Страсть часто превращает умного человека в глупца, но не менее часто наделяет дураков умом.
Ф. де Ларошфуко
В каждый конкретный момент жизни существует хотя бы одно препятствие, которое мешает расслабиться и ощутить себя счастливым. Бывает, что таких препятствий два или три, но чаще все же одно. Мелкое, досадливое, назойливое. У каждого оно свое и потому всякому другому кажется пустяком. Для кого-то это достающий одноклассник/однокурсник. Для другого – прыщи на лбу. Для третьего – пустой карман. Для четвертого отсутствие близкого человека или, напротив, слишком назойливое присутствие того, кто считает себя таковым.
Кажется, если вот сейчас взять и отбросить это единственное, вытащить занозу, то жизнь станет праздником. Разве не так все устроено, что через каждые год-два все предыдущие проблемы становятся смешными, а те люди, которых раньше боялся, кажутся жалкими? И смешно, и досадно: неужели этот прилизанный толстячок, трусливо пропускающий все машины на дороге, – бывший начальник, отравлявший жизнь? А этот лысеющий и грустный мужчина с коляской, в которой сидит диатезный младенец – бывший жених, ушедший к другой? А сутулый и смущенный шкет, застенчиво сующий влажную ладошку, тот самый дворовый хулиган по кличке Ржавый, встречи с которым боялся настолько, что в собственный подъезд решался проскочить лишь под охраной взрослых?
Но вот нет уже ни одноклассника, ни прыщей, есть деньги и близкие люди, но как по волшебству появляется какое-то иное препятствие, и от ожидаемого счастья тебя отделяет новая стена. И опять все как прежде. Кусаешь губы и вновь чего-то ждешь.
Иллюзия состоит в том, что человеку кажется, будто избавившись от одной занозы, он не обретет другой. Работа стражей мрака в том и состоит, чтобы поддерживать эту иллюзию. В нужный момент добавлять на хребет человека новый вес проблем по мере того, как бедолага приспосабливается к прежним нагрузкам. И тогда измотанный, обессилевший, отчаявшийся человек падет...
Главное вовремя понять, что всех камней с дороги не уберешь. Видимо, счастье не в том, чтобы избавиться от одного препятствия и сразу обрести другое, но чтобы быть счастливым, вопреки всему. Наши беды не снаружи – они внутри нас. Никто не способен устроить у нас в душе такой мрак, какой мы сами себе устраиваем и причем совершенно бесплатно.
Именно об этих противоречивых вещах думала валькирия-одиночка лежа утром в гамаке. Обычно бывало так: она просыпалась на рассвете и размышляла, не делая ни одного лишнего движения. Серьезная травма, от которой ее исцелил только шлем валькирии, с раннего детства приучила Ирку к созерцательной неподвижности. Это было лучшее время для мысли – свежее, утреннее, обостренное. Именно в этот час она понимала многие вещи, которых в другое время просто не замечала или не обращала на них внимания. Часов около шести Ирка засыпала вновь, примерно на час или на полтора, после чего вставала уже окончательно.
Дверь скрипнула. Ирка поспешно закрыла глаза. Антигон просунул в щель голову, подозрительно огляделся и уставился на валькирию. Кажется, мерзкая хозяйка спит. Лицо спокойное, разве что бледное. Антигон шмыгнул лиловым носом и, вернувшись за перегородку, поставил булаву в угол.
Посидел немного на сундуке, заменявшим ему кровать, и стал возиться: колоть полено на щепки, растапливать печку-буржуйку. Обычная утренняя история. Скоро мерзкая хозяйка проснется и захочет есть. Это только на словах она терпеть не может кашу. Пригорела, от котелка не отшкрябаешь, да и котелок мыть, мол, надо. А чего его мыть, когда через час-другой в нем же варить картошку на обед? Картошка-то в мундире, не все равно ей, в каком котелке полеживать?
Лес не ресторан, а он, Антигон, не повар. Разве что Багров принесет порой чего вкусное, подкормит валькирию. Иной раз индейку, в другой раз – две-три пиццы, а то и целый обед из ресторана. Некромаги всегда умеют устраивать быт. Вот только вопроса, откуда взял, им лучше не задавать. Так спокойнее.
