Глава XI

Наконец стал известен и во дворце взгляд именитой боярыни Морозовой на новшества, которые были вводимы в Москве и во всей России. Ратуя за истину, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, эти размышления общества о перестановке на новый лад старых обычаев и привычных порядков, и везде – и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, – крепко отстаивала старину. Прежде всего, конечно, обсуждения этих вопросов открывались между родственниками^[4].

Боярыне Морозовой не составило большого труда убедить в своих мыслях родную сестру Евдокию Прокофьевну, жену князя Петра Семеновича Урусова, царского кравчего, тоже духовную дочь Аввакума. Она совершенно отстала от православной церкви и подпала под влияние Аввакума.

Боярыня Морозова и княгиня Урусова жили между собой очень дружно, как бы «во двоя телесех едина душа», и обе находились в полном повиновении и послушании у Меланьи, умоляя ее, чтобы та позаботилась о спасении их душ. Теперь уже Федосья Прокофьевна не тайно, а явно стала хвалить старую веру и поносить новые порядки, вводимые в церкви патриархом Никоном. Это дошло до царя Алексея Михайловича, но первое время государь не обращал особого внимания и ничем не преследовала боярыню Морозову. Она по-прежнему была чуть не первой боярыней при царице. Но когда Федосья Прокофьевна свой терем обратила в пристанище для разных пройдох и последователей старой веры, тогда государь для вразумления боярыни Морозовой прислал к ней своего приближенного, Михаила Алексеевича Ртищева, который приходился Федосье Прокофьевне родным дядей. Соковнины и Ртищевы была между собой в близком родстве, но, несмотря на это, они имели совершенно различные взгляды: Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, то есть вообще науке. Они были ближе к царю, который стремился исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что ближе были к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.

– Здорово, племяннушка, – сухо проговорил старик Ртищев, входя к ней в горницу.

– Здравствуй, дядя… Насилу ты надумал навестить меня, вдову убогую.

– И теперь пришел не по своей воле…

– Как?

– Государь прислал меня к тебе.

– Зачем?

– Для вразумления. Заблудилась ты, племяннушка, пошла не по той дороге, по которой следовало бы тебе идти, выбрала ты, сердечная, ложный путь.

– Дядя, я не понимаю…

– Во что ты свой терем обратила? В вертеп, в пристанище для бродяг, воров, расстриг и разной дряни…

– Ошибаешься, дядя, мой вдовий терем – пристанище для божьих людей, последователей старого закона, старой веры, а не для воров и расстриг! – вспыхнув от негодования, проговорила Федосья Прокофьевна.

– Ох, племяннушка, по ложному пути пошла…

– Нет, дядя, не я, а ты и все вы идете по ложному, греховному пути… Вы прельщены врагом рода человеческого, во тьме ходите… не имеете света…

– Великий государь на тебя изволит гневаться.

– На то его царская воля.

– Зачем от нас ты отлучилась, Феня?..Ты, верно, совсем забыла, что у тебя есть сын…

– Нет, дядя, Ванюшу я не забыла… Какая мать забудет свое родное детище!

– Так зачем же зла ему желать?

– Я желаю сыну зла? Я… да что ты, дядюшка!

– Тебя постигнет царский гнев, царская опала! В ту пору, думаешь, твоему сыну легко будет? Легко его младенческой душе переносить твой позор и унижение?

– Господь его не оставит.

– Если ты себя не жалеешь, то хоть сына пожалей… Оставь распрю, не прекословь ты великому государю и властям духовным, оставь заблуждение. Не то ждет тебя, племяннушка, царская кара.

– Умела я, дядя, пользоваться царскою милостью, приму без ропота и гнев царя.

– Знаю я, Федосья, кто погубил тебя и прельстил, – это Аввакум. Он домашний твой враг, а ты того еще не сознаешь, – сердито проговорил боярин Ртищев.

– Нет, дядя, ты не так говоришь, сладкое горьким называешь. Отец Аввакум – истинный ученик Христов, потому страждет он за правду ради Христова имени, и кто хочет спастись и угодить Богу, должен слушать его учения.

