– Так ты согласен, что каждый имеет право на капельку собственной тайны? – Намек был прозрачным, как треск ореховой скорлупы в щипцах. – Если я увижу на этой пластинке хоть одну царапину, считай себя покойником.

Но через потолочное перекрытие послышалась не «Abbey Road», a «The Man with the Child in His Eyes»^[2] Кейт Буш. Джулия ставит эту песню, только если ее обуревают эмоции или когда у нее месячные. У Джулии, должно быть, не жизнь, а малина. Ей восемнадцать лет, через несколько месяцев она уедет из Лужка Черного Лебедя, у нее есть бойфренд со спортивным автомобилем, она получает вдвое больше карманных денег, чем я, и может заставить других людей делать что угодно просто словами.

Одними словами.

Джулия наверху поставила Fleetwood Mac – «Songbird»^[3].

По средам папа встает еще затемно, потому что ему надо ехать в Оксфорд на еженедельное совещание в штаб-квартире «Гринландии». Гараж находится под моей спальней, так что я слышу, как взревывает, оживая, папин «Ровер-3500». Если идет дождь, то шины шшшшипят на покрытой лужами дорожке, а капли дождя шмяк-блямс-разбиваются на подъемной двери гаража. На моем будильнике светились техническим зеленым светом цифры: 06:35. Мне осталось ровно 150 минут жизни. И всё. Ряды лиц в классе уже выстроились у меня перед глазами, словно фигурки инопланетян в игре «Космические захватчики». Одни будут ржать, другие недоумевать, третьи ужасаться, четвертые – жалеть меня. Кто решает, какое уродство забавно, а какое – трагично? Никто ведь не смеется над слепыми или над людьми, которые дышат с помощью искусственных легких.

Если бы Бог сделал так, чтобы каждая минута продолжалась полгода, я бы достиг средних лет к завтраку и умер от старости к тому времени, как пора будет садиться в школьный автобус. Я готов был проспать целую вечность. Я попытался отогнать мысли о будущем: лег обратно в кровать и представил себе, что потолок – это неразведанная поверхность планеты G-класса, обращающейся вокруг альфы Центавра. На всей планете не было ни живой души. Мне бы не пришлось произносить ни слова.

– Джейсон! Пора вставать! – прокричала мама на лестничной площадке.

Мне снилось, что я проснулся в лесу, окутанном синей дымкой, и нашел дедушкину «Омегу», целенькую, в зарослях огненных крокусов. Тут во сне послышался топот бегущих ног, и появилась мысль, что это кто-то из «призраков» спешит к месту сбора, на кладбище при церкви Святого Гавриила. Мама снова закричала: «Джейсон!» – и я увидел, что уже 07:41.

Я сонно ответил «О’кей» и приказал ногам спуститься с кровати – остальное тело поневоле последует за ними. Вопреки моим надеждам, зеркало в ванной не отразило свежих признаков проказы. Я подумал, что, может быть, стоит прижать ко лбу горячую тряпку, а потом пожаловаться, что у меня температура. Но маму не так легко обмануть. Мои счастливые красные трусы оказались в стирке, и я надел бананово-желтые – физкультуры сегодня нет, так что это все равно. Внизу мама смотрела по первому каналу Би-би-си новую утреннюю передачу, а Джулия резала банан себе в мюсли.

– Добрутро, – пробормотал я. – Что это за журнал?

Джулия показала мне обложку «Фейс»:

– Если ты хоть пальцем до него дотронешься, пока меня не будет, я тебя придушу.

«Это я должен был родиться, а не ты, поганая корова», – прошипел Нерожденный Близнец.

– Ты что-то хочешь сказать? У тебя такое лицо, как будто ты сейчас обмочишься. – Джулия явно не забыла вчерашний вечер.

Я мог бы дать отпор, спросив Джулию, придушит ли она и Эвана тоже, если он тронет ее журнал, но это значило бы объявить себя подслушивающим червяком. Мои «витабиксы» были на вкус как опилки. Прожевав завтрак, я почистил зубы, положил сегодняшние учебники в сумку «Адидас», а ручки «Бик» – в пенал. Джулия к этому времени уже ушла. Она ездит в то отделение школы, где располагаются шестые классы, – за ней заезжает Кейт Элфрик, которая уже сдала на права.

Мама висела на телефоне – рассказывала тете Алисе про нашу новую ванную комнату.

– Алиса, погоди минуту. – Мама прикрыла трубку ладонью. – У тебя есть деньги на обед?

