Джейми, одетый только в рубашку и штаны, сидел у окошка и смотрел на высыхающие волосы жены. В маленькой комнатушке, предоставленной им миссис Маккен, было жарко, как в печке. Пот лежал на коже, словно роса, и скатывался по телу при каждом движении, но Джейми старался не перекрывать веющий от окна ветерок, чтобы он хоть немного освежил пропахший сыром и кровью комнатный воздух.
Он намочил волосы Клэр водой из большого кувшина, который принесла миссис Маккен, побрызгал водой и на нижнюю рубашку жены. Мокрая ткань облепила тело Клэр, обрисовывая круглые розовые ягодицы и толстую повязку на боку, по которой медленно расплывалось кровавое пятно.
– Мед-лен-но, – произнес Джейми беззвучно, одними губами. Медленно! Лучше бы кровотечение совсем прекратилось, но хорошо уже, что оно замедлилось.
Восемь пинт – вот сколько, со слов Клэр, крови в человеческом теле. Пусть и не у всех – разумеется, у мужчины его комплекции крови больше, чем у женщины наподобие Клэр. Ее волосы начали высыхать, отдельные прядки, курчавясь, приподнимались над основной массой, будто тонкие усики муравья. Джейми хотел бы отдать Клэр часть своей крови, ведь у него ее много. Она упоминала, что это возможно, но не в нынешнее время. Еще она говорила что-то о несовместимости крови…
Волосы у Клэр разноцветные: каштановые, цвета патоки, сливок и масла, сахара… а там, где их касаются лучи заходящего солнца, вспыхивают золотистые и серебристые искры. Широкая прядь у виска почти в тон ее лица. Клэр спала, положив одну руку под бок, а другую рядом с лицом. На бледном запястье пульсировали синие венки.
Клэр хотела перерезать запястья, когда узнала, что он умер. Джейми вряд ли сделал бы это, если б Клэр умерла. Он видел подобную смерть: рассеченные до кости запястья Тоби Квинна, смердящая мясницкой комната и слово «десятина», написанное кровью на стене – признание Тоби. Десятина аду. Джейми вздрогнул, невзирая на жару, и перекрестился.
Клэр говорила, что, возможно, все младенцы Йена и его индейской жены умирали из-за несовпадения их крови. С Рэйчел такого может и не быть. Джейми быстро помолился об этом и снова перекрестился.
Волосы, лежавшие на плечах Клэр, медленно курчавились и поднимались, будто тесто. Может, дать ей снова воды? Ей нужно пить, чтобы восполнить кровь и охладиться. Но пока она спит, ей не так больно. Быть может, позже.
Не сейчас, Боже, пожалуйста, не сейчас…
Клэр пошевелилась и застонала. Пятно на ее повязке сменило цвет с алого на бурый – кровь высохла. Джейми осторожно коснулся ее руки. Горячая.
Кровотечение остановилось. Начался жар.
Теперь с ним заговорили деревья. Лучше бы они молчали. Тишина – вот что нужно сейчас Йену Мюррею. Он один, но в ушах звенит, а голова раскалывается от шума. Такое всегда случается на другой день после битвы. Ты так напряженно прислушиваешься к врагу, к направлению ветра, голосам святых за твоей спиной… что начинаешь слышать голоса леса, как во время охоты. А когда отзвучат выстрелы и крики, ты слышишь тяжелые толчки крови в теле и ушах, и нужно подождать, чтобы шум стих.
В памяти мелькали обрывки событий сегодняшнего дня – сражающиеся солдаты, удар стрелы в плечо, лицо убитого у костра абенаки, скачущий по дороге на огромном белом коне и машущий шляпой Джордж Вашингтон – и тонули в гудящем тумане…
Над головой шелестел листвой ветер, касался кожи, будто наждаком. Что скажет Рэйчел, когда он признается ей в том, что сделал? В ушах до сих пор стоял глухой звук, с которым томагавк проломил череп абенаки. Рука тоже помнила ощущение удара, отзываясь болью в ране.
Йен смутно осознавал, что идет не по дороге: обутые в мокасины ноги путались в траве, ударялись о камни. Он оглянулся, ища взглядом тропу – он ведь видел ее, черную, извилистую линию… Почему она извивается?
Нет, все-таки ему не нужна тишина. Он хочет слышать голос Рэйчел, что бы она ни сказала ему. Кажется, он больше не может идти. Кажется, он этому даже удивился…
Йен не помнил падения, он обнаружил себя уже на земле, горячей щекой на прохладе колючих сосновых иголок. Он с трудом встал на колени, соскреб с влажной земли лишнее и лег на нее всем телом; сосновые иглы прикрыли его, будто одеяло. Сил хватило лишь на то, чтобы коротко попросить дерево охранять его этой ночью.
