Должно быть так: сквозь плоть, предмет
первоначальный виден свет,
идея Божия слышна
в прошедшем сквозь тьмы, времена.
На стертом диске пятака
не разглядеть герб и число,
но вес, размер свои пока.
И без убытка в ход пошло.
Снежный, ветреный вечер в конце декабря.
Передвижной цирк зажигает огни. Видны мокрые от снега афиши и немногочисленные люди, пробирающиеся через сугробы к входу.
Начинаем!
Цирк черти́т свои круги
на земле, на пустыре,
за какие – ни ноги:
не то время в декабре,
перед суетой большой,
мишурой не только здесь —
солнце круг обходит свой,
умещает в цирке весь.
Циркачка,
выкрутасница,
лихачка,
манежная прельстительница масс
на раз —
взлетает в купол,
два —
и шире мах,
три —
с тьмой и светом впопыхах
барахтается,
успевает видеть
глаза,
полтыщи глаз,
и злоба их
пожестче лонжи всякой бьет под дых…
Вытягивает вверх ее страховка,
живу
шутовку…
Нам мастерства не оценить,
сугубой точности движений —
не та пора, нет знаний тех,
в веселом деле скучен гений;
наш грубый интерес – следить
падений груз и срывов смех.
Мы для того и ходим, чтобы смерть
застать, —
не медли с актом смелым,
пока – не твой черед, пока – судьбе
покажешь кукиш этим делом,
сорвешь аплодисментов гром
в конце своем…
Так я зачем забрел сюда? Чего
увидеть захотел? Ты в мастерстве
прибавила, наверное. Летаешь
почти свободно. Я ж набрался веса
как будто за двоих.
Тебе б полмира
объездить, поражая тех и этих,
тряся с них денег, —
ты ж торчишь в провинциях,
как будто, овладев стихией воздуха,
обыкновенно ходить, ездить брезгуешь.
Ну, пора. Дирижер взмахнул, и грянул
марш уверенный, мы пошли на сцену
представлять из себя веселье, в оба
наблюдать за расфраченной, полпьяной,
озверевшей толпой, на представленье
к нам пришедшей – чтоб посмотреть на то, что
ее выше. Ах, не таким народом
заполнять бы ряды, теснить теснее.
Кто устремлен глазами на сей цирк,
на клоунов – зырк, на жонглеров – зырк.
Кто страшен в напряжении своем.
Кого за своего не признаем.
Кто часто дышит, повторяя ритм
оркестра, пот течет и лоб горит.
Кто странно искажается лицом,
как был, так остается простецом.
Кто верит в наше дело, как и мы
не верим в смысл цирковой кутерьмы.
Цирк бредет вокруг пустой,
ждущей, жаждущей арены,
цирк играет пестротой
пошлой, необыкновенной.
Цирк готовится на раз,
без излишних слов, усилий
души ваши взять – сейчас
их как стиснули, схватили.
В три погибели согнут
путь наш – след в след зренье ваше;
полон цирк, полны рядов
концентрические чаши.
А ты еще в гримерке, руки, ноги
досадливо и суетливо трешь,
их мышцы разминаешь; рюмка, следующая
бодрят дух, еще время есть тебе
сосредоточиться, прочесть молитву —
или какие ты там заклинанья,
не понимая смысла, повторяешь…
Темная моя комната,
есть полчаса
до начала дела —
блесткого представления,
и
выдерживаю молчанье,
а хочется выть —
невозможное ожидание
как скоротать?
Ноют вдоль, поперек всего тела
будущие переломы, травмы.
Рюмку-то одну можно,
нужно;
опять запрятали,
но я не такая дура:
фляга к ноге приторочена,
за чулочком, с коньячком, припрятана,
а иначе как на этакие верхотуры
лезть,
залезать,
чтоб оттуда – порх?
Бог зрелищ, хохотун, вертун, ты – бог цирка,
прими слова сии, как будто мо-литвы,
а искренность моя любых других выше,
кручусь-верчусь в твоих руках ибо.
Не отпусти меня, не дай упасть в прорвы
небесных пут, подставь чего земли мягче!
Но ты не слушаешь, ты ждешь в жерло цирка
благую жертву – не меня хоть бы.
А начали сегодня плохо,
не пошло сначала.
Дело не без подвоха.
Удачи мало.
Лажают люди и лошади,
распорядитель
чудит – на широкой площади
шатров строитель.
Медленные движения,
разброд, шатанье.
Даем представление —
рвань перед дрянью.
Вы пьяны безумно, что ли?
Хоть мало пили,
не годны для пошлой роли,
ее усилий.
Взбодрись, всяк фигляр и гаер!
Сейчас сыграем
свободно – предполагая
шатру стать раем.
Огнями небесной тверди
расцвечен купол,
дрожит, но удержат жерди,
сорваться глупо —
играйте ж сверх всякой силы
и безобразно,
рвя голос,
тугие жилы!
Даешь соблазна!
Ну вот, после всяких парад-алле и начинается настоящее представление.
А сила ходит ходуном,
вздымает грузы вверх,
а сила в теле молодом
всегда ведет на грех.
