Глава II

Зимний вечер. Мороз. Луна серебрит промерзлый снег.

В большом терему дворянина Прокофия Соковнина все спит глубоким сном.

Кругом могильная тишина, сторожевые псы – и те от лютого мороза забрались в свои конуры.

Вот по лестнице из сеней спустилась Феня, закутанная в атласную шубейку; за ней старуха Гавриловна.

Обе они стали тихо пробираться к бане.

Баня отстояла от терема на добрые полверсты и находилась на огороде; огород же Соковнина спускался к Москве-реке, а терем его расположен был на улице Варварке; за теремом шел большой, густой сад, а за садом уж огород.

Чтобы попасть в баню, надо было пройти весь двор и обогнуть сад.

В баню Соковнин в то время ходил редко, потому и дорога к ней тогда расчищалась от снега, только когда баня жарко натапливалась для боярина.

Феня и Гавриловна, направляясь к бане, поминутно увязали в снегу.

Старуха мамка ворчала и на мороз, и на снег, и на саму себя: зачем-де она в такое неурочное время, когда все добрые люди спят, по двору шляется, в снегу вязнет, свой нос старушечий морозит!

«Сама, старая дура, виновата, сама боярышню поманила на свидание… А все корысть меня одолела! Уж больно-то люблю я деньги, особенно новенькие… Так бы вот все и смотрела на деньги», – думала Гавриловна, увязая по пояс в снегу.

– Гавриловна, я вернусь, – останавливаясь, проговорила Феня.

– Зачем вернешься, когда к бане подошли?

– Ох, страшно!

– Да полно, жемчужина моя.

Баня на самом деле была близко, и корыстолюбивая старуха уже предвкушала то блаженство, когда получит от молодого боярича Пушкарева несколько серебряных монет.

Вдруг неожиданная встреча с боярином Соковниным разбила все ее мечты.

Прокофий Федорович как из-под земли вырос перед женщинами.

– Куда идете? – грозно спросил Соковнин, загораживая им дорогу.

Старуха от страха ткнулась в снег, а Феня, бледная, чуть живая, стояла перед своим отцом.

– Куда шли?

– В баню, – приподымаясь, тихо ответила старуха и невпопад.

– Да разве баня топлена?

– Топлена, государь.

– Врешь, старая ведьма!

И здоровая затрещина заставила Гавриловну снова ткнуться носом в снег.

– Домой идите!.. А я пойду и узнаю, зачем вы в баню шли…

Феня и старуха мамка, дрожа всем телом от испуга, поспешили в терем, а Соковнин направился к бане.

Объясним, как он очутился ночью на своем дворе.

Не спалось что-то Прокофию Федоровичу, и он, накинув на плечи кафтан, стал ходить по горнице. Луна ярко светила в окна сквозь промерзлые стекла. Стекла в то время ценились очень дорого и составляли чуть не редкость, но, несмотря на это, в тереме у Соковнина в окнах везде были стекла…

Вот видит он, что на его дворе мелькнули две какие-то тени. Прокофий Федорович стал всматриваться и узнал свою дочь и ее мамку.

«Вот чудо! Зачем это Феня на дворе с мамкой?.. Куда это они идут? Кажись, к бане… Зачем в такую пору? Пойти узнать…»

Соковнин надел кафтан, шапку, взял в руки трость и поспешил на двор. Он опередил Феню и Гавриловну, идя к бане по другой, ближайшей дорожке.

Отослав дочь и мамку домой, Прокофий Федорович быстро отворил дверь в баню.

Там застал он боярина Владимира Пушкарева.

«Вот оно что… ну, дочка, спасибо, уважила, к молодому парню на свидание шла… А всему виной мамка, старая ведьма, – это она свела дочь с Пушкаревым!» – думал Соковнин, грозно посматривая на молодого Пушкарева, на которого от неожиданности нашел столбняк; он так и остался с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом.

Владимир Пушкарев, сын незнатного, бедного дворянина, терем которого находился неподалеку от богатого терема Соковнина, страстно любил Феню, которая платила ему тем же.

Познакомились и виделись они в приходской церкви Преподобного Максима, куда часто ходила Феня в сопровождении своей мамки Гавриловны.

