* * *

Коня он не нашел. Либо того задрала пума, либо бедняга так и бродил где-то по болоту. Уильям обнаружил лишь выпавший из седельной сумки маленький вощеный сверток с табаком и сковороду. И то и другое сейчас ему было ни к чему, но и расставаться с вещами из цивилизованного мира не хотелось.

Промокший до нитки Уильям свернулся среди корней эвкалипта и, дрожа под тонкой парусиной, наблюдал за молниями в ночном небе. Бело-голубые вспышки слепили даже сквозь закрытые веки, раскаты грома вспарывали воздух, словно ножи. После каждого разряда молнии в воздухе повисал едко-горелый запах.

Он почти привык к грохоту, – и вдруг чудовищный взрыв сшиб его с ног и проволок по грязи и сгнившим листьям. Задыхаясь и хватая ртом воздух, Уильям сел и отер с лица грязь. Что за чертовщина? Впрочем, резкая боль в руке не дала ему долго удивляться. При свете молнии он разглядел торчащий из правого предплечья кусок дерева длиной примерно шесть дюймов и обвел поляну безумным взглядом. Вокруг все было усыпано свежими щепками и обломками деревьев. Остро пахло смолой, древесиной и электричеством.

В сотне футах отсюда рос огромный кипарис – самое высокое дерево в округе; Уильям хотел использовать его в качестве ориентира. Сейчас полыхнувшая молния высветила пустоту на том месте, где он некогда возвышался.

Дрожащий и полуоглохший от грома Уильям вытащил из руки деревянное «копье» и прижал к ране кусок рубахи, чтобы остановить кровь. Затем плотнее обмотал плечи парусиной и вновь съежился среди корней эвкалипта.

В какой-то момент гроза стихла, и он забылся беспокойным сном.

А очнулся в тумане.

Промозглый утренний холод пробирал до костей. Детство Уильяма прошло в Озерном крае Англии, и он помнил, что туман на болоте опасен. Отбившиеся от стада овцы нередко терялись в нем и гибли от зубов собак и лисиц, замерзали насмерть или просто пропадали. Люди тоже. Няня Элспет говорила, что с туманом приходят мертвецы. Она стояла тогда у окна детской, бесстрашная сухопарая старуха с прямой спиной, и глядела на клубящийся внизу туман. Она произнесла это тихо, скорее для себя: вряд ли она знала, что он рядом. Потом резко задернула штору и молча ушла заваривать для него чай.

Сейчас бы чашечку горячего чая с доброй порцией виски. Горячего чая, горячего тоста с маслом, сэндвичей с джемом, кекса…

Уильям вспомнил о ломте промокшего хлеба с сыром, осторожно достал бутерброд из кармана и, приободрившись, принялся за еду. Он ел медленно, смакуя безвкусную массу так, словно это были персики в бренди. Он сразу почувствовал себя лучше, невзирая на липкое прикосновение тумана к лицу, капающую с волос воду. Ночью он догадался выставить сковородку под дождь, и теперь у него была свежая питьевая вода с восхитительным привкусом бекона.

– Не так уж и плохо, – произнес Уильям, вытерев рот. – Пока.

Он дважды терялся в тумане – то ли наяву, то ли в ночных кошмарах. И опять брел вслепую сквозь белую пелену, такую густую, что не разглядишь ног; а вокруг звучали голоса мертвецов.

Уильям закрыл глаза, предпочитая темноту клубящейся вокруг белизне, но все равно ощущал холодное прикосновение тумана к лицу. Снова раздались голоса, однако теперь он их не слушал.

Уильям решительно поднялся. Чистой воды безумие – брести наугад по болоту, спотыкаясь о кочки и цепляющуюся за ноги траву, – и все же надо идти. Он привязал сковороду к поясу, обернул плечи мокрой парусиной и зашарил вокруг в поисках подходящей палки. Можжевельник не годился, его древесина крошилась под ножом, а ветки были коротки. Амбровое дерево и нисса оказались немногим лучше. Вот бы найти ольху!

Он целый век шел сквозь туман, осторожно пробуя почву впереди себя ногой. Наткнувшись на дерево, Уильям прижимал его листья ко рту и носу в попытке определить, что это за вид. Наконец набрел на ольховую рощу, выбрал подходящее деревце, ухватил его обеими руками и выдернул под шорох осыпающейся земли и водопад листьев. Внезапно на ноги упало что-то тяжелое – змея. Уползла…

Невзирая на холод, Уильяма прошиб пот. Он отвязал сковородку и осторожно постучал ею по невидимой из-за тумана земле. Вокруг ничто не двигалось, а почва оказалась достаточно твердой, и Уильям перевернул сковороду и сел на нее. Вынул нож и, поднеся ольху ближе к лицу, чтобы не порезаться, укоротил деревце до шести футов и заострил один его конец.

Великое Мрачное болото опасно, но кишит дичью – именно это влечет охотников в его таинственные дебри. На медведя или оленя с этим самодельным копьем Уильям не пошел бы, однако острожить лягушек он умел хорошо, по крайней мере раньше. Научился у слуги из поместья деда и частенько практиковался, пока жил с отцом в Виргинии. Хотя в последние годы в Лондоне ему не приходилось применять это умение, он все же надеялся, что не позабыл его.

Вокруг оживленно кричали лягушки, не обращая внимания на туман.

– Брекекекс, коакс, коакс! Брекекекс, коакс! – прошептал Уильям.

Увы, цитата из комедии Аристофана на лягушек впечатления не произвела.

– Подождите-ка немного, – сказал им Уильям, пальцем пробуя остроту копья. Правильная острога должна быть трезубой… Почему бы и нет? У него масса времени.