– Это Аввакумовы-то учения слушать? – с негодованием спросил Ртищев.

– Да, дяденька, он есть истинный пастырь, – с уверенностью проговорила боярыня Морозова.

– Еретик он!

– Полно, дядя.

– Его бы давно надо сжечь. Да и сожгут на площади как еретика и отступника, сожгут!

– Что же, батюшка Аввакум мучеником Христовым будет… страстотерпцем… потому он страждет за закон Владыки своего! – с воодушевлением промолвила Федосья Прокофьевна.

«Страдает за закон Владыки своего – слова, имеющие глубокий исторический смысл, – пишет Забелин. – Вот, стало быть, где должно искать главной причины ослепления Морозовой, главнейшие причины ослепления и помрачения многих, начиная с царского дворца и до убогих крестьянских хат. И как это совпадает со всеми идеалами, какими был исполнен ум того века, какими было набито воображение людей, сколько-нибудь коснувшихся тогдашнего книжного учения. Потому что он страдает, потому что его гонят – вот мысль, которая и во всякую другую эпоху всегда возбуждает доброе сердце к сочувствию, а в старину эта мысль по многим историческим, культурным, умственным и нравственным причинам всегда неизменно привлекала к себе общее сочувствие, которое не входило в тонкое разбирательство, за какое дело кто страдает, но, видя страдание, шло за ним, относилось с милосердием ко всякому страждущему. Оттого гонимые, особенно если еще замешивалась тут какая-либо государственная или церковная тайна, всегда приобретали у нас необъяснимый успех. Идеалы же Морозовой, доведенные ее фанатизмом до своих последних выводов, должны были даже требовать именно этого последнего акта ее аскетической жизни. Все было готово в идее, оставалось только воплотить эту идею, это слово жизни в дело».

– Безумствуешь, племянница.

– Не я, а вы безумствуете, называя Аввакума еретиком. Ваш Никон еретик, – сердито сверкнув глазами, проговорила боярыня Морозова.

– Не оскорбляй, Федосья, его святости, – строго заметил ей старец боярин Ртищев. – Ох, племянница, Аввакум – злодей, и твои старицы-пройдохи совсем поглотили твою душу, как птенца, отлучили тебя от нас, – с глубоким вздохом добавил он.

– Нет, дядя, я люблю тебя и других родичей и молюсь за вас Богу, за всех молюсь! Вас, ходящих во тьме, да просветит Христос светом Своим!

– Нет, племяннушка, не любишь ты нас, презираешь, да и о сыне своем не радеешь! Ведь один у тебя сын-то, а ты и на него не глядишь. А какой Ваня у тебя красавец! Ведь все, даже сам государь с государыней дивуются красе твоего сына.

– Не красота телесная нужна человеку, а красота душевная.

– Ты все свое. Знай, Федосья, за твое прекословие падет на тебя и на твой дом огнепальная ярость царева, и все твое достояние великий государь укажет в казну отписать, и сделаешь ты своего сына нищим.

– На твои слова, дядя, я вот что отвечу: сына, повторяю, я люблю и молю о нем Бога непрестанно, радею о его душевной пользе. Если же вы думаете, чтобы мне от любви к Ивану душу свою погубить или, жалеючи его, отступиться от благочиния и этой руки знаменной, – при этих словах боярыня Морозова сложила по-старообрядчески на руке из пальцев крест, – то сохрани меня Исус Христос от этого! Как я ни люблю сына, но себя губить не стану, от веры правой не отрекусь, потому что Христа я люблю больше своего сына. Если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, то этого не будет! Хотите – выводите моего Ивана на площадь и отдайте его там на растерзание псам, устрашая меня и приказывая отступиться от веры… Так я скорее соглашусь видеть моего сына истерзанным псами, чем отступлюсь от старой веры.

Слыша эти слова, Ртищев ужаснулся ее твердости и много дивился такому «крепкому мужеству и непреложному разуму».

Глава XII

В своей родовой вотчине, которая прозывалась Лихоборье, безвыездно жил отец Владимира Пушкарева, старик Иван Михайлович.

