– У него нет денег отдать эти листки наборщице… Слушай, а они там, в комиссии, не дадут ли пару тыщ на то, чтобы набрать роман? Только нельзя давать ему в руки, а то пропьет. Понимаешь, Степа, он, в общем, бомжеватый такой славянофил, человек национального крыла, ну, этих… патриотов…

Я откинулась на стуле.

– Час от часу не легче!

– Ну, послушай, это будет концептуально, что ты, именно ты, именно его книгу номинируешь! Такой литературный кульбит! Представляешь, он там пишет о провиденциальной миссии русского народа, там дышит почва, мол, и судьба…

– И эти строки я уже где-то читала. И боюсь, автор их тоже был не вполне русским человеком.

– Неважно, Степа – замечательный парень, хотя и алкоголик, и тип, склонный к насилию…

Я перестала есть, положила вилку и нож, и, видимо, выражение моего лица стало таково, что Марина подалась вперед, легла локтями на стол, торопливо объясняя:

– Ну… да, как-то в Переделкино он срывал с петель дверь в мой номер… Пришел подарить книжку лирических своих стихов, а я медитировала и как раз ушла в астрал… И не открывала. Он стал ломиться в номер, страшно матерился, оскорблял меня… спасибо, что кучу не наложил под дверью. А наутро я вышла – смотрю, на ручке висит целлофановый пакет, а в нем самодельная книжка страниц на шестнадцать с надписью «Марине Москвиной – единственной, одной», – и там же огрызок яблока… Мне в этой книжке, знаешь, последнее стихотворение страшно понравилось: «Чтобы не плакать, надо скорее спать…» Словом, неважно, Степа – мой старый и настоящий друг…Он закончил Литинститут, между прочим… Хотя и не член Союза писателей. Да ведь это и не нужно, правда? Кто б его в этот Союз принял? Он так болеет душой за православную идею, знаешь… Недавно понес отрывок романа на какое-то православное радио, чтобы читать в эфире. Там его отшили, а жаль…

– Почему же отшили? – спросила я злорадным тоном.

– Редактор сказал: «Заберите свою рукопись. На ней лежит дьявол!»

Я оживилась:

– О, тогда я действительно, пожалуй, номинирую его роман! Дьявол – это нам подходит, в смысле – Синдикату. Только… – я подозрительно уставилась на ее безмятежное лицо. – Только ты должна гарантировать, что в этом былинном эпосе нет какого-нибудь проклятого жидовина. А то в хорошеньком я положении окажусь перед собственной организацией!

– Что ты! – удивилась она. – Степа так погружен в славянскую идею, что жидовинов там и близко быть не может!

– А напрасно! – мстительно и непоследовательно возразила я. – В то время жидове достаточно густо населяли славянские земли, так и передай номинанту от номинатора.

…Зажужжал в моей сумке мобильник, будто заводили ключиком музыкальную шкатулку; она и заиграла через мгновение бетховенское «К Элизе».

– Ильинишна! – прокричал в трубке голос моего водителя Славы. – Я не понял – когда и откуда вас забирать?

– Слава, через полчасика от «Старого фаэтона» – где обычно!

– Всенепременно! – отключился.

…На этом углу, на повороте к Петровке, между рядами машин, скучающих в вечной пробке, под рекламным щитом все с той же загадочной надписью про двойную запись бухучета, промышляли профессиональные нищие. В приоткрытое окошко всегда всовывалась гнойная морда одного юного поганца. В первый раз я дала ему десятку под осуждающим взглядом Славы. Схватив десятку, паршивец немедленно сунул нос в окно и заныл: «Мадам, выслушайте меня, мне дедушку не на что похоронить, дайте сто рублей, Христомбогом прошу…»

Я немедленно подняла стекло.

– Видите, Ильинишна, говорил я вам – к добру ваша благотворительность не приведет, – сказал с тайным удовлетворением Слава. Он никогда не упускал случая повоспитывать меня.

С тех пор поганец, получив монету, регулярно пытался слупить с меня крупную купюру при помощи так и не похороненного дедушки.

Сегодня издалека я приспустила стекло и крикнула ему:

– Как здоровье покойного дедушки?

Он показал мне средний палец.

– Тут еще у нас на Бауманской таджики появились, – сказал Слава. – Старые, грязные, в засаленных халатах… Ужас! А монахини!

– Как, монахини – тоже?

– А как вы думали! Набирают каких-нибудь молдаванок. Те стоят с постными синюшными рожами, собирают «на храм». Видел я однажды такую монахиню после рабочего дня. Сидит за рулем машины, лоток свой перекинула на заднее сиденье, плат сдвинула на затылок, а под глазом – здоровенный фингал. То ли альфонс ее засандалил от всей души, то ли кто-то из благодарных клиентов… Это, знаете ли, могучая индустрия – нищенство. У них своя иерархия, свои законы, своя элита… Это целый… целый…

– Синдикат, – подсказала я Славе, и мы одновременно расхохотались.