И, погружаясь в темноту, он вспомнил голос и слова Рэйчел: «Ты идешь по жизни своей дорогой, Йен. Я не могу разделить твой путь, но могу пойти рядом с тобой. И пойду».
Хорошо бы она не передумала, когда узнает, что он сделал…
Грей проснулся под барабанный бой. Подобная утренняя побудка – дело привычное, но где он находится? Нет, понятно, что в лагере, но где именно? Откинув одеяло, Грей медленно сел и сосредоточился на ощущениях. Левая рука ныла, один глаз не открывался, горло пересохло, одежда грязная и вонючая, и ко всему прочему хочется облегчиться.
Под кроватью обнаружился горшок, и Грей воспользовался им. От мочи слабо пахло яблоками. Вспомнился вкус сидра и то, что случилось прошлым днем и ночью. Мед и мухи. Артиллерия. Кровь на лице Джейми. Приклад винтовки и хруст кости. Уильям… Хэл…
Вспомнилось почти все. Грей сел на кровать и замер, решая, правда ли то, что сказал ему Хэл о смерти своего старшего сына, Бенджамина? Вряд ли. Скорее всего, это привиделось ему в кошмаре. Но все же им овладело ужасающее чувство обреченности, которая опускается на разум, будто занавес, и приглушает недоверие.
Покачиваясь, Грей встал и собрался идти на поиски брата. Однако он не успел даже найти обувь, когда полог отлетел в сторону и на пороге возник Хэл в сопровождении денщика, несущего таз, дымящийся кувшин и принадлежности для бритья.
– Сядь, – вполне обычным голосом сказал Хэл. – Тебе придется надеть один из моих мундиров, но ты его не получишь, пока выглядишь и пахнешь так, как сейчас. Что, черт возьми, случилось с твоими волосами?
Грей коснулся макушки и с удивлением обнаружил колкую щетину.
– Ах это… Ruse de guerre1. – Он медленно сел, не сводя глаз с брата. Больной глаз тоже открылся, но в него будто песка насыпали. Хэл вроде бы выглядел как обычно. Уставшим, вымотанным, задерганным… но на следующий день после сражения так выглядят все. Если бы его сын и вправду умер, Хэл выглядел бы иначе – гораздо хуже.
Грей хотел спросить о Бенджамине, однако Хэл ушел, оставив его на попечение денщика. После того как Грея вымыли, появился молодой веснушчатый хирург-шотландец, зевая, будто не спал всю ночь. Он сонно посмотрел на руку Грея, профессионально ощупал, заявил, что кость повреждена, но перелома нет, и сделал для нее перевязь. Которую тут же пришлось снять, чтобы Грей смог одеться – еще один денщик принес мундир и поднос с едой. К тому времени как Грей оделся и был едва ли не насильно накормлен, он уже изнывал от нетерпения.
Придется ждать, пока вернется Хэл, ни к чему прочесывать лагерь в его поисках. До встречи с Уильямом обязательно нужно поговорить с братом. На подносе стояло блюдце с медом, к которому прилагался поджаристый хлебец. Грей сунул палец в мед и задумался, не намазать ли им глаз? Но в этот миг, откинув полог, в палатку вошел Хэл.
– Ты и правда сказал мне, что Бен умер? – тут же выпалил Грей.
– Нет, – слегка поморщившись, ровным тоном ответил Хэл. – Я сказал тебе, что у меня есть новости о Бене. Говорят, что он мертв. Я в это не верю. – Он посмотрел на Грея, взглядом запрещая тому возражать.
– Вот как. Хорошо, тогда я тоже в это не верю. Кто тебе это сказал?
– Вот потому-то я и не поверил. – Хэл выглянул наружу, убедился, что их никто не подслушает, и ответил: – Мне сообщил об этом Иезекиль Ричардсон, а я не поверю этому типу, даже если он скажет, что на моих штанах сзади дыра. А уж подобному известию…
– Твои предчувствия верны, – отозвался Грей. – Сядь и скушай хлебец. Мне есть что рассказать тебе.
Уильям проснулся с невыносимой головной болью и убеждением, будто он забыл что-то важное. Стиснув руками виски, он обнаружил на голове повязку и нетерпеливо стянул ее – она натирала уши. На повязке обнаружилось немного засохшей крови. Смутно вспомнился вчерашний вечер – боль, тошнота, головокружение, дядя Хэл… и бледный, исхудавший отец. «Если нам есть что сказать друг другу…» О боже, ему это привиделось?