Для стряпни Антигону потребовалась вода. Воду они хранили снаружи, в ведре, висевшем на гвозде у люка. Иначе на крошечной кухне было не развернуться. Кикимор потянул люк и внезапно понял, что на люке не было защитных запуков. Ну и дела! Они что, всю ночь провели без магической защиты? Кикимор стал лихорадочно припоминать, ставил он с вечера запуки или нет, но так и не вспомнил и в наказание сильно дернул себя за рыжие бакенбарды.
«Антигон славный! Антигон все помнит! Думай, башка, думай!» – сказал он и ударил себя кулаком по носу. В выпуклых глазах сразу выступили слезы. Кикимор удовлетворенно кивнул. Этого он и добивался.
Оно-то понятно, что молодая валькирия относится к низшей магии небрежно, без должного уважения, да только не от большого это ума. Небось и лапоток с домовым отказалась перетащить на веревке в «Приют валькирий». А перетащила бы, было бы на кого хозяйство перекинуть. Он-то, Антигон, не настоящий чистокровный домовой, а так, ни то ни се.
Но так или иначе утро наступило. Ежедневник жизни решительно открылся на новой странице.
Днем Ирка и Матвей Багров сидели в «Приюте валькирий» и беседовали. Все окна в вагончике были распахнуты настежь. Погода снаружи славная, радостно-весенняя. Молодая листва, промытая дождем, была того невероятного цвета, который в обычное время встретишь только у салата. Воробьи производили радостную суету в ветвях боярышника. Казалось, вся природа ждет от наступающего лета чего-то особенно хорошего.
Антигон прохаживался поблизости и меланхолически шмыгал носом, роняя на практике все, что можно было уронить лишь в теории. Подразумевалось, что ему поручено сварить кофе. С другой стороны, медленнее Антигона с поручением справился бы только вампир, в принудительном порядке переведенный на томатный сок.
– Небось Мефодию Буслаеву ты кофе быстрее делал! – дразнила его Ирка.
– Вы меня уже сто раз этим попрекали, тошнотская хозяйка! Дохляндий Слоняев мог убить госпожу! Антигон спасал ей жизнь! – огрызался наследник кикиморы.
– Жизнь спасают другими способами! Оружием! Не угощая гадов кофе! – заявил Матвей Багров. В последнее время любое, даже случайное упоминание о Мефе раздражало его до крайности.
Антигон посмотрел на Багрова и замерцал носом, алкоголическим по сути, но ехиднейшим по существу.
– Тебе самому не надоело, некромаг? Если бы можно было убить языком, в последние три месяца ты бы прикончил Дохляндия Слоняева раз триста, – вкрадчиво заявил потомок домового и кикиморы и отправился в соседнюю комнату грохотать чайником.
Багров смутился. У него достало ума признать, что Антигон прав. Меф стал его занозой. С тех пор, как ученик волхва понял, кого любит валькирия-одиночка, он думал о Мефе даже чаще, чем об Ирке. Ненависть – чувство более мучительное, нежели любовь, особенно если к нему примешивается уязвленное самолюбие.
Ирка потянулась как кошка. В такое утро чувствовать себя несчастной было нереально. Жизнь и веселье переполняли ее. На столе лежал разрезанный ананас и большой кусок ветчины, в котором торчал охотничий нож. И то и другое принес, разумеется, Багров.
– Откуда? – спросила Ирка неосторожно.
– Что, нравится? Мне тоже нравится. В мертвяке одном нашел, – небрежно отвечал Матвей.
– Ветчину???
– Прости. Я думал, ты про нож спрашиваешь, – сказал Багров.
Ирка схватила со стола зачитанный учебник сербского языка (ей органически требовалось постоянно чему-то учиться) и, смеясь, бросила его в Багрова.
– Мимо! Книги нельзя бросать плашмя. Нужно вкручивающим движением, стараясь попасть переплетом в кадык! – назидательно заявил Багров.
– В следующий раз так и сделаю. Причем запущу не тонким учебником, а энциклопедией. А пока скажи: ты мог бы полюбить глупую женщину? – спросила вдруг Ирка. Вопрос возник сам собой. Заранее Ирка его не продумывала.
Матвей наклонился и, подняв учебник, сдул с него пыль.
– Это в порядке демагогии или деловое предложение? – уточнил он.
– Это просто вопрос. Серьезный.
– Ну хорошо. Тогда и я, так и быть, стану серьезен. Глупую и радостную женщину или глупую и раздраженную?