Прикусив язык от усердия, он заострил еще две ветки и привязал их к своему копью. Сначала для обвязки хотел ободрать кору с можжевельника, затем передумал и оторвал полоску ткани от залохматившейся снизу рубахи.

После грозы все вокруг изрядно промокло. Уильям потерял трутницу, но вряд ли даже божьи молнии, наподобие тех, что он видел ночью, здесь что-нибудь подожгли бы. С другой стороны, к тому времени, как взойдет солнце и Уильям наконец поймает лягушку, он, быть может, уже отчается настолько, что съест свою добычу сырой.

Как ни странно, эта мысль его успокоила. Голодать не придется, не придется и страдать от жажды – болото удерживает воду подобно губке.

Болото, хотя и огромное, все же имеет границы. И Уильям найдет их, как только появится солнце. Нужно только не ходить кругами, а выйти на твердую землю или, еще лучше, к озеру, на берегу которого стоит Дизмэл.

Все будет хорошо – если не провалиться в трясину, не стать добычей хищника, не подхватить лихорадку от грязной воды или болотных испарений.

Уильям проверил острогу, осторожно вонзив ее в грязь. Обвязка выдержала. Скоро туман рассеется…

Однако туман и не думал рассеиваться, скорее, густел. Уильям едва различал свои пальцы. Вздохнув, он плотнее укутался в мокрое пальто, поставил острогу рядом, оперся спиной на ольху и, чтобы сохранить тепло, обнял руками колени. А от окружающей белизны отгородился закрытыми глазами.

По-прежнему кричали лягушки. С закрытыми глазами Уильям начал слышать и другие болотные звуки. Большинство птиц молчали, как и он пережидая туман, зато время от времени доносился гулкий рев выпи. Невдалеке кто-то плескался – наверное, ондатра. Громко плюхнулась в воду с бревна черепаха. Простые, понятные звуки. Зато слабое шуршание нервировало – неясно, то ли шелестят листья, хотя ветра не было, то ли кто-то охотился. Какой-то маленький зверек пронзительно вскрикнул и затих. Да и само болото то кряхтело, то вздыхало…

Уильям шевельнулся и внезапно ощутил что-то под челюстью. Рука нащупала присосавшуюся к шее пиявку. Он брезгливо оторвал ее и зашвырнул подальше в туман. Ощупав себя дрожащими руками, вновь скорчился на земле, пытаясь сопротивляться нахлынувшим вместе с туманом воспоминаниям.

Он слышал, как его звала мать – его родная мать, – поэтому и пошел тогда в туман. Дедушка с бабушкой, мама Изабель и несколько друзей устроили пикник в низине. Когда сгустился туман – как всегда внезапно, – все засуетились и принялись паковать вещи, предоставив Уильяма самому себе. Он смотрел на неумолимое приближение белого вала и мог поклясться чем угодно, что слышал женский шепот. Слов было не разобрать, однако женщина звала, и Уильям знал, что зовет она его. И он пошел в туман. На какое-то время его очаровало шевеление водяного пара у земли – он вился, мерцал и казался живым. Но когда туман стал гуще, Уильям понял, что заблудился.

Он звал. Сначала женщину, которую счел матерью. «Мертвецы приходят с туманом». Чуть ли не единственное, что он знал о своей матери – она умерла, когда ей было примерно столько же лет, сколько ему сейчас. Говорили, что у него ее волосы и ее дар ладить с лошадьми.

Она отвечала ему – без слов, одним голосом. Он ощущал ласку ее прохладных пальцев на лице и зачарованно шел дальше, пока не упал в расщелину. От удара вышибло дух, и он лежал, оцепеневший, глядя, как плывущий над ним туман спешит поглотить все вокруг. Потом он услышал, как шепчутся скалы, и пополз, а затем и побежал. Снова упал, снова поднялся и побежал дальше.

Вскоре он рухнул наземь, не в силах больше двигаться, и съежился в страхе на жесткой траве, окруженный пустотой, ослепленный ею. Когда его позвали знакомые голоса, он хотел откликнуться, но лишь захрипел отчаянно – от недавних криков он практически онемел. Он снова и снова бежал навстречу голосам, спотыкался и скатывался по склону, натыкался на скальные выступы, взбирался на вершины камней, а голоса уплывали, растворялись в тумане, оставляли его в одиночестве…

Его нашел Мак. Огромная рука внезапно схватила Уильяма и подняла, исцарапанного и окровавленного, прижала к грубой рубахе шотландского слуги так, словно никогда не отпустит.

Уильям сглотнул. Когда ему снились кошмары, он часто просыпался на руках Мака. Или просыпался в холодном поту, не в состоянии больше заснуть из страха перед ждущим его туманом и голосами.

Что-то зашуршало, зашумело. Узнаваемо запахло свиным навозом, и Уильям старался не шевелиться: дикие свиньи опасны, если их потревожить. Шум усилился, раздалось сопение, массивные тела, стряхивая на себя воду, ломились сквозь кусты остролиста. Уильям выпрямился и завертел головой, пытаясь определить, откуда именно доносятся звуки. В тумане трудно не заблудиться, так что свиньи, скорее всего, шли по тропе.

Болото пересекали проложенные оленями тропы, которыми пользовались все, от опоссумов до черных медведей. Тропы эти бесцельно петляли, но неизменно вели к питьевой воде и огибали трясины.

О его матери говорили еще кое-что. «Она всегда была беспечной», – печально качала головой бабушка. Ее встревоженный взгляд останавливался на Уильяме. «Храни тебя Господь, ты такой же, как она», – говорил этот взгляд.

– Может, я и такой же, – громко сказал Уильям, сжимая в руке острогу и вызывающе выпрямляясь. – Но я не умер. Я еще жив.

Уж в этом-то он был уверен.