Молодой Пушкарев был красавец собой, стройный, бравый; служил он стрелецким сотенным и был на хорошем счету у начальства. Всем бы взял парень, и нравом, и красой, и молодечеством, – одно его лихо – рода незнатного и достатков у него не было.

Мог ли стрелецкий сотник питать надежду, что богатый дворянин Соковнин выдаст за него свою любимую дочь?

А Феня с радостью пошла бы под святой венец с молодым стрельцом Пушкаревым, но это было не в ее воле.

Кого отец выберет ей в мужья, с кем благословит под венец – с тем и ступай.

Выбрал красавице Фене отец в мужья старика Глеба Морозова, с ним волей-неволей и приходится ей стать рядом под святым венцом.

– Здорово, господин стрелец-удалец! Как это ты не в урочный час ко мне в гости припожаловал, да не в терем, а в баню? Может, как ненароком сюда попал? – полунасмешливо-полусердито спросил Соковнин. – Да и пришел ты, добрый молодец, ко мне не в ворота, а через изгородь, как вор.

– В твоей я воле, боярин, делай со мной что хочешь, – несколько придя в себя, проговорил Владимир Пушкарев.

– Зачем пришел, сказывай! – крикнул на него Прокофий Федорович.

– Что же, скрывать теперь нечего – на свидание с твоей дочерью пришел.

– Спасибо за откровенность… Давно ли ты с ней слюбился!

– С лета…

– Что же сватов ко мне не заслал дочь сватать?

– Боялся – не выдашь.

– Догадлив…

– Прокофий Федорович, отдай мне в жены Феню, за это я готов в кабалу к тебе идти, – с мольбой в голосе промолвил Пушкарев,

– Опоздал, брат.

– Как?

– Да так… моя дочь будет женой, только не твоей.

– А чьей же?

– Боярина Глеба Ивановича Морозова.

– Неужели правда? – не спросил, а простонал молодой стрелецкий сотенный.

– Врать не стану, недельки через две на свадьбу приходи! А теперь той же дорогой, которой пришел, уходи. И горе тебе будет, если ты хоть едино слово кому скажешь, что с дочерью моей слюбился.

– Наша любовь, Прокофий Федорович, чистая, честная, – тихо сказал Пушкарев.

– В том твое и счастье, а если бы ты дерзнул посягнуть на честь девичью, я задушил бы тебя, как собаку! – грозно крикнул старик Соковнин.

– Прости, Прокофий Федорович, – идя к двери, сказал молодой Пушкарев.

– Стой… Даю тебе совет, стрелец молодой, из Москвы уехать куда подальше. Для твоей пользы говорю…

– Слушаю… к рубежу проситься стану…

– И хорошо сделаешь! Прощай…

Через две недели после описанного в одной из московских церквей происходило венчание именитого боярина Глеба Ивановича Морозова с дочерью дворянина Прокофия Соковнина.

Жениху было за пятьдесят лет, а невесте – всего семнадцать.

Морозов, стоя под венцом, сиял довольством и счастьем, а Феня, бледная, с распухшими от слез глазами, была как к смерти приговоренная.

Брачного пира или вечера в богатом и большом тереме у боярина Глеба Морозова не было, были только одни родичи и близкие люди…

В эти две недели у молодого Пушкарева и старухи Гавриловны, мамки Фени, тоже произошли перемены.

Первый по доброй воле упросил стрелецкого начальника, чтобы он послал его к рубежу, к Литве, а вторая была сослана Прокофием Федоровичем в его самую дальнюю вотчину – Гавриловна была разжалована из мамок в простую скотницу.

Глава III

– Фенюшка, жена моя разлюбезная, об одном прошу тебя: не срами ты моих седых волос, не клади пятна на мой славный род!

Так говорил боярин Глеб Иванович Морозов своей молодой жене по прошествии года после венчания, посматривая на нее своими добрыми глазами ласково и любовно.

– Боярин Глеб, я не понимаю тебя! Ума не приложу, про что ты говоришь!

– Я стар, Феня…

– Так что же?

– А ты молода, пригожа…

– Не знаю, зачем про все это ты говоришь? Зачем? – вспыхнув, сердито промолвила боярыня Морозова.

– Предостеречь тебя хочу, моя сердечная…

– От чего?