Я кивнул. Я решил сказать ей про классный час:

– Мама, я х…

Вешатель перехватил слово «хотел».

– Скорее, Джейсон! Опоздаешь на автобус!

На улице было мокро и ветрено, словно на Лужок Черного Лебедя направили дождевальную установку. От Кингфишер-Медоуз остались только заляпанные дождем стены, исходящие каплями птичьи кормушки, мокрые садовые гномы, переполненные прудики и блестящие от воды альпийские горки. Лунно-серая кошка наблюдала за мной с сухого крыльца мистера Касла. О, если б я мог превратиться в кошку! Я миновал перелаз у выхода на верховую тропу. Будь я Грант Бёрч, Росс Уилкокс или кто угодно из ребят, живущих в социальных домах на Веллингтон-Энд, я бы сейчас перемахнул через изгородь и пошел по верховой тропе, куда приведет. Даже посмотрел бы, не идет ли она к заброшенному туннелю под Мальвернскими холмами. Но для таких, как я, это невозможно. Мистер Кемпси тут же заметит, что меня нету в день классного часа, которого я так боялся. На первой перемене он позвонит маме. Мистера Никсона тоже поставят в известность. Папу вытащат с еженедельного совещания. По моим следам пустят школьных надзирателей с собаками. Меня захватят в плен, допросят, сдерут с меня кожу заживо, и потом мистер Кемпси все равно заставит меня прочитать отрывок из «Простых молитв для сложного мира».

Если начинаешь задумываться о последствиях – все, пиши пропало.

У «Черного лебедя» стояли девчонки под зонтами. Мальчикам так нельзя, потому что зонты – это для педиков. (Кроме Гранта Бёрча, который не мокнет, потому что приказал своему слуге Филипу Фелпсу притащить огромный зонт, с каким играют в гольф.) Я шел в куртке, поэтому верхняя половина тела у меня была почти сухая, но на углу главной улицы меня обогнал «воксхолл-шеветт», расплескал огромную лужу и промочил мне все ноги. Носки стали шершавые и мокрые. Пит Редмарли, Гилберт Свинъярд, Ник Юэн, Росс Уилкокс и вся их шайка устроили битву в луже, но, как раз когда я подошел, к остановке подъехал школьный автобус с глазами, как у Нодди. Норман Бейтс смотрел на нас с водительского места, как вечно бодрствующий мясник на загон, полный откормленных свиней. Мы залезли в автобус, и двери зашипели, закрываясь. На моих «Касио» было 8:35.

В дождливые утра школьный автобус разит парнями, отрыжкой и пепельницей. Передние сиденья занимают девочки, они садятся на Гарлфорд и Блэкмор-Энд и говорят только об уроках. Четкие пацаны сразу проходят назад, но даже ребята вроде Пита Редмарли и Гилберта Свинъярда сидят смирно, когда автобус ведет Норман Бейтс. Норман Бейтс – из людей, похожих на треснутые каменные статуи, с таким лучше не связываться. Как-то раз Плуто Ноук открыл аварийную дверь – просто так, от нечего делать. Норман Бейтс прошел назад, схватил Плуто за шиворот, протащил по всей длине автобуса вперед и реально вышвырнул наружу. Плуто Ноук заорал из канавы:

– Я на тебя в суд подам! Ты мне руку сломал, блин!

Норман Бейтс в ответ вытащил сигарету из угла рта, наклонился со ступенек автобуса, высунул язык, как индеец-маори, и медленно, сосредоточенно потушил о собственный язык еще горящий окурок. Раздалось шипение. Норман Бейтс щелчком отшвырнул окурок на парня, сидящего в канаве.

Потом сел за руль и поехал дальше.

С тех пор никто не трогает аварийную дверь в его автобусе.

Дин Дуран влез в автобус на Драггерс-Энд, на самом краю деревни.

– Эй, Дин, – сказал я, – садись со мной, если хочешь.

Он страшно обрадовался, что я назвал его по имени при всех. Осклабился и мгновенно плюхнулся рядом.

– Господи! Льет, прямо уссывается. Если и дальше так пойдет, то к послешколы Северн выйдет из берегов во всем Аптоне. И в Вустере. И в Тьюксбери.

– Определенно.