– Да, а насчет монахов… Я, в бытность мою работником Свято-Даниловского монастыря…

– Слава!!! Вы – и монастырь?!

– Дак, Ильинишна… все ж перепробовать надо. У меня там свояк трудился на ниве противопожарной стражи, он меня и пристроил.

– Кем?

– Трудно сказать… Всяким-разным… Платили полтинник в день, – а это тогда были деньги не маленькие, ну, и полный харч… Так я там навидался, доложу вам… Навидался этой святой жизни… Первым делом прошел собеседование с отцом Никодимом. Я ведь так понимаю: монаси, оне должны быть вдали, так сказать, от мирских утех, а? А тут – вижу, ряса на нем шелковая, бородка подровнена, щечки выбриты, на руце «Сейка» болтается, в офисе его хрусталь-ковры и благолепие сверкающее…И вот, сколько я там ящиков молотком посбивал, скольких монасей пытал: как, мол, к вере пришел? – никто мне, Ильинишна, не мог разумно ответить. Помню, сидели мы, выпивали с одним монахом…

– Как это, выпивали? С монахом?! Побойтесь Бога, Слава…

– Я-то его не боюсь, поскольку никаких договоров о найме на работу с ним не подписывал, а вот монахи-то почто его не боятся, – не ведаю… Но хряпнуть за милую душу да добавить вслед – это они зараз… Был там такой, молоденький, вроде завхоза… Отец… Евксиний, если правильно помню… Ну, так это, – посмотришь на него – душа радуется: животик круглый, рожа такая умильная, головушку эдак на плечико кладет, улыбается, весь лоснится от довольства…

А однажды, помню, забрел к нам в монастырь настоящий юродивый. Как есть юродивый: ободранный, вшивый, побитый, мочой от него – за версту, пророчества выкрикивает, глаза горят, ну и прочие прямые признаки. Прямо Исайя, не приведи Господь! Казалось бы – примите с почестями, ведь это ж божий человек, а? Бац, – телефонный звонок от Главного: кто это мол, братцы, колбасится там у ворот? Только бомжей нам тут не хватало! Ну-к, заломите его и дайте такого пенделя, чтоб дорогу сюда забыл…

– Включите-ка радио, Слава – попросила я. – Что там в ваших новостях про нас?

– А что – новости? Сегодня с утра все – про девальвацию в Аргентине. Ну, говорю, до чего нервные эти латиносы! Песо, понимаешь, стал шесть штук на доллар. А херово ли вам жилось бы, ребята, если б в одно прекрасное утро вы проснулись, а песо с шести за доллар прыгнуло бы до семнадцати? А?! И – ничего, и – похеру мороз…

Он повернул ручку, и в уши грохнуло:

 
– Ах, люба-любанька,
Целую тебя в губоньки,
За то, что ты поешь, как соловей!
Сегодня ты на Брайтоне сияешь,
А завтра, может, выйдешь на Бродвей,
Ой, вей!
 

…«Русское радио» передавало в основном песни залихватские, забубенные, уголовные и далеко не русские. Но у Славы эта волна почему-то лучше всего ловилась. Еще у него отлично ловилось православное радио «Святое распятие», ведущие программ которого с утра до вечера боролись за спасение душ проникновенными беседами на евангельские темы. Иногда, в поисках духовной пищи, Слава нетерпеливо переключал радио с одной волны на другую, затем возвращался, снова переключал… А бывало, оно само – от прыжков машины по ухабам и рытвинам – перескакивало с волны на волну, как павиан скачет с ветки на ветку. На слух это составляло причудливые и неожиданные коллажи.

Мы терпеливо выслушали несколько разудалых, с псевдоодесским приторным душком песен, переключили на «Святое распятие», прослушали кусочек передачи об «Азбуковнике» 17 века, со стихами, прочитанными проникновенным постным голосом:

 
В доме своем, от сна восстав, умыйся,
Прилунившимся плата краем добре утрися,
Отцу и матери низко поклонися.
В школу тщательно иди
И товарища веди…
 

– Вона как! – восхитился Слава и переключил опять на «Русское радио», прооравшее знакомым голосом:

 
– За монетку, за таблеточку,
Сняли нашу малолеточку,
Ожидают малолетку небо в клетку,
В клеточку…
 

Новостей, однако, не дождались.

– Да на черта вам новости, Ильинишна? Без них спокойней. Включишь радио – жить не захочется… Сегодня, вот, передавали – вьюноша, примерный сын, спокойный такой рассудительный мальчик, отличник, в школу, как мы слышали, тщательно ходил, закончил ее с золотой медалью, – за ночь порешил топором папу, маму, бабушку и сестренку семнадцати лет… Отличник, золотая медаль, а?! Говорят, он шизофреником был. А я так полагаю, достали они его с этой учебой! Ну, думаю – насчет своего олигофрена, надо бы это на заметку взять. Палку, мол, не перегнуть бы…

В подъезде в нос мне опять шибанул запах горелого. На сей раз горела пластмасса, запах уж больно въедливый и мерзкий. Лифт стоял… Вместо кнопки вызова оплывала, чадила черная горючая капля. Ее задумчиво обнюхивал громадный черный пес, закрывая проход наверх. Я с минуту потопталась на почтительном расстоянии, наконец, вежливо, но с усилием, как шкаф, отодвинула эту лошадь и стала подниматься по лестнице.

