Цитаты из книги «Июнь»

Кровопускание было некогда любимым методом лечения, это называлось «бросить кровь»; оно и в самом деле могло спасти от апоплексии, но больше ни от чего. Война была замечательным способом маскировать пороки под добродетели. Война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно – и глупость, и подлость, и кровожадность; на войне нужно было все, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне – истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело. Но у этих-то, у неумеющих, никакого дела не было, они делали чужое, и потому в них копилась злоба, а единственным выходом для злобы была война. На войне не надо искать виноватых – виноватые были назначены; на войне желать жить было изменой,

Официант – «с раньшего времени», хотя, возможно, и нет, просто этот стиль теперь приветствовался, и первой, как всегда, реагировала обслуга, – принимал заказ не записывая, холодно кивая. «Смотри, как у нас все стало», – сказала Муретта, машинально все еще гордясь достижениями.

душа, вернувшись из загробного мира, радостно набрасывается на любые земные впечатления, любые запахи, будь это даже запах свалки – но живой, земной свалки. Ведь в загробном мире, где зимуют души до встречи, ничем не пахнет.

И не было никакой возможности объяснить ей, что это вторжение в Ленину судьбу – благотворительность ненужная, даже опасная: добьешься справедливости в одном частном случае, а головы полетят на нескольких этажах сразу.

не ткачихи поднимаются до искусства, а искусство падает до ткачих,

Удивительное дело, самый жаркий сторонник подозрителен, потому что, наверное, есть зачем лукавить, – а скептика не тронет никто, он ЧЕСТНЫЙ

И притом не было вечной тревоги – вот, жизнь проходит, что я делаю? Он делал то, что нужно: он был счастлив, а остальное ничего не значит.

– Муретта, что ты сказала бы, если бы узнала, что я полюбил другую? – Молодец, сказала бы я, правильно сделал, я всегда была для тебя слишком хороша, и ты с твоим носом очень явно проигрывал на моем фоне.

до какой же дикости его довели: ни одной здоровой реакции, сплошь патология. Хорошо, если он такой один, но если все теперь с радостью будут встречать неизбежное? Увольнение, которого так долго ждали и боялись? Или что похуже увольнения?

Миша видел, что этот мальчик еще более одинок и затравлен, чем он сам, что его раздирают страсти, что он постоянно хочет есть из-за своего роста, опережающего возраст, – и, как всегда, побоялся заразиться от чужого несчастья.