Я из кожи вон лез, стараясь быть дружелюбным, – не столько ради него, сколько ради себя. Вечером, в автобусе из школы домой, я могу считать себя везунчиком, если хоть Человек-невидимка захочет сесть рядом с Д-д-джейсоном Т-т-т-тейлором, ш-ш-школьным з-з-з-заикой. Мы с Дураном стали играть в «Четыре в ряд» на запотевшем окне. Дуран выиграл у меня одну игру, не успели мы и до Велланд-Кросс доехать. Дуран учится в классе мисс Уайч, 2У. 2У – второй с конца класс. Но Дуран на самом деле не глупый. Просто если бы он вдруг начал учиться слишком хорошо, ему бы ото всех досталось.

В болотистом поле стояла черная лошадь, очень несчастная. Но я буду гораздо несчастней через двадцать одну минуту, даже уже немного меньше.

Под нашим сиденьем был радиатор отопления, так что мои школьные брюки расплавились и прилипли к ногам. Кто-то вонюче пернул. «Подгузник запустил газовую бомбу!» – заорал Гилберт Свинъярд. Подгузник ухмыльнулся, показав бурые зубы, высморкался в пакет из-под чипсов и швырнул его. Пакеты из-под чипсов далеко не летают, так что он попал в Робина Саута, сидящего прямо позади.

Не успел я оглянуться, как автобус заехал на школьный двор, и мы все высыпали наружу. В дождь мы ждем начала уроков не во дворе, а в актовом зале. Школа сегодня утром, казалось, состояла из мокрых замызганных полов, исходящих паром сырых курток, учителей, ругающих учеников за крик, первоклассников, играющих в запрещенные салочки в коридорах, и третьеклассниц, которые прочесывали коридоры, сцепив руки и распевая песню Pretenders. У начала туннеля в учительскую, где учеников ставят на время обеда в наказание, висят часы. По этим часам мне оставалось жить пять минут.

– А, Тейлор! Превосходно. – Мистер Кемпси ущипнул меня за мочку уха. – Тебя-то я и искал. Следуй за мной. Я желаю поместить ряд слов в твои органы слуха.

Наш классный руководитель повел меня по мрачному коридору, ведущему к учительской. Учительская – это как Бог: кто ее видел, тот не жилец. Распахнутая дверь в учительскую брезжила впереди, и сигаретный дым вылетал оттуда клубами, как туман в Лондоне времен Джека-потрошителя. Но мы свернули, не дойдя до нее, и оказались в кладовке, где хранятся канцелярские товары. Кладовка служит чем-то вроде КПЗ для ребят, которые влипли. Я попытался сообразить, что я такое сделал.

– Пять минут назад ко мне был перенаправлен телефонный звонок. Содержание разговора касалось Джейсона Тейлора. Звонила некая персона, которую заботило твое благосостояние.

Мистера Кемпси не поторопишь, остается только ждать.

– Эта персона призвала меня к свершению акта милосердия в последнюю минуту перед казнью.

Мимо открытой двери кладовки промчался мистер Никсон, директор школы, источая волны гнева и пара от мокрого твида.

– Простите, сэр?

Мистер Кемпси поморщился, раздраженный моей тупостью:

– Правильно ли я понимаю, что ты ждешь сегодняшнего утреннего классного часа с трепетом, который можно описать как «ужас, парализующий мозговые функции»?

Я почуял белую магию миссис де Ру, но не смел надеяться на спасение.

– Да, сэр.

– Да, Тейлор. По-видимому, твой самоотверженный логопед придерживается того мнения, что, отложив испытание огнем, назначенное на сегодняшнее утро, мы поспособствуем росту уровня твоей уверенности в себе в приложение к искусству риторики и публичных выступлений в более долгосрочной перспективе. Ты разделяешь это убеждение?

Я понял, что он сказал, но он ждал, что я не пойму.

– Простите, сэр?

– Ты хочешь или не хочешь, чтобы тебя освободили от чтения сегодня утром?

– Да, сэр, очень хочу, да.

Мистер Кемпси плотно сжал губы. Люди всегда думают, что излечить человека от запинания можно по принципу «брось его в глубокую воду – поневоле выплывет». По принципу крещения огнем. Люди видят по телевизору заик, которых в один прекрасный день заставляют выйти на сцену перед тысячью зрителей, и глядь! – из уст бывшего заики вылетает идеальная речь. Все радостно улыбаются: «Видите, он все прекрасно может! Надо было его только по-дружески подтолкнуть! Теперь он совершенно излечился!» Но это полная чушь. Если такое случается, это просто Вешатель выполняет первую заповедь. Вернитесь к «излеченному» заике через неделю и посмотрите, что с ним будет. Сами увидите. На самом деле, если бросить человека на глубину, он просто утонет. А крещение огнем вызывает ожоги третьей степени.