В молодости он служил стольником при царе Михаиле Федоровиче и пользовался царскою милостью и расположением.

За верную службу государь пожаловал Ивану Пушкареву звание думного дворянина.

Со смертью царя Михаила Федоровича, когда на царство вступил Алексей Михайлович, новые царские приближенные и любимцы сумели оттеснить Пушкарева от двора.

Старик Пушкарев имел тихий, хороший нрав, не кривил душой и правду-матку говорил всем в глаза. С одним из царских приближенных он сильно поспорил и обозвал его лихоимцем. Это не прошло ему даром: Ивану Пушкареву заметили, что он лишний при дворе.

Он принужден был оставить службу.

Недругам Пушкарева показалось этого мало, и ему подобру-поздорову посоветовали уехать в свою усадьбу и жить там безвыездно; в противном случае угрожала ему царской опалой.

Простился Иван Михайлович с Москвой златоглавой и уехал в свое Лихоборье, которое находилось верстах в тридцати от Нижнего Новгорода.

Усадьба, или вотчина, Ивана Пушкарева окружена была со всех сторон нескончаемым вековым лесом. Таким лесом, в котором и среди летнего солнечного дня было темно, как ночью.

Эти большие леса шли от усадьбы Пушкарева вплоть до самого города.

Иван Михайлович вел жизнь совершенно замкнутую: ни сам никуда не выезжал, ни к себе никого не принимал.

Жена у него умерла, когда его сыну Владимиру было лет восемь. Во второй раз Иван Михайлович не женился, так и остался коротать свой век вдовцом.

Сына Владимира он крепко любил, но своей любви родительской ему не показывал: воспитывал его в строгости, придерживаясь наставлениий «Домостроя».

Жил Иван Михайлович по старинке, никаких новшеств он терпеть не мог.

Но во время царствования Алексея Михайловича в России, в ее внутренней жизни произошли некоторые важные перемены. Эти перемены отразились на самом народе и породили раскол.

Кроме того, с Запада стали к нам проникать некоторые обряды и обычаи. Русь стала знакомиться с просвещенным Западом.

На это косо смотрел Иван Михайлович и в своем терему не допускал никаких перемен и новшеств. Хоть и жил он в глуши, в лесу, но и до него доходили известия про то, что делается в Москве.

Церковному изменению, которое введено было патриархом Никоном, Иван Михайлович не сочувствовал, но и к старообрядцам не приставал, а жил особняком, молился по старопечатным книгам и по старым же требникам и служебникам заставлял служить своего сельского попа Никиту.

Волей-неволей пришлось попу Никите подчиниться требованиям богатого дворянина.

Сына своего, Владимира, Иван Михайлович не готовил к придворной службе, а записал в стрельцы.

– Молод, силен – служи воином, а под старость дадут службу поспокойнее. Служи земле и государю верой и правдою. Не забывай присяги и своего долга, а забудешь, – в ту пору и я забуду, что ты мой сын, отступлюсь от тебя.

С такими словами старик Пушкарев провожал сына на рубеж в Литву ради царской службы.

Мы уже отчасти знакомы, по какой причине молодой Пушкарев оставил службу в Москве и уехал в Литву.

Про свою любовь к боярышне Федосье Соковниной отцу он ничего не сказал. Да что и говорить, когда она сговорена и обручена с другим!

После десятилетнего отсутствия Владимир Пушкарев снова вернулся в Москву уж в чине подполковника. Свою возлюбленную застал он вдовой.

Несмотря на это, она все-таки отвергла его любовь и осталась по-прежнему вдовой, приняв тайный постриг по старообрядческому закону.

Владимиру Пушкареву одно осталось: ехать опять в Литву. Любовь и счастье его были разбиты.

Перед отъездом на рубеж он поехал предварительно к отцу в Лихоборье. Более десяти лет не виделся он со своим отцом.

«Поди, старик обрадуется мне, ведь давненько не виделись. Эх, горькая моя судьбина! Думал-гадал – в Москве свое счастье найду, но Бог не судил мне быть мужем Федосьи Прокофьевны! Так, видно, и скоротать мне свой век старым холостяком», – раздумывал Владимир Пушкарев дорогой в Лихоборье.