– От греха.

– Да от какого? Говори ты толком, Глеб Иванович.

– Или не понимаешь?

– Не понимаю!

– Без любви ты шла за меня, Фенюшка, я это знаю… И теперь ведь не любишь? Да я любви твоей и не требую. Молодой полюбить старика трудно. Только об одном, мол, прошу: будь мне верна. Будь верна тем клятвам, что клялась ты в храме Божием, когда стояла со мной рядом под святым венцом.

– Вот ты о чем говоришь…

– Это для меня все, Феня.

– Будь спокоен, боярин, над твоей любовью я не посмеюсь, седых волос твоих не осрамлю и клятву венчальную не нарушу.

– Спасибо, Фенюшка, спасибо, родная. Я так и знал, что пожалеешь ты меня, старика.

Боярин крепко обнял и поцеловал свою молодую жену.

А на другой день после разговора боярина Глеба Морозова с молодой женой, в поздний теплый летний вечер, в его саду боярском происходил у боярыни Федосьи Морозовой другой разговор, только не с мужем – он отсутствовал, поехал на богомолье, – а со стрелецким сотенным Владимиром Пушкаревым.

– Зачем пришел-припожаловал? – хмуря свои соболиные брови, сердито спросила боярыня-красавица у Пушкарева.

– Чай, знаешь зачем, – тихо ответил ей молодой стрелец.

– Нет, не знаю.

– Соскучился… взглянуть на тебя пришел. И ради любви к тебе пришел я не в ворота, а через изгородь, как вор, как тать ночной…

– Вот как! Спасибо за любовь, – холодно проговорила Федосья Прокофьевна.

– Что, боярыня, неласково со мной говоришь?

– Уж как умею… Только опять тебе скажу: напрасно ты пришел.

– Боярыня… Феня моя…

– Не моги так звать меня. Я для тебя не Феня, а Федосья Прокофьевна! – сверкнув гневно своими красивыми глазами, промолвила боярыня.

– Неужели ты меня забыла, разлюбила?

– А ты меня все помнишь, все любишь?

– Сильнее прежнего! – с жаром ответил молодой стрелец.

– Напрасно, – спокойно заметила красавица.

– Как так напрасно?

– Да так… От живого мужа замуж выйти за тебя нельзя, а любовницей твоей я никогда не буду. Так ты это и знай.

– Феня…

– Опять?

– Прости, Федосья Прокофьевна, обмолвился.

– То-то! Помни! Что было, то прошло и ковыль-травой заросло.

– Не ждал я от тебя, боярыня, такой встреча. Почитай, год целый я жил у рубежа, в Литве. В схватках боевых с врагом я старался забыть тебя, не помнить… но не смог забыть: твой чудный образ всегда стоял передо мной, манил меня к тебе.

– Теперь поздно, поздно. Если любишь, зачем другому меня отдал?

– Что же мне было делать?

– Как что, господин стрелецкий сотенный? Чай, ты не баба! Или ума у тебя не хватило и смелости отбить меня у старого суженого?

– Голову в ту пору я потерял, не знал, что делать! – оправдывался Владимир Пушкарев.

– Плох же ты, парень!

– Боярыня, скажи, ведь ты не любишь мужа старого?

– К мужу я привыкла, уважаю его.

– Привыкла, уважаешь – и только?

– Стараюсь полюбить его.

– И не полюбишь.

– Нет, полюблю. Глеб Иванович стоит моей любви.

– Ты молодая, красавица, а муж твой старик… его нельзя полюбить, нельзя…

– А я полюблю. Однако прощай, мне пора… Пожалуй, скоро светать станет; засиделась с тобой я, парень, до позднего часа.

– До рассвета еще далеко, побудь, боярыня, со мной, дай мне тобой налюбоваться всласть – ведь напоследях я свиделся с тобой! Расстанемся мы навсегда… – сквозь слезы проговорил стрелецкий сотенный. – Если ты разлюбила меня, то хоть пожалей. Пожалей меня, горемычного…

– Я… я и то, парень, тебя жалею…

– Жалеешь – и только!..

– Чего же еще тебе?

– Любви твоей…

– Опомнись, что говоришь! Ведь я не девка, а честная замужняя жена.