– Тейлор, ты не можешь всю жизнь бегать, поджав хвост, от публичных выступлений.

«Поспорим?» – парировал Глист.

– Я знаю, сэр. Потому и делаю все возможное, чтобы этому научиться. С помощью миссис де Ру.

Мистер Кемпси делал вид, что еще не сдался, но я уже чувствовал, что спасен.

– Очень хорошо, Тейлор. Но я думал, у тебя больше мужества. Я вынужден заключить, что ошибался в тебе.

Я проводил его взглядом.

Будь я папой римским, я бы произвел миссис де Ру в святые. Прямо тут же, на месте.

Сегодняшнее чтение из «Простых молитв для сложного мира» мистера Кемпси было про то, как дождь лил сорок дней и сорок ночей, но Господь обещал человеку, что в конце концов на небе появится радуга. (Джулия говорит, это совершенно абсурдно, что в 1982 году детям до сих пор преподносят байки из Библии как исторические факты.) Потом мы спели гимн «Все, как есть, дары благие / Посылают небеса, / Скажем Господу спасибо / За любовь и чудеса». Я решил, что пронесло, но, после того как мистер Кемпси зачитал все распоряжения и послания директора, Гэри Дрейк вдруг поднял руку:

– Простите, сэр, мне казалось, что сегодня очередь Джейсона Тейлора читать вслух. Я очень ждал этого и надеялся его послушать. Он что, будет вместо сегодняшнего дня читать на следующей неделе?

Класс чуть не свернул себе шеи – все пооборачивались на меня.

Я вспотел в пятидесяти местах сразу. И только сверлил взглядом меловую туманность на доске.

Через несколько секунд, которые показались мне за несколько часов, мистер Кемпси произнес:

– Дрейк, твое проникновенное выступление в защиту установленного порядка весьма похвально и, без сомнения, продиктовано альтруистическими соображениями. Однако я располагаю информацией о том, что функционирование вокального аппарата Тейлора оставляет желать лучшего. Таким образом, твой одноклассник освобождается по квазимедицинским показаниям.

– Значит, он будет читать на следующей неделе, да, сэр?

– Алфавит марширует вперед, не считаясь с человеческими слабостями, Дрейк. Следующей по алфавиту у нас идет Мишель Тирли. «Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен».

– Мне кажется, это не очень справедливо – как вы думаете, сэр?

За что Гэри Дрейк меня ненавидит? Что я ему сделал?!

– Жизнь очень часто бывает несправедливой, Дрейк, несмотря на все прилагаемые нами усилия, – мистер Кемпси захлопнул крышку пианино, – и мы должны мужественно встречать невзгоды. Чем раньше ты это усвоишь, тем лучше.

При последних словах он пронзил взглядом не Гэри Дрейка, а меня.

Уроки в среду начинаются со сдвоенной математики, которую ведет мистер Инкберроу. Сдвоенная математика – это самый ужасный урок за всю неделю. Обычно я сижу с Алистером Нёртоном, но сегодня Нёртон сел с Дэвидом Окриджем. Единственное свободное место оказалось рядом с Карлом Норрестом, прямо перед учительским столом, так что у меня не было выбора. Дождь лил так сильно, что фермы и поля за окном как будто растворялись в белых пятнах. Мистер Инкберроу винтовым броском раскидал нам на парты тетради для упражнений с прошлой недели и начал урок с нескольких дебильно простых задач, чтобы «размять мозги».

– Тейлор! – Он заметил, что я избегаю его взгляда.

– Да, сэр?

– Тебе не помешает немножко сосредоточиться, а? Если а равно одиннадцати, b – семи, а х – произведение а и b, чему равен х?

Ответ прост, как два пальца обоссать: семьдесят семь.

Но «семьдесят семь» – это два слова на «с». Два запинательных слова сразу. Вешатель жаждал мести за отмененную казнь. Его пальцы скользнули ко мне в язык и принялись сжимать горло, перекрывая вены, питающие мозг кислородом. Раз уж Вешатель так разъярился, я выглядел бы полным калекой, если бы попытался выдавить из себя запретное слово.

– Девяносто девять, сэр?

Ребята в классе, кто поумнее, застонали.

Гэри Дрейк громко хрюкнул:

– Да он гений!

Мистер Инкберроу снял очки, подышал на них и протер широким концом галстука.

– Семью одиннадцать – девяносто девять, говоришь? А? Позволь, Тейлор, я задам тебе дополнительный вопрос. Зачем я вообще сюда хожу, а? Скажи мне! Зачем, блин, зачем я вообще сюда хожу?!