Петербург. Квартира Достоевского. Что там есть? Гостиная-столовая. Кабинет писателя, где он также и спал. Кабинет жены (она была бизнесвумен). Спальня жены. Детская. Комната служанки. Что-то типа «заднего холла».
Чего там нет? Кухни, ванной и сортира. Обеды брали в трактире. Мылись в бане. Нужду справляли в горшки, которые выносил и выливал дворник. Такая жизнь.
«Хемингуэй пишет хорошие рассказы, но ему не придет в голову указывать современникам, за какого президента голосовать. Пруст поместил свой капитал в публичный дом и жил с прибыли, что дало ему возможность написать гениальный роман. И совсем не нужно проповедовать, страдать, клеймить, идти на каторгу или делать вид, что страдаешь, жертвуешь.
Нам с детства твердили про героев, бросавших бомбы в генерал-губернаторов, или о святых, раздававших мужичкам свое заложенное имение. Но о том, чтобы трудиться и платить по счетам – о таком варианте гражданской добродетели мы не слышали. А жаль. Зато в США люди выглядят примитивами, когда заводишь разговор о мистике падения, о соборности и об уходе Толстого из Ясной Поляны. Тоже, конечно, жаль» (Василий Яновский, «Поля Елисейские», 1983).
«Наше несчастье – принципиальность русской интеллигенции. Эта принципиальность из культурных, благородных людей делает цензоров и жандармов» (Георгий Федотов).
Лев Толстой и Победоносцев, Достоевский и Чернышевский, Бакунин и Щедрин; народники, социалисты, монархисты, консерваторы и либералы – были согласны в одном.
Они считали, что солью земли, средоточием мудрости и морали являются простые, неграмотные, темные люди. Чем темней, тем лучше. «Простонародопоклонство» – чума XIX века. Тяжелая и заразная болезнь: до сих пор выздороветь не можем.
«Свободно следовать влечениям своего сердца – это не всегда дает хорошим людям счастье. Чтобы чувствовать себя свободным и в то же время счастливым, мне кажется, надо не скрывать от себя, что жизнь жестока, груба и беспощадна в своем консерватизме, и надо отвечать ей тем, чего она стоит, то есть быть так же, как она, грубым и беспощадным в своих стремлениях к свободе» (А.П. Чехов).
Эмигрантский писатель Василий Яновский. Залюбуешься:
«Бунин гордился тем, что на него не оказали влияние “никакие там Прусты и Кафки”. Увы, не оказали… Тексты Бунина как будто уже знакомы нам. Но делает он свои вещи, пожалуй, лучше самых великих предтеч. Бунин описывает ветлы на заливном лугу и щиколотки баб, может быть, удачнее Тургенева или Толстого. Но заслуги Тургенева и Толстого не в этом или не только в этом.
Замечательно, что последователь Бунина Зуров, то есть эпигон эпигона, еще искуснее описывает поцелуй крестьянки или зимний наст» («Поля Елисейские», 1983).
«Начинающий революционный писатель написал: “Октябрь ущипнул Веруню за сердце, как молодой кудрявый парень – за сиську”» (из заметок М. Горького).
Кто такой Петр Мосальский? Это персонаж романа Льва Толстого «Война и мир». Точнее, персонаж черновика.
Потом, в ходе работы над романом, он разделился на две фигуры – на Пьера Безухова и Анатоля Курагина. Точно так же Борис Горчаков разделился на Андрея Болконского и Бориса Друбецкого. Неясный, многозначный – делился на хорошего и плохого.
Толстой давил в себе Достоевского, что ли?
«Твардовский сказал: по стихам можно сразу узнать человека. Как-то я заболел, пришел врач, прописал лекарство, а потом говорит: рад, что познакомился с вами, я ведь тоже пишу стихи, – и прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей? Сразу увидел, что и врач он никудышный. Был я неравнодушен к одной – очень давно. Начинался роман. Но оказалось, что она пишет стихи. Преплохие. Я прочел, и никакого романа не вышло» (Корней Чуковский, «Дневник»).
Как интересно.
Особенно интересно, что это не какой-то маринованный эстет говорит – ах, у нее плохие стихи, и я ее разлюбил! – а Твардовский, человек очень народный, кряжистый, мужиковатый. Однако не всё так просто. Твардовский – поэт именно что «кряжистый и мужиковатый», некрасовского стиля. А вдруг его подруга писала в духе Цветаевой или, страх сказать, Мандельштама? И вот эти стихи и показались ему «преплохими»…
Некоторые места из записных книжек Альбера Камю удивительно похожи на записи Чехова. Вот, поглядите:
«Пара в поезде. Оба некрасивы. Она льнет к нему, хохочет, кокетничает. Он хмурится, он смущен: все видят, что его любит женщина, которой он стыдится».
«Не идет к проститутке, потому что у него при себе только 1000-франковый билет, а просить сдачу неловко».
«Просит поймать программу новостей “Би-Би-Си”, которая, по его мнению, всегда интересна. Ему ловят “Би-Би-Си”. Он усаживается у приемника и засыпает».
«На двери записка: “Входите, я повесился”. Входят – так и есть. (Он говорит “я”, но его “я” уже не существует.)»
«Художник отправляется к морю на этюды. Там так красиво, что он покупает себе дом и больше не занимается живописью».
«Дряхлый старик доживает последние годы в каком-то странном пансионе, где много женской прислуги. Так и не догадался, что родные его пристроили жить в бордель».
