Цитаты из книги «Июнь»

И самое страшное было в том, что они ангела, ангела кинули в ад, особенное, неземное существо! Как она морщилась от чужой боли, как ласкала взглядом каждого ребенка, как без малейших сантиментов, без слюнтяйства кидалась на любой зов! Одни опутывают, другие окутывают, и как она окутывала каждый его день, как берегла

твие, – и вот что ты сделала: могилу на двоих

Хотела покончить с собой, но не до конца, удержать мужчину, но не любовь его, а присут

ли к той мясорубке, куда их намеревались сбросить: народ отомстил за все.

Народ торжествовал. Не было ничего отвратительнее народа. В сущности, вся жизнь Бори, все его таланты и темперамент уходили на то, чтобы превратить народ в людей, – но теперь обо всем людском можно было забыть. И они, поколение модерна, убитого в Европе, чудом уцелевшего здесь, – подо

были передовые, теперь огромные, а это уже другое первенство. Вслед затем оказалось, что главная наша доблесть – воинская, что наше дело – присоединять, что наши предки обильно полили и т. д. Вся земля была наша, просто не вся еще к нам вернулась. Украина и Белоруссия были столь же исторически нашими, как Данциг и Судеты – немецкими; то есть в принципе и они – наши, но пока мы позволяли немцам иметь на них виды. Вдруг стало видно далеко во все концы света, и все эти концы были наши. Передавались стишки, слишком лояльные, чтобы их напечатать: но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя.

Нет, всякое у нас бывало, конечно, и много чего Боря заставил себя забыть; но чтобы у мира на глазах присоединиться к самой черной силе – такого он все-таки не ждал.

ался каждый раз на другом. Все портилось стремительно, бесповоротно и так наглядно, как он себе даже не представлял. И самое ужасное, что многие были рады. Удивительно еще было, что радовались не все. Но общий восторг был нескрываем: у газетных стендов Боря видел безмятежные лица. Находились умеренные оптимисты, уверявшие, что мы выигрываем время; их было немного. Большинство только начало обрастать если не жирком, так хоть мясом; вообще все начали радоваться, радость стала хорошим тоном, непременным условием нашести, родности. И вдруг вся эта радость оказалась бы под угрозой, – помилуйте! Постоянно нависающая война, которой пугали отовсюду, все эти песни, пьесы, весь

Теперь начиналось такое, что он забывал, на каком свете засыпал, – потому что просы

я физически чувствую, как сужается пространство моей жизни, как мне и всему, что мне дорого, не остается места.