– А что, такая уж большая разница?
– Колоссальная. Радостная женщина по определению не может быть глупой. Даже если бегает босиком под дождем, ест снег и бросается книгами... И потом кто тебе сказал, что ты глупая?
– Опять двадцать пять! Ты можешь все стрелки не переводить на меня? Есть такое слово «абстракция», – сказал Ирка.
– А есть такое понятие – «долгое динамо». Девушка не говорит ни «да», ни «нет», но и не отпускает тебя.
Ирка оскорбилась.
– Это я тебя не отпускаю? Антигон, открой дверь!
– Я не нанимался двери открывать! – сердито отвечал кикимор.
– Антигон, сейчас схлопочешь! – крикнула Ирка.
– Ага, дождешься тут, как же! Поцелуи одни. Хоть бы пинок разик дала, а то не допросишься. Те валькирии, которые думающие, они небось каждый день своих оруженосцев по мордасам утюжат! Заботятся, значит, чтобы все путем! – проворчал кикимор, плевком в пространство показывая, что он думает по этому поводу.
– Так тебя целуют? Старик, как бы я хотел оказаться на твоем месте! – воскликнул Багров.
Ирка смутилась. Она в самом деле нередко бросалась тискать и целовать Антигона, когда ей бывало весело. Уж очень потешно он ругался и отбивался.
Кикимор хмуро уставился на Багрова. Уступать ему свое место он явно не собирался.
– Мечтать не вредно. Мечтать опасно, – резонно отвечал Антигон.
Ирке за это захотелось расцеловать его снова. Видя, что против него ополчилась не только Ирка, но и Антигон, Багров вспылил.
– Знаешь, валькирия, чего ты действительно хочешь?
– Ну и чего?
– Ты просто хочешь быть несчастной со своим идиотом Мефом! У тебя на лице написано: счастливой не буду, но страдать умею со вкусом. Прям хоть табличку вешай: «Копаюсь в себе совковой лопатой! Не справляюсь с объемом работ! Срочно пришлите экскаватор!»
Ирка выслушала его спокойно, почти не изменившись в лице, но холодная вода в ее чашке вдруг закипела. Матвей слишком поздно понял, какую допустил ошибку. Нельзя судить внутренний мир женщины по мужским законам, исходя из банальной логики. То, что сшито иглой Евы, не ковыряют отверткой Адама. Через внутренний мир женщины можно перешагнуть, можно не принять его во внимание, можно даже разбить его вместе с сердцем – женщина все простит, но вот издеваться над ним не следует.
– Багров, я сто раз тебе говорила! Сейчас я не люблю никого.
Багров посмотрел на Ирку с недоверием, как на цыганку, которая, подув на вашу денежку, чтобы снять с нее сглаз, спрятала ее в свой карман.
– Не верю! Типичный самообман! Часто так называемая утрата чувств – просто проявление временной усталости, – заявил он.
Не исключено, что они поссорились бы – не в первый, кстати, раз, но тут в люк настойчиво постучали. Ирка, которая никого не ждала, начала удивленно привставать, но Багров опередил ее.
– Сиди, я сам!
Он взялся за скобу и потянул люк на себя.
– Доброго здоровьица! – услышала Ирка вкрадчивый старушечий голосок.
Багров выглянул и невольно сделал шаг назад.
– Мамзелькина! – сказал он.
В «Приют валькирий», озираясь, вскарабкалась сухонькая старушка. Надо отдать ей должное, не всякая бы в ее возрасте забралась по канату. Однако Аида Плаховна не только влезла, но и не рассталась со своим зачехленным орудием. Даже запыхавшейся не выглядела. Если и пыхтела, то больше из кокетства.
– Вы как, по работе или так? – сурово поинтересовался Багров.
Мамзелькина остро взглянула на него запавшими глазками и погрозила сухим пальцем.
– Ох не любишь ты меня, некромаг! Не любишь!
– А за что вас любить?
Аида Плаховна пожевала пустыми челюстями. Вопрос, заданный в лоб, похоже, ее озадачил.
– Так вот некоторые ж любят. Чимоданов вон, как прихожу, раз по тридцать здоровается. Да и Ната туда же...
– Это они подлизываются. Думают, что пощадите, когда время придет! – сказал Матвей.
Аида Плаховна посмотрела на него с особенным интересом.
О проекте
О подписке