Ей уступает – слаб – металл,
цепь рвется, сталь дрожит —
не запыхался, не устал
хват-богатырь, спешит
давить из камней темный сок,
соленых солоней,
растерть в пыль-хрящ, в труху-песок
подгорных кость корней.
Чего еще? Котомка-груз,
в ней мал-мало земли —
поднять ее, порвать сеть уз
всё раньше не могли.
Осилит ношу Святогор
и черный гроб в щепу
размечет – кончен приговор,
порядка сдвинут спуд.
И покачнется Божий мир,
стряхнет с себя людей,
пойдет, крутясь, стеная, вир
все шире, веселей.
Такими-то забавами
мы заняты, ледащие;
мах левыми, мах правыми —
веса ненастоящие
порхают, стали ржавыми,
и легкие курящие
хрипят басами бравыми,
нас манят славы вящие.
Строфа
Силы постоянного падения,
верткие извивы траекторий
заключаю в ровные орбиты:
сколько-то хватает мне умения,
чтоб одна одной, друг другу вторя,
пролетали, четки, ветром шиты.
Антистрофа
Сколько их – шаров, колец – считающий,
вычисляю время, не столкнуться
чтобы – во Вселенной места много, —
я, в кругах стоящий, их вращающий,
заставляю путь ко мне вернуться.
Перводвигатель навроде Бога.
Двенадцать колец, одиннадцать мячей, восемь булав.
Строфа
И в этом деле есть рекорды:
одно, другое прибавляем
и невозможной цифрой гордой
мы славы новые стяжаем.
Антистрофа
И выше, выше возгоняем
диаметры кружений, хорды
падений. Лёт живой стесняем
движеньем и натягом корда.
Оживший паноптикум честный наш цирк:
бегут, верещат лилипуты,
их легкий подскок, их опасный кувырк,
их номер не дольше минуты.
Лишь малая смерть полуросликам, да
лишь малое к ним любопытство,
а сколько упорного было труда
заставить их этак беситься!
И откуда сил в тщедушном тельце
столько? Управляюсь с ними вроде,
мню себя почти рабовладельцем,
Гулливером в их чудном народе.
Ну а сами всё ли понимают:
кто они, как их дела смешные
всякие? Шалят они на сцене,
а глазенки умные и злые.
А когда уйдет последний зритель,
цирк закроют, верхний свет потушат —
выбегут на сцену и представят
зрелища не нашего калибра,
полные высокого трагизма, —
а смешно как, сука,
аж до колик.
Ничего и не страшно – шаг шатает
не от всяких там чувств каких, предчувствий,
не от голода своего, чужого,
а от тряски живой – от пьянки, блядки.
Я заснула под утро, в мех уткнувшись
жаркий, зверий, вонючий, сама в клетке.
Ох, подельники, собутыльники, вы,
друг хвостатый, зверище полосатый,
вы уж как-нибудь сами, без хлыста чтоб,
добровольно давайте представленье.
Я, такая вся в блестках, подчиняюсь
ритму, замыслу, грации движений.
Строфа
Мы не только имена
Зве́рям раздаем, но и
тяжелее бремена —
ради к младшим, к ним, любви.
Неврожденные черты
проступают сквозь шерсть, мех:
были вглубь глаза пусты,
а теперь в них смысл и грех.
Антистрофа
Представление идет,
как порядок учредил,
зыркает зверь, срока ждет
утоленья новых сил.
Был холодный зверий пар —
стала теплая душа,
ум, очнувшись ото сна,
первой понимает смерть.
Хищники:
Свистят кнутами жгучими —
мы щеримся, мы рыкаем,
мы взлетами прыгучими
большие тумбы двигаем.
Копытные:
Мы скачем – мах копытами,
на нас попоны красные,
в делах, кругах испытаны,
цирко́вые, гривастые.
Слоны:
С не прирожденной грацией
подбрасываем хоботом
и ловим, и овацией
заходится цирк, хохотом.
Прочие:
Считаем цифры хитрые,
на чем колесном ездием,
вертлявые и быстрые,
собаки и медведи и
те, кто не в бестиарии,
не так – в бреду горячечном —
непредставимы – парии,
арены пролетарии,
в запретном и изнаночном
мы представленье движемся
по-над ареной видимся,
по-на свету корячимся.
Белый клоун:
Смех утробен, жуток, жгуч;
глупый баловень народа,
клоун ловит солнца луч
рыжий, как его природа.
Рыжий клоун:
Смех – печалей старший брат,
снится цирку сон печальный:
белый клоун виноват
всею силой завиральной.
Корифей:
Оба наших дурака —
несмешные тунеядцы;
мнут друг другу друг бока,
вкруг охаживают братцы.
Клочья вверх – пух-прах – летят,
бьют со злобой неумелой;
зрители галдят, глядят
на такое смеха дело.
Зритель – шу́ту младший брат
в этой злобной, смертной сшибке;
нависают ряд над ряд,
невредимы по ошибке.
