Цитаты из книги «Июнь»

Их просто нет. Это другая форма исчезновения, и я подумала даже… Ужасный грех, но я правда подумала: может, и лучше было бы… По крайней мере сразу. Даже если вдруг, когда-нибудь, непостижимым образом они вернутся – это будут совсем не они. Просто не ждите. Те, кто там, – они тоже нуждаются в любви, им нужны посылки, им надо письма… Но просто если вы действительно едете – кажется, она не верила, что кому-то, кроме нее, обломится такая милость, – то не ждите, что вот… Там ничего, ни-че-го. – И в этой жестокости он узнал человека своей закалки, человека двадцатых, из которого никак не удавалось выбить точности и честности. – Постарайтесь как-то заранее. Потому что я не смогла скрыт

Боря с Ивановой, напротив, разговаривали тихо, как больные среди здоровых. Оба с первого взгляда поняли, что черная метка на них одна и та же, оба были не из этих лет, и оба покупали выживание не совсем чисто, хоть Боря и не поручился бы, что у нее свой Горелов. Неизвестно еще, что лучше, – Горелов или пьеса в постбогатырском духе, в соответствии с девизом эпохи «Взлезай на печку».

Nessun maggior dolore che ricordarsi del tempo felice nella miseria»

В этой войне Россия все теряла и все потом отвоевывала, потому что она-то, в отличие от европейских стран, могла сократиться до одного поселка и с этого поселка начаться. Лучше всех понимал это Александр Первый, отказываясь от мира с Наполеоном. Такой гигантский кусок был непоглощаем.

повторяла: я всегда это знала, вся моя жизнь шла к этому, всё это с самого начала не могло кончиться иначе… Она не принимала и не хотела никаких утешений, у нее словно была задача – сорвать все повязки, превратиться в сплошную открытую рану, все перечувствовать как можно полней и зафиксировать. А для кого фиксировать, для чего? Теперь всем переживаниям была грош цена; теперь каждый день, и в особенности каждую ночь, происходило такое, что говорить о личной трагедии было бессмысленно. Все сорвалось в трагедию мировую, где никакая частная жизнь и тем более никакая литература ничего не значили…

нас победить нельзя, у нас больше пространства, чем может пройти враг. Это многократно проверено. Мы непобедимы.

Ведь он и с самим собой не мог договориться, потому что привык за эти десять лет к тому, к чему привыкать нельзя. Чем можно было теперь объединить их всех, расслоенных, – его, Леню и Еремеева? Нет, война, только война, – хоть какая-то видимость единства; все бросаются от чужого несчастья, как от чахотки, все врут себе и соседу, цельности нет и в камне, и в железе. Да если бы оставался хоть шанс свести в один монолит их всех, начальствующих и прислуживающих, сажающих и сидящих, допрашивающих и лгущих, то этим последним шансом была война, а после нее ничего, медленная смерть.

мы бежим от предписанных эмоций. Когда кто-то из друзей умирает, мы испытываем досаду от потери ценного кадра, но и только; когда умираем мы, мы бессмертны в делах; бессмысленно разводить сопли по поводу биологии, кроме биологии ничего нет. Литература есть сумма приемов, любовь есть сумма потребностей, общество есть сумма свободных индивидуумов, все прочее от лукавого, которого тоже нет. Никто не жалел его, никто не заботился о нем, в дружеском кругу принята была насмешливость. Они были новые железные люди. И вот на железных людей случилась проруха, ржавчина, за каких-то три года они превратились в глиняных,

с самого брюсовского института, где все друг друга топтали и никто никого не любил, подобно самому мэтру, – с самого этого времени никто не помогал ему, всё сам. И он не нуждался ни в чьем сострадании, отвергал помощь – ведь мы люди модерна,

не было времени, кроме Февраля, чтобы выпускали больше, чем сажали…