«Произносит банальные фразы, прибавляя: “как говорят на моей родине”. “Как говорят на моей родине, обжигающий чай!” “Как говорят на моей родине, феерический успех!” “Как говорят на моей родине, напился вдрызг!”»
(1935–1950)
Всегда считал, что я еще не старый, но сегодня вспомнил, что прекрасно знал Алексея Файко (ум. 1978), которого ставил Мейерхольд; что был знаком с Алянским (ум. 1974), который издавал Блока и Белого. А в детстве я дружил с Ольгой Зив (ум. 1963), которая училась в поэтической студии Гумилева… Что делать? Как себя ощущать?
«Пушкин – это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через двести лет» (Н.В. Гоголь). То есть ждать осталось буквально чуть-чуть.
Говоря о всемирной отзывчивости русского человека, Достоевский, наверное, знал этого человека. Ну не одного. Ну человек десять. В крайнем случае, пятьдесят.
Он сам, Тургенев, Лев Толстой, Гончаров, Островский… Из покойных – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов. Аксаков, Погодин, Хомяков. Григорьев. Ну и еще несколько сотрудников «Вестника Европы».
Человек, который делает подлости, предает или ворует, чтоб с голоду не подохнуть или из страха смерти, – жалок и, в конечном итоге, заслуживает прощения.
Но увы! Таких, что ли, диккенсовско-достоевских негодяев почти не осталось. Нынче основной мотив подлости или воровства – переехать из Хамовников на Золотую милю или из простой квартиры в двухэтажную.
Самая тяжелая патология – это стремиться к норме. Всерьез верить в существование чего-то «нормального». Всё время повторять: «А вот все нормальные люди…» «Я, как нормальный человек…»
Да никакой ты не нормальный. Такой же урод, как все остальные.
Толстой и Чехов не писали триллеров? Еще как писали! Чеховская «Драма на охоте» – самый настоящий триллер. А «Фальшивый купон» Толстого – вообще. Сплошные зверские убийства, суды Линча и казни. Даже теракт есть! И как смачно описано желание убить: «По пузу ножом полоснуть, сальник выпустить…»
О Гоголе и Достоевском я и не говорю. Триллер, товарищи, – классический отечественный жанр.
Зачем нужна стабильность? Странный вопрос! Стабильность – это высший идеал мещанства (виноват, среднего класса). Не «стабильность ради прогресса», а наоборот – ради стабильности можно идти на любые жертвы, вплоть до всемирной катастрофы.
«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» (Ф. Достоевский, «Записки из подполья», 1864).
«Перевод должен быть темен в темных местах подлинника, причем именно темнотой подлинника» (Михаил Лозинский).
Добавлю от себя.
То же самое касается прозы. Проза должна быть темна в темных местах жизни, причем именно той самой темнотой, которой темна жизнь. Нет ничего скучнее добела выполосканных сюжетов, где все ходы и мотивы ясны и бесспорны. Но специально темнить тоже не надо! Вот ведь беда…
«Опять Рим, опять художник и девушка, опять Любовь, опять brilliant dialogue, и главное – опять бездельники – богатые люди, которые живут всласть, ничего не делая, кроме любви (making nothing but love)» (Корней Чуковский про какой-то роман Генри Джеймса).
В подтексте читается упрек. Почему эти люди ничего не делают?
Но так писал не только Джеймс. Так писали Джейн Остен, Стендаль, Пушкин, Флобер, Тургенев, Толстой, Достоевский, Пруст и даже Голсуорси…
Чем занимались Евгений Онегин, г-жа де Реналь, мадам Бовари, Анна Каренина, Митя Карамазов и князь Мышкин? Nothing but love!
Это лучше, чем Драйзер или Кочетов. Наверное, самая лучшая литература должна быть именно такой: без производственных и социальных тем. О любви, только о любви.
Ну, и еще о войне, конечно. Но любовь все-таки «во-первых», как сказал Киплинг.
Только не надо обобщать – а то вообще с ума сойдешь.
Еду сегодня в метро. Рядом сидят две девушки. Справа – смуглая, почти черная индо-пакистанка. Слева – русская, беленькая, с тонкими нежными руками.
Индо-пакистанка читает по-английски учебник молекулярной биологии. Много схем: разные фосфатиды и DNA. Она подчеркивает какие-то формулы. Русская читает пособие, как надо правильно молиться. Не вертеть головой, ибо это дьявол отвлекает от мыслей о Боге. Она подчеркивает это место.
«Только не надо обобщать!» – повторяю, как заклинание.
«Друзья, пора кончать базар
с литературой и beaux arts!»
Сказал Алексей Михайлович Файко (1893–1978). Мне сказал. Многажды сиживал я с ним за одним столом, да и в гостях у него бывал, у знаменитого в свои поры советского драматурга. Подолгу мы с ним беседовали. Пили чай и курили советские сигареты с ментолом – Файко такие любил, они были с вощеной бумажкой в пачке, стоили 16 коп. Две его пьесы – «Озеро Люль» и «Учитель Бубус» – ставил Мейерхольд. И вот вспоминаю, о чем мы с ним беседовали. Да о чем только не! О немецкой гимназии, в которой он учился в Москве еще до той войны; о книге «Руфь»; о спряжении неправильных греческих глаголов; о московских девках 1920-х, и о его шурине, известном искусствоведе Викторе Никитиче Лазареве, и о том, как между ними – Лазаревым и Файко – шло негласное соревнование, кто из них более анфан, так сказать, террибль. Но вот о Мейерхольде и о постановках ни вопроса я не задал старику, сам не знаю отчего. Сначала жалел об этом, а теперь уже нет, не жалею…
О проекте
О подписке