Глава VI

Борис Морозов получил боярство еще при царе Михаиле Федоровиче, в 1634 году, и был назначен в дядьки к царевичу Алексею, а его брат, Глеб Морозов, получил боярство в 1637 году и назначен был дядькой к другому царевичу, Ивану Михайловичу. Но царевич Иван скоро умер, и боярин Глеб Иванович был послан государем быть воеводой Переславля Рязанского. Но здесь он пробыл недолго и был послан воеводой в Новгород. Там он пробыл до вступления на царство Алексея Михайловича, то есть до 1645 года.

Тогда при молодом царе Алексее Михайловиче Борис Морозов занимал как воспитатель государя первое место. А Глеб Морозов с 1649-го по 1661 год воеводствовал в Казани.

«Для Бориса (Морозова) был очень нужен свой человек, потому что на низу у него было много вотчин, самых богатых, продукты которых, например, вино, хлеб, Борис ставил подрядом в казну, именно в Казань. Последняя известная нам служба Глеба Морозова состояла в том, что он сопровождал государя в двух польских походах 1654 и 1655 годов, находясь неотлучно при его особе. Вообще возвышение старшего брата поднимало, конечно, на приличное место и младшего, человека, по-видимому, ничем особенно не замечательного»^[1].

Боярин Глеб Морозов женился на Федосье Прокофьевне уже вторым браком; первая его жена была Авдотья Алексеевна, чьего рода – неизвестно; с ней он жил более тридцати лет.

Женитьба его на Федосье Прокофьевне относится ко времени 1648–1654 годов. Боярыня Федосья Прокофьевна не по мужу только была близка к царскому двору.

«По всему вероятию, – пишет И. Забелин, – она и замуж выдана из дворца от царицы или, по крайней мере, при особенном ее покровительстве. Она была дочерью окольничего Прокофия Федоровича Соковнина, человека очень близкого и, без сомнения, родственника царицы Марьи Ильиничны, супруги царя Алексея Михайловича. У боярыни Федосьи Прокофьевны было два брата, Федор и Алексей, занимавшие места стольников у царя и царицы. Младшая сестра ее, Евдокия, была выдана замуж за князя Петра Семеновича Урусова; он был тоже приближенным к царю. Князь Урусов был кравчим, то есть прислуживал при царском столе.

Мы уже сказали, что неравенство лет супругов не могло, конечно, не отразиться на их семейной жизни.

Подробности замужней жизни Федосьи Прокофьевны нам почти неизвестны. Но, имея в виду общий склад тогдашнего домашнего быта бояр, можем предположить, что дом такого степенного, богобоязненного и тихого боярина, каким действительно был Глеб Иванович, скорее, чем другие, должен был служить наиболее полным выражением идеалов «Домостроя». Недаром Глеб Иванович был спальником царя Михаила, недаром он назначен был оберегать и спальню новобрачного царя Алексея. Вместе с тем близость обоих супругов ко дворцу тоже способствовала очень много к устройству этого дома в порядке и в духе чтимой старины, ибо во дворце упомянутые идеалы, особенно на женской половине, являлись уже неизменными установлениями благообразной и, так сказать, образцовой жизни. Все поучения – как веровать и как жить Богу угодно – во всех своих мелких подробностях соблюдались здесь с неизменной строгостью.

Но важнее всего было то, что духовником Федосьи Прокофьевны, как и ее сестры Евдокии, был знаменитый протопоп Аввакум^[2]. Этот Аввакум, как увидим далее, имел огромное влияние на боярыню Морозову и вовлек ее в старообрядчество, так же как и сестру Морозовой, княгиню Евдокию Урусову.

При жизни Глеба Ивановича Аввакум не смел показываться в тереме боярина Морозова; самим боярином запрещен был ему туда вход.

Но боярин Глеб Морозов, прожив с молодой женой двенадцать лет, скончался. Тогда Аввакум стал первым гостем у вдовы Федосьи Прокофьевны, и силой своего красноречия он заставил боярыню Морозову сделаться самой рьяной старообрядкой, подчинив ее своей воле. Чувствуя приближение смерти, Глеб Иванович призвал к себе свою жену и обратился к ней с таким словом:

– Феня, я умираю… Все добро мое, все вотчины и усадьбы оставляю тебе и сыну Ванюшке…

Федосья Прокофьевна заплакала.

– Не плачь, твои слезы тяжелы для меня…

– Ты будешь жить, Глеб Иванович.