– Меня… одного меня любить должна ты!.. – страстным, задыхающимся голосом проговорил молодой Пушкарев. – Одного меня!..

– Я боюсь тебя… Прощай!

Боярыня Морозова пошла к своему терему. Молодой стрелец быстро забежал ей вперед и остановил, загородив ей дорогу…

– Я не пущу тебя…

– Опомнись! Или насильничать задумал?

– Ты со мной пойдешь? Пойдем!..

– Как не пойти…

– Мы убежим с тобой, моя голубка, на край света белого… Станем жить в любви…

– Да ты рехнулся? Пусти!

– Нет, не пущу! Со мной пойдем… Со мной!

Владимир Пушкарев обнял было молодую боярыню, но та с силой его оттолкнула.

– Вот ты как?! Насильничать… Хорош!.. Я людей покличу! – задыхаясь от гнева, проговорила Федосья Прокофьевна.

– Кличь, мне все равно! Без тебя мне нет жизни!

– Опомнись, боярич, приди в себя, ступай домой, пока есть время…

– Да ведь я люблю, люблю тебя!..

И молодой Пушкарев громко зарыдал, закрыв лицо руками.

В саду близ того места, где стояла боярыня, в кустах послышался легкий шорох.

– Ступай скорее, Владимир, иначе ты сам погибнешь и меня погубишь.

– Говорю – мне все равно…

– Полно, не плачь… забудь меня… полюби другую… Знай, боярич, и я кляну судьбу-злодейку, что нас с тобой навеки разлучила… Прощай… прощай…

У молодой боярыни дрогнул голос и на глазах выступили слезы. Она, скрывая свое волнение, поспешила вон из сада.

Теперь молодой стрелецкий сотенный не останавливал Федосью Прокофьевну. Он безмолвно стоял, облокотившись о дерево, и тихо плакал.

– Полно, добрый молодец, убиваться о чужой жене… Беги скорее вон из сада, не клади позора на славного боярина Глеба Ивановича Морозова, – проговорил седой как лунь старик, выходя из кустов.

На нем была надета белая холстинная рубаха, в руках суковатая палка; лицо у старика было доброе, располагающее, глаза светлые, ласковые.

Это был пестун боярина Глеба Морозова, звали его дед Иван. Лет ему было с лишком за восемьдесят. Несмотря на такие годы, старик не утратил природного ума, способностей и проницательности к пониманию человеческой жизни. Дед Иван был грамотный, большой начетчик, знал почти наизусть Священное Писание…

День у деда Ивана начинался продолжительной молитвой. Ежедневно бывал он в церкви, а вечером и ночью ходил молиться в боярский сад.

Сад у Морозова был громадный. Там в глубине садовой чащи, куда редко кто и днем заходил, дед Иван под развесистой липой прикрепил к дереву полку, на нее поставил икону старинного письма и всякий поздний вечер приходил сюда молиться. Дикая картинность места, безмолвие – все располагало к молитве.

Деда Ивана любили и уважали все, начиная с самого боярина Морозова и кончая последним его холопом.

Глеб Иванович не начинал никакого дела, предварительно не посоветовавшись со своим пестуном, смотрел на него не как на своего крепостного слугу, а как на близкого родича, часто звал его к своему боярскому столу. И жил дед Иван в боярском тереме на покое, никакой обязанности у него не было, никакого дела с него не спрашивали.

Дед Иван, придя в боярский сад на обычную молитву, сделался невольным свидетелем разговора, произошедшего между боярыней Федосьей Прокофьевной и молодым стрелецким сотенным Владимиром Пушкаревым. Пушкарев, прибыв в Москву из Литвы, не преминул под каким-то предлогом явиться в терем к Морозову. Самого боярина он не застал, и, улучив время, стрелецкий сотенный уговорил Федосью Прокофьевну выйти с ним поздним вечером в сад.

При взгляде на деда Ивана в белой рубахе, с длинной седой бородой, освещенном лунным светом, молодой Пушкарев принял его за привидение и невольно вскрикнул.

– Испугался? Греха бойся, от греха, молодец, беги… Беги, мол, от греха, – наставительно проговорил ему старик.

– Кто ты? – с испугом спросил у него стрелецкий сотенный.