Он выругался на немецком, и чей-то юный голос тут же неуверенно повторил эти слова.
– Что они означают, сэр? – спросил Зеб, стоявший у кровати с накрытым крышкой подносом.
– Тебе не нужно это знать. И повторять не нужно, – садясь, ответил Уильям. – Что с моей головой?
Зеб удивленно поднял бровь.
– Вы не помните?
– Стал бы я спрашивать, если бы помнил?
Зеб сосредоточенно нахмурился, но смысл вопроса ускользал от него, и он пожал плечами, поставил поднос и ответил на первый вопрос:
– Полковник Грей сказал, что вас ранили дезертиры.
– Дезер… – Уильям осекся и задумался. Дезертиры-англичане? Нет… Ах вот почему ему на ум пришли немецкие ругательства! Смутно вспомнились гессенцы и… кто еще?
– Коленсо вылечился от поноса, – сообщил Зеб.
– Радует, что этот день хоть для кого-то начался с хорошего. О боже. – Боль стрельнула в виски, и Уильям схватился за голову. – Здесь есть какая-нибудь выпивка?
– Да, сэр! – Зеб торжественно снял крышку с подноса, на котором обнаружилась тарелочка с яйцами всмятку, поджаренные хлебцы, кусок ветчины и стакан чего-то подозрительно мутного, от которого пахло алкоголем.
– Что это?
– Не знаю, сэр, но полковник Грей сказал, что это вам для опохмеления.
Значит, не сон… Отбросив эту мысль в сторону, Уильям с опасливым интересом изучил содержимое стакана. Укрепляющее средство отца он попробовал впервые в четырнадцать лет, случайно перепутав его с пуншем, приготовленным для приема лорда Джона. С тех пор Уильям несколько раз употреблял это средство и находил его неизменно действенным, пусть и странным на вкус.
– Ладно, – сказал Уильям и, глубоко вздохнув, поднял стакан и героически осушил его одним долгим глотком.
– Ух ты! – восхищенно ахнул Зеб. – Повар сказал, если пожелаете, он пришлет вам колбасу.
Не в силах ответить, Уильям покачал головой и взял хлебец. Подержал его немного в руках, будучи не в силах решить, хочет он его съесть прямо сейчас или нет. Голова до сих пор болела, но укрепляющее средство вернуло на место еще несколько фрагментов памяти.
«Совет? Ты слишком большой, чтобы давать его тебе, и слишком юн, чтобы принять его…»
«Er spricht Deutsch. Er gehört!.. Он говорит по-немецки. Он все слышал!..»
– Я слышал, – медленно произнес Уильям. – Но что я слышал?
Зеб явно принял это за очередной риторический вопрос и не стал на него отвечать, а задал свой собственный:
– Что случилось с Готом, сэр? – Его узкое лицо помрачнело, будто он приготовился услышать дурные вести.
– Гот, – отсутствующе проговорил Уильям. – Что-то случилось с Готом?
– Он пропал, сэр. То есть… когда солдаты забрали вас и индейца от мятежников, вы были не на нем.
– Когда нас… что за индеец? Что, черт возьми, вчера случилось, Зеб?
– Откуда мне знать? – обиженно выдал Зеб. – Меня-то там не было, верно?
– Конечно… черт! Мой дядя – герцог Пардлоу – в лагере? Мне нужно поговорить с ним.
– Наверное, я могу поискать его, – неуверенно ответил Зеб.
– Поищи. Прямо сейчас. – Уильям взмахом руки отослал его и задумался, пытаясь воскресить в памяти вчерашний день. Мятежники? Гот… Он что-то помнил о Готе, но что именно? Он гнался за повстанцами, которые увели его коня? Но при чем тогда индейцы и дезертиры, и почему ему запомнилась немецкая речь? И о каком полковнике Грее говорил Зеб? Должно быть, это дядя Хэл… хотя звание отца – подполковник, и его в разговоре тоже иногда называют полковником…
Уильям посмотрел на поднос и пустой стакан. Дядя Хэл точно знает об этом средстве, но…
«Ты жив, и все хорошо».
Уильям положил обратно хлебец – в горле стоял ком. Снова. То же самое было вчера, когда он увидел отца. Когда он сказал своему отцу – да, черт возьми, своему отцу! – «Я рад, что ты не умер».