– Не жилец я на белом свете, дни мои сочтены… Выслушай, Феня, мой предсмертный наказ, мой последний завет.

– Слушаю, – сдерживая свои слезы, проговорила боярыня Морозова.

– Сына нашего, Иванушку, воспитай в страхе Божием, сумей сделать из него верного слугу царю-государю и родной земле… Дай мне, жена, обещание, что ты наказ мой выполнишь.

– Обещаю…

– Спасибо… После моей смерти ты, Фенюшка, вольна делать что хочешь… хоть замуж выходи.

– Что ты, Глеб Иванович, да сбыточное ли дело, чтобы я во второй раз замуж пошла? – вся вспыхнув, промолвила Федосья Прокофьевна.

– А почему тебе и не пойти? Ты еще молода, красива… Выходи за Владимира, – пристально посматривая на жену, как-то значительно проговорил умирающий.

– За какого Владимира? – вспыхнув еще более, спросила тихо молодая женщина.

– Чай, знаешь…

– Никого я не знаю…

– Полно, Феня, не притворяйся, я скоро умру, теперь мне все равно.

– Право, я не знаю, какой такой Владимир?..

– Твой прежний суженый… тот, который, в мое отсутствие из терема, был в нашем саду… Чай, помнишь?.. Неужели забыла?

– Как… ты, боярин, знаешь?..

– Знаю, Феня… и помню… хоть и давно это было…

– И ты мне раньше об этом ничего не сказал, не упрекнул меня…

– К чему упреки, брань? Насильно мил не будешь…

– Какой ты добрый, славный… Я глубоко тебя люблю и уважаю! Даю клятву, что после твоей смерти моим мужем никто не будет! Поклянусь я в этом страшной клятвой… Верна была тебе я, Глеб Иванович, при жизни, останусь верна и по твоей кончине! – с рыданием проговорила боярыня Морозова, падая на колени перед одром своего умирающего мужа.

Спустя два дня после описанного именитого боярина Глеба Ивановича Морозова не стало. Благословив своего сына, младенца Ивана, он тихо скончался на руках своей любимой жены. Царь и весь двор были на похоронах боярина Глеба Морозова.

Федосья Прокофьевна, одетая в траурные одежды, плакала непритворными слезами.

Со смертью мужа для нее началась новая жизнь, полная печальных приключений.

Глава VII

Первые годы вдовства Федосьи Прокофьевны Морозовой шли обыкновенным порядком. Она жила, как следует большой и богатой боярыне знатного рода. Терем у нее был полная чаша, от дорогих мехов, бархата, атласа и парчи сундуки ломились. Выезжала боярыня Морозова во дворец и к родным или знакомым с подобающею барской обстановкой и пышностью, в дорогой карете, «украшенной серебром, на аргамаках многих».

Запрягали ей в карету шесть лошадей, а иногда и двенадцать; вся сбруя была серебряная, с «гремячими цепями».

За каретой ехали и шли ее дворовые слуги, человек по сто или двести, а иногда и триста. Они оберегали честь и здоровье именитой боярыни, своей госпожи. Крепостных крестьян у Морозовой было несколько тысяч, слуг и служанок при ее дворе считали сотнями

В большой чести и в славе жила Федосья Прокофьевна в Москве златоглавой.

Во дворце, в теремах царицы и царевен боярыня Морозова была своим человеком.

Но, несмотря на окружающую роскошь и несметное богатство, Федосья Прокофьевна вела жизнь почти монашескую.

Она «по понятиям и убеждениям века» уже носила в своем положении смысл монахини. Честное вдовство само собой уже приравнивалось к обету иноческому. Поэтому вся жизнь вдовы со всею ее обстановкой естественным и незаметным путем преобразовалась в жизнь монастырскую. Так же точно естественным и незаметным путем устраивалась жизнь честного вдовства, например, жизнь царевен. Не первая и не последняя была Федосья Прокофьевна, устроивши свой дом по-монастырски. Таков был господствующий идеал для женской личности, свободной от супружества^[3].

Боярыня Морозова строго исполняла посты и правила церковные и келейные; этого не оставляла она и на «верху», то есть в тереме царицы и царевен.

Сестры «тишайшего» царя Алексея Михайловича вели жизнь тоже монастырскую, келейную.