Двумя этажами выше кто-то легко, почти неслышно взбегал по ступенькам. Перегнувшись через перила, я заглянула вверх. Увидела только мелькнувшие детские кроссовки…

– Э-э-эй!!! Стой, мальчик!

Где-то хлопнула дверь, и все смолкло…

Открыла мне дочь с незнакомым, каким-то отупелым, опухшим от слез лицом.

– Они взорвали дельфинариум, – сказала она на иврите. Я ничего не поняла, но ее лицо страшно меня испугало. Стылая тошнота подкатила к горлу.

– Что… где… что это?! Это где дельфины?!

– О, Господи, – зарыдала она, – мама, ты как всегда ничего не знаешь! Это дискотека в Тель-Авиве, дискотека!!! Ребята пришли потанцевать!

И монотонно, как заученную молитву, повторяя «они пришли потанцевать, они пришли потанцевать!», закрылась в своей комнате.

Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat

«…кажется, у Яши дома неприятности – он ходит потерянный и какой-то заспанный, вернее, недоспавший. Он мне бесконечно симпатичен – Яша. Рубашки всегда мятые. Видно, стиральная машина работает исправно, а вот две пары девичьих рук, что должны бы отца выпускать на люди с иголочки, заняты чем-то другим. Чем?

Я переждала дня два, потом все-таки на свой страх и риск полезла в душу. В крайнем случае, пошлет меня к чертям. Сначала он мялся, недоговаривал, потом расстроился настолько, что все разом мне и вывалил:

– Понимаешь, напрасно Москву выбрал. Надо было в какую-нибудь тьмутаракань забиться, в какое-нибудь Сельцо под Брянском, где одна закусочная под названием «Рюмочная».

– В Сельцо синдиков не посылают.

– В том-то и дело… – расстроенно сказал он. – Выросли мои девки, нате-пожалуйста! Я ж их совсем не вижу. Где они шляются, чем заняты… На днях прихожу домой и застаю вальяжного такого господина в кресле…

– В твоем халате?

– Да нет, – он махнул рукой, – они вообще не по этой части, они очень нравственные девочки, если ты имеешь в виду разврат… Там похуже дела…

– Наркотики?! – ахнула я.

– Нет-нет, этого еще мне не хватало!.. Хуже, хуже…

– Подожди… – Я встала, закрыла дверь своего кабинета, вернулась и заставила Яшу сесть на диван. – Извини, как родитель – родителю: что может быть хуже наркотиков и блядства?

Он посмотрел на меня измученными впалыми глазами и сказал:

– Непостижимая гениальность… – Он помолчал. – Не знаю – в кого это они, говорят, у моего деда Мини были выдающиеся математические способности, только вот образование не удалось получить… Но эти… Понимаешь, они цифры, числа чувствуют на каком-то паранормальном уровне. Дело даже не в том, что у них замечательные математические данные, таких людей навалом… Но мои как-то видят… сквозь преграду, на расстоянии чувствуют… Как Вольф Мессинг…

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Ну и что? В чем беда-то?

Яша оглянулся на дверь и прошептал:

– Они играют.

– На чем?

– Не на чем, а в карты… Бридж. Преферанс…

– Ну, и что?

– А то, – в полном отчаянии проговорил несчастный отец, – что их нанимают богатые люди – для игры. Вот как домушник запускает в форточку малолетку, чтобы дверь изнутри открыл… За ними охотятся, их перекупают…

– Я… не понимаю… – пробормотала я. – Никогда не играла в карты. Не моя область интересов… Объясни, пожалуйста…

– А чего тут объяснять, – он тяжело и как-то покорно вздохнул. – Бридж, «Роббер», игра математическая, основана на теории вероятности. Суть игры – обмен информацией. На основе заявления партнера ты должен вычислить, какие карты у вас с партнером, какие у противника. Так вот, им даже не нужен никакой обмен информацией, они – обе – все карты просто видят, кожей, нюхом – не знаю чем, а кроме того, друг друга чувствуют за тысячи километров, мысли читают…

– А сколько игроков в этой игре?

– Четверо, играют по двое, партнеры сидят друг напротив друга. Крестом.

– И что?

– Ну, и богатые люди нанимают профессионала – играть в паре.

– А твои девочки…

– А мои девочки, – проговорил он упавшим голосом, – как раз и есть – профессионалы. И, похоже, это уже знает вся Москва… кроме нашего департамента Бдительности…

Мы сидели с ним и молчали… Бедный Яша!

В тот раз я, кажется, пошутила – мол, по крайней мере, они обеспечат твою забубенную старость… Но, честно говоря, не знаю – как относиться ко всей этой оригинальной истории…»