Может, он и не вполне готов к разговору с отцом – или к разговору отца с ним – и не согласен с тем, что все хорошо, но все же…
Кто-то отодвинул полог, и солнечный луч ударил в глаза Уильяму. Сморгнув невольные слезы, он выпрямился и спустил ноги с кровати, готовясь встретить…
Но это оказался не дядя и не отец, а Банастр Тарлетон в не-застегнутом мундире и без парика. Выглядел он как-то слишком весело для человека, которого, судя по всему, недавно ударили в лицо.
– Жив, а, Элсмир? – Бан тюкнул вареное яйцо, выпил середину и с удовольствием облизал грязные пальцы. – Боже, как я голоден! С самого рассвета не ел. Убийство на пустой желудок разжигает аппетит. Можно, я доем остальное?
– На здоровье. Кого ты убивал вместо того, чтобы завтракать? Повстанцев?
Набивший рот хлебцами Тарлетон удивленно посмотрел на него. Наскоро прожевал, проглотил и ответил, окатив Уильяма крошками:
– Нет, насколько я знаю, войска Вашингтона бежали на юг. Мы убивали гессенских дезертиров. Полагаю, тех самых, которые стукнули тебя по голове и бросили умирать. У них был твой конь, его опознали. – Тарлетон потянулся за очередным яйцом, и Уильям сунул ему в руку ложку.
– Бога ради, ешь цивилизованно. Мой конь у тебя?
– Да. Он хромает на правую ногу, но вряд ли серьезно ранен. М-м-м… у тебя личный повар?
– Нет, это приготовил повар моего дяди. Расскажи о дезертирах. Они ударили меня по голове, и я кое-что не помню. – «Кое-что» – это еще мягко сказано, однако память быстро возвращалась к Уильяму.
Не переставая жевать, Тарлетон рассказал, как все было.
Отряд наемников фон Книпхаузена в разгаре сражения решил бежать, правда, не все в отряде этого хотели. Те, кто собрался дезертировать, отошли в сторонку и тихо обсуждали, стоит ли убивать остающихся. И вдруг к ним подошел Уильям.
– Сам понимаешь, это их слегка выбило из колеи. – Прикончив яйца и большую часть хлебцев, Тарлетон заглянул в стакан и расстроился, что в нем ничего нет.
– Вон в той фляжке может быть вода, – Уильям кивнул на свисавшую с шеста поношенную оловянную фляжку в кожаной оплетке. – Вот оно что… Они слегка нервничали, но когда я спросил их по-немецки, где найти кузнеца… О, вспомнил! Гот потерял подкову, вот почему он… А потом я услышал, как они яростно перешептываются, и один из них сказал, что я все слышал и все теперь знаю. Должно быть, они решили, что я их подслушивал и узнал о заговоре.
Уильям облегченно вздохнул – наконец-то он вспомнил большую часть событий вчерашнего дня!
– Видимо, так и есть. – Тарлетон кивнул. – Они и в самом деле убили кое-кого из тех, кто отказался сбегать, – после того, как тебя ударили по голове и сбросили в ущелье, началась драка. Некоторым наемникам удалось сбежать и добраться до фон Книпхаузена. Услышав новость, он послал депешу Клинтону с просьбой о помощи.
Уильям кивнул. С дезертирами и предателями всегда лучше разбираться тем, кто не состоит в том же отряде. А Бан Тарлетон наверняка уцепился за возможность выследить дезертиров и…
– Тебе приказали убить их?
Тарлетон растянул в улыбке испачканные желтком губы и смахнул с подбородка хлебные крошки.
– Не напрямую. Я так понял, что нескольких пленников будет вполне достаточно. Тем более что в приказе содержался намек на это, дабы pour encourager les autres.
Уильям кивнул, вежливо не выказав своего удивления тем, что Тарлетон, оказывается, умеет читать, к тому же прочел роман Вольтера «Кандид», откуда и взял эту фразу, означавшую «в назидание прочим».
– Понятно. Мой денщик сказал странное – что меня нашли повстанцы и среди них был индеец. Ты что-нибудь об этом знаешь?
Тарлетон удивленно покачал головой.
– Ничего. Хотя… – Он сел на табурет, сцепил руки на колене и с довольным видом заявил: – Я все же кое-что знаю. Помнишь, ты спрашивал меня насчет Харкнесса?
– Харкнесс… ах да! – воскликнул Уильям, помимо вопроса о Харкнессе вспомнивший еще кое-что важное – Джейн и ее сестру.
Тут же захотелось отыскать Джейн и убедиться, что у них с сестрой все хорошо. Беженцы-лоялисты и сопровождающие армию люди, разумеется, не участвуют в битве – однако ярость и возбуждение солдат не проходят сразу после окончания боя. А беззащитных грабят и насилуют не только дезертиры и мародеры.
О проекте
О подписке