«Утром после правила и книжного чтения, – пишет Забелин, – обыкновенно святого жития на тот день или поучительного слова, боярыня (Морозова) занималась домашними делами, рассуждая домочадцев и деревенские крестьянские нужды, заботясь об исправлении крестьянском, иных жезлом наказуя, а иных любовью и милостью привлекая на дело Господне. Это продолжалось до девятого часу дня и больше, то есть до полудня и больше по нашему счету. Остальное время посвящалось добрым, богоугодным делам, в числе которых первое и самое важное место принадлежало делам милосердия».

Большой терем боярыни Морозовой был переполнен убогими, калеками, старцами, старицами, юродивыми и странниками. Федосья Прокофьевна придерживалась «Домостроя», который так поучает:

«Церковников и нищих, и маломожных, и бедных, и скорбных, и странных пришельцев призывай в дом свой и по силе накорми и напои и в дому, и в торгу, и на пути: тою бо очищаются греси, те бо ходатаи Богу о гресех наших».

Не отказывала боярыня Морозова в приюте и пище выгнанным из монастырей монахам и монашенкам: она любила «мнишеский чин» и «странных пришлецов».

Нередко Федосья Прокофьевна сама прислуживала, кормила и поила из своих рук калек, убогих и другой странный народ. Дом ее был открыт юродивым, и нищим, и сиротам, и убогим, и странникам, которые «невозбранно в ее лежницах обитали и с нею ели с одного блюда».

Из числа юродивых особенной честью и уважением пользовались у боярыни Морозовой юродивые Федор и Киприан; оба они были рьяными ревнителями древнего благочестия.

Федор и летом и зимой ходил в одной рубахе, босой, с непокрытой головой.

Аввакум о нем так рассказывает: «Много добрых людей знаю, а не видал такого подвижника: зело у него во Христа вера горяча была. Не в баснях проходил подвиг… много час-другой полежит да и встанет, тысячу поклонов отбросает да сядет на полу, а иное – стоя часа с три плачет».

Федора как распространителя старой веры отдали под начало рязанскому архиепископу Илариону, но оттуда он бежал и нашел себе пристанище у добросердечной боярыни Морозовой. О своем побеге Федор рассказал Аввакуму и боярыне Морозовой, облекая побег в форму чуда, так:

– В Рязани, на дворе у архиепископа Илариона, меня прежестоко мучили, боярыня милостивая! Били плетьми меня нещадно всякий день и скованного в железах держали, принуждая к новому антихристову таинству. И я уже изнемог. В нощи моляся, плачу, говорю: «Господи, аще не избавишь мя, осквернят меня и погибну, что тогда мне сотворишь?» И вдруг железа все грянули с меня, а дверь отперлась и отворилась сама. Я, Богу поклонясь, и пошел. К воротам пришел – и ворота отворены. Я по большой дороге к Москве напрямик…

Федора впоследствии сослали на Мезень.

А другой юродивый, Киприан, известен был даже самому государю и бывал во дворце и в теремах. Он не раз просил царя Алексея Михайловича о восстановлении древнего благочестия. Киприан свободно ходил по улицам, по площадям и торжищам и, нисколько не боясь, громко обличал новизны патриарха Никона.

Под конец он был сослан в Пустозерский острог и там казнен за свое упорство. Старообрядцы причислили Киприана, так же как и Федора, к лику своих святых страстотерпцев.

Боярыня Морозова, окружая себя «борцами за старую веру», которых преданность и усердие к старообрядчеству дошли до фанатизма, разумеется, сама сделалась их последовательницей. В наставницы, или в руководительницы, к ней приставлена была монахом-старообрядцем Трифилием, удаленным из Симонова монастыря, инокиня Меланья.

– Тверда ли ты в вере? – спросил как-то у боярыни Морозовой монах Трифилий.

– Не знаю, отче, как и ответить. Я смиренно прошу твоих молитв! Да укрепит и утвердит меня Господь в нашей правой вере!

– Я и то, боярыня, молюсь за тебя.

– Молись, отче, молись, о том прошу усердно.

При этих словах Федосья Прокофьевна чуть не до земли поклонилась старообрядцу.

– А хочешь ли я дам тебе в наставницы едину благоговейную инокиню Меланью?

– О том прошу, отче.

– Добродетелями Меланья вельми преукрашена.

– Приведи ее ко мне, отче Трифилий, пожалуйста, приведи!

– Ладно, приведу… А что, боярыня, ясти и питие для меня, многогрешного, приготовлено ли? – нахально спросил Трифилий, меняя разговор.