Глава XIII

Владимир Пушкарев покорился своей участи и ждал, что с ним будет.

Он не сопротивлялся, да и всякое его сопротивление ни к чему бы не привело. Пушкарев был один, а раскольников много.

О побеге ему и думать было нечего: изба, в которой он был заключен, всегда находилась под замком.

Если бы даже он и выбрался из избы, уйти со двора не было никакой возможности. Забор был очень высок, с заостренными кверху кольями, ворота день и ночь на замке, а ключи у игумена.

Угрозам игумена Пушкарев не придавал большого значения.

Он думал, что Гурий (так звали игумена у старообрядцев) только пугает его и, лишив его свободы, больше ничего не посмеет с ним сделать.

Пушкарев, пробыв еще день и ночь в избе, лишенной света и воздуха, почти без еды, несмотря на свое здоровье и молодость, сильно ослабел; голова у него кружилась, ноги отказывались служить, во всем теле он чувствовал боль, утомление.

Он сказал своему старику сторожу, что желает видеть игумена и говорить с ним.

– Что, или удумал покориться и принять нашу правую веру? – с любопытством спросил у него старик.

– Удумал, – коротко ему ответил стрелецкий полковник.

– Давно бы так.

– Что же, можно мне видеть вашего игумена?

– Можно.

– Так проводи меня к нему.

– Пойдем.

Раскольник привел молодого Пушкарева к игумену в ту же избу, в которой он был раньше.

– Что скажешь? – не совсем дружелюбно спросил Гурий у вошедшего Пушкарева.

– Я пришел тебя спросить…

– О чем?

– Скоро ли ты выпустишь меня из сарая?

– Где ты сидишь, это не сарай, а называется «домом испытаний»; туда мы сажаем провинившуюся и согрешившую братию, а также готовящихся к принятию нашей святой веры.

– Повторяю, когда же меня ты выпустишь?

– Это зависит от тебя самого…

– Как?

– Да так! Если ты удумал принять нашу правую веру, выпустим хоть нынче.

– Старообрядцем я никогда не буду.

– Ну тогда погибель тебя ждет… Так ты и будешь до самой смерти сидеть в «доме испытаний».

– Ты не посмеешь этого сделать!

– Весь ты, говорю, в нашей власти! Что хотим, то с тобой и сделаем, – совершенно спокойно промолвил Гурий.

– Может, тебе нужны деньги? Я дам за себя выкуп.

– Денег у нас и без твоих много.

– Так что же, старик, тебе нужна моя смерть? – громко крикнул Владимир Пушкарев, выведенный из терпения спокойным тоном старика фанатика.

– Я пекусь о твоей заблудшей душе. Соединись с нами и получишь спасение…

– Пекись о себе, а не обо мне.

– Ты сам к нам пришел и просил, чтобы мы показали тебе путь.

– Я просил, чтобы показали мне дорогу, я заблудился в лесу и…

– Не в лесу ты заблудился, а в миру, и мы покажем тебе путь ко спасению, – прерывая Пушкарева, промолвил Гурий. – А знаешь ли, что ждет супротивников? – быстро спросил он.

– Что?

– Голодная смерть.

– Что же, и меня хотите уморить? – не скрывая своего ужаса, спросил стрелецкий полковник.

– А ты не упорствуй – и будешь спасен! Повторяю тебе: ни в каком случае ты из нашей обители живым не выйдешь, если не примешь нашу веру и не соединишься с нами. Вот тебе последнее мое слово.

– Дай время мне подумать, – проговорил Пушкарев.

Он хотел выиграть время, найти случай себя спасти, убежать.

– Пожалуй, дам тебе еще три дня на размышление.

– Прикажи не запирать меня в той избе, я задыхаюсь, и не мори голодом! Я так ослаб, что едва могу ходить. Я за это заплачу. Вот возьми, тут деньги, – сказал молодой Пушкарев и положил на стол перед раскольничьим игуменом кошель с деньгами.

У Гурия разгорелись глаза при взгляде на серебряные монеты.