Смех над упавшим,
смех над побитым
в природе нашей,
гладных и сытых,
нищих и вящих, —
смех обоюдный,
раж настоящий,
грех неподсудный.
Я, бывает, когда не в настроенье,
когда силы мне тяжки, ненавистны,
то сам хитрыми, слабыми руками
попытаюсь с послушным реквизитом —
но момент упускаю, и пустая
шляпа передо мной, а кролик в клетке:
все, что кроме чудес, выходит плохо.
Страшно мелкому, что я извлекаю,
злясь, из небытия ему собрата…
Кролик, меха комок, а понимает,
что не надо бы так вот перед чернью,
забывая о правилах искусства…
Честным чудом, не хитрою сноровкой.
Цилиндр снимаю, достаю
из тесноты его
зверей – на малых познаю,
пытаю мастерство.
Затем тащу из тьмы другой
серьезнее улов —
жонглеров цирка моего,
гимнастов и шутов.
Я достаю им реквизит,
какой кому решил,
извлек я купол – вон висит,
арену расстелил.
Я зрителей, тесня тесней,
по кругу рассадил;
цилиндр трясет еще сильней
избыток грозных сил.
Конца и края жерлу нет —
тяну, еще тяну,
не всю ли вытянул на свет
веселую страну:
поля, леса, и море, и
хребты великих гор —
все, руки из чего мои
составили простор,
твердь звезд, земную пестроту;
не Бога ль самого —
заполнить мира пустоту,
не знавшего Его?
Цирк напряженно ждет следующего номера.
Вот теперь действительно начинается дело;
поразмяли руки аплодисментами,
поразмяли души смехом и сладким ужасом —
вот теперь действительно начинается дело:
выходят на арену две куколки,
возносятся под купол, как бог машиной;
замер цирк, как сдернули перешептываний
гул,
перемигиваний пелену сорвали.
Ты выбежала, легкая, вперед
своей подруги, улыбнулась, руки
взметнула, нас приветствуя, взметнулась
на высоту – что не своею силой,
и не сказать. Как будто тяготенье
с себя стряхнула. Но не лист безвесый,
туда-сюда носимый ветром, нет,
но сгусток воли, силы, смысл искусства
в зенит вознесся цирка.
Па —
рение,
кру —
жение.
вот —
действительное
представление!
И как им повезет сегодня?
Открыта ли преисподняя
для блестких полетов, вертких
над областью страхов мертвых?
Мускулы сведены,
движения решены,
высота взята,
мантия – вон – снята,
ничто не мешает,
пыль летает
в разгоряченном луче,
сердце стучит бойчей —
не остановиться,
шаг спуститься
делают – и свободный
лёт в близкий свет, холодный.
Как будто стихия переменила свое естество:
держит воздух,
вязкость приобретает,
не прободать его,
и безопасно по нем летает
та, чье лицо страха не выражает,
а, кроме страха, и нет на нем ничего.
Вы сидели в ложе, наблюдали
за работою, игрой прыгуний:
над ареной девы подлетали,
их канатов чуть дрожали струны.
Свет в глаза мигает бесноватый —
кто же так направил, сумасшедший? —
не увидеть смерти миг крылатый;
сдуру нам еще зарукоплещут,
этот срыв за лучший трюк считая:
«Лихо траекторию загнули!
Как же можно этаким манером
двигаться по воздуху, пустая
как стихия держит?» Держит, хули,
не удержит – но страховке верим.
Это было по правилам обычным
тяготенья: вдруг ловкость уступила
тупой силе – расчеты не сбывались,
тренированное слабело тело,
становилось обычным трехпудовым
весом на скоростях обыкновенных
при падении, с плоскостью встречалось,
раздроблялось. Суставы, плоти рвались.
А зеркал-то наставили – углами
искажали движенье, сохраняли,
и душе мертвой страшно было видеть,
как в отставших, стократных отраженьях
ты, живая, мелькаешь, успеваешь
прокрутиться еще, еще до смерти —
когда мертвая на полу лежала,
когда пенилась кровь, дымясь бежала,
застывала, темнела, холодала.
Срыв,
хруст —
купол
пуст;
грянь,
оркестр,
прянем с мест
посмотреть
саму смерть!
Для смерти всем дело:
Зве́рям – рычать,
людям – кричать,
верху – качать,
низу – встречать,
нам – умирать.
Давай быстрей
со сцены труп,
и веселей
чтоб звуки труб,
и ярче свет,
игра цветов —
мол, смерти нет,
мол, трюк таков.
Сорвется силач,
упустит жонглер,
фокусник спутает карты,
звери кровь чуют,
нервно рычат,
клоун натужно шутит.
Упала. Кто из двух, пока не видно.
Я вскакиваю с места, я бегу,
расталкивая публику: «Я – врач,
пустите, пропустите». Унесли —
стою один, дурак, среди арены,
в крови ботинок левый…
И меня
выводят в коридор. Нашатыря
к ноздрям подносят: «Тоже мне лепила,
такой больной и нервный…»
Выворачивает…
Медленно ворочаются крылья
мельниц – не господних, как Господних;
мы – причина тягостных усилий,
О проекте
О подписке