. Весь Урал дымит военными заводами, со станков сходят сотни, нет, тысячи новых винтовок, танков и артиллерийских орудий! Новое поколение, поколение, не заставшее войну, не сломленное горечью поражения, каждый день тренируется, готовится к тому, чтобы неостановимой армадой спуститься с гор и устроить захватчикам ад на земле, точно так же, как они устроили его нам двадцать лет назад!

Саблин перевёл дыхание.

– Да, методы Жукова далеки от гуманных, а его идеи почти никак не переплетаются со старым социализмом, безраздельно властвовавшим в Союзе. Он не нормирован, не теоретичен, у него нет никаких представлений о диалектическом историческом противоборстве угнетённых и угнетаемых. Зато у него есть ненависть и желание отомстить, которое ведёт его, как и всю его Чёрную Армию, вперёд. У него есть праведный гнев, что станет путеводным маяком для всех неравнодушных людей на просторах посыпанной пеплом многострадальной русской земли! А что же нам может предложить весь такой правильный, начитанный и идеологически-верный Суслов? Старую пыльную идею, слепое следование которой когда-то поставило на колени мою Родину? Идею, разгромившую её историю и культуру, подвязавшую всё её тысячелетнее наследие к идеологии какого-то полусумасшедшего немца? Ну уж нет, друг мой. Немца мы, русские, привыкли резать ножом по горлу, а не заучивать его памфлеты наизусть.

Постепенно, тот жар, с которым Саблин начинал свою речь, сходил на нет. Подпольщик успокаивался и брал себя в руки. Нужно было заканчивать.

– Пойми меня, Джеймс. Я родился в тридцать девятом году, в Ленинграде. Мой город, если ты помнишь, заморен голодом, его величественные дворцы и соборы уничтожены немецкими варварами. Три миллиона скорбных душ: женщины, старики, дети, умершие страшной, голодной смертью. Эрмитаж, Зимний дворец русских императоров, сровняли с землёй, а его бесценное наследие навсегда потеряно. Из Спаса на Крови сделали мишень для авиабомб, а Александрийскую колонну, символ победы моего народа, утопили в Балтийском море. Да, я почти не видел того самого Союза, о котором так любит ностальгировать Михаил, но мне плевать на него. Мне плевать на Ленина, на Маркса и на Энгельса. Я не хочу участвовать в пыльных, бесконечных идеологических диспутах, беря винтовку в руку только лишь для ещё одного обхода лагеря. Я хочу увидеть, хоть перед смертью, но увидеть родной русский флаг, гордо реющий над освобождённой Москвой и Петербургом. И полки, десятки, нет, сотни полков, без остановки рвущиеся на запад! Туда, куда ведёт их священная ярость.

Ребята, кажется, прониклись. Эта идея возникла у них, одних из самых молодых участников движения, далеко не вчера. Они, юные и злые, достаточно давно вынашивали планы по смещению Михаила со всех занимаемых постов, если понадобится, то и силой. Они хотели перейти к настоящим действиям, пусть и ненормированным марксистской идеологией, но приводящим хоть к каким-то результатам. Пусть даже эти результаты будут составлять лишь десяток-другой узкоглазых трупов, плевать. Всё лучше, чем бесконечно отсиживаться в лесной глуши.

Появление же американца внесло резкие коррективы в их планы.

– Так что, как только я понял, что за сведения ты хочешь передать Чёрной Армии, я решил, что оставлять тебя в лапах Суслова просто не имею права. Для него эта информация будет лишь ещё одним поводом потешить своё идеологически-верное самомнение. Он никогда не рискнёт, да что там не рискнёт, не сможет в принципе связаться тем агентом. Для Жукова же, то, что ты сказал вчера вечером на заседании – шанс, которого он, возможно, ждал все эти годы. Мы с ребятами, – бойцы Саблина согласно кивнули. – Сделаем всё возможное, чтобы ты пересёк границу.