Книга первая. Стопами солнца

– Раб, соглашайся со мной!

– Да, господин мой, да!

– Что же тогда благо?

– Шею мою, шею твою сломать бы,

тела в реку выбросить – вот что благо!

Кто столь высок, чтоб достать до неба?

Кто столь широк, чтоб заполнить всю землю?

– Хорошо же, раб, я тебя убью, отправлю первым!

– А ты, господин, надолго ли меня пережить собрался?

фрагмент шумерской притчи

Поэты говорят, что мир спасется любовью

Но нам с тобой иной исход известен пока

«Последнее испытание»

Глава 1. Петербургский цирюльник

восход юного Хепри

Искры очерчивали темноту крыльями феникса, отрывались от затухающего пламени, гипнотизировали, размывали зрение, словно пытаясь спрятать обугленные остатки сгоревшего здания.

Вахмистр Виктор Говорухин – старичок с морщинистым лицом и профилем, как ему говорили, самого Рамзеса II – согнулся и закурил от угасающего пламени. Чуть не подпалил длинные усы.

Бессвязно выругавшись, вахмистр Говорухин пустил струю сизого дыма – сам закашлялся от крепости папиросы, курил редко, но со вкусом, в кресле, не привык на ходу по ночам. А тут, на тебе, вызвали – и ладно, случилась бы какая ерунда, но вот оно как… Виктор пытался сосредоточиться, укутаться в мысли, как в шелковый плед – часто видел такие в витринах, особенно в последнее время, – но какой-то неразборчивый, назойливый фоновый шум не давал этого сделать. И откуда он только брался…

– Ваше благородие, – наконец расслышал Говорухин. – Господин вахмистр!

Виктор дернул головой, как плохо пошитая кукла – резко и неуклюже. Рядом, теребя в руках исписанные листы бумаги, нервно покачивался молодой полицейский – или теперь правильно говорить «жандарм»? Виктор все никак не мог уяснить.

– Боги, я же сто раз просил, не называйте меня по званию. Раздражает, как плохая скрипка в руках неумелого музыканта…

Увидев, что жандарм – Сет побери, или все же полицейский?! – занервничал еще сильней, Говорухин смягчился.

– Ладно, что там у тебя? Тела удалось опознать?

– В таком состоянии… нет, конечно, нет, – молодой человек задергал бумагами. – Но местные рассказали о посетителях. Говорят, видели их не в первый раз – и те всегда бронировали опиумную, гм, целиком…

Виктор, зажав папиросу в зубах, взял бумаги.

– Граф и графиня Богомазовы, – огласил молодой жандарм-полицейский, пока Говорухин изучал исписанные темно-синими, как беззвездная июльская ночь, чернилами.

– Да, с такой-то фамилией. Ну и шуточки, Сет побери.

Виктор уткнулся в листы и так увлекся, что поднял глаза, только когда молодой человек кашлянул – он так и стоял на месте. Удивленно уставившись на жандарма-полицейского, наконец затушив папиросу, Виктор сказал:

– И что ты стоишь, дорогой? Все, свободен. Что ж вас все никак нормально не научат… боги, как же раньше было проще!

Молодой человек, получив разрешение, тут же убежал в сторону обгоревшей «Нефертити». Говорухин вздохнул, поправил официальную форму: темно-синюю кожаную куртку и такого же цвета фуражку с золотистым крестом-акнхом. Присел на холодную землю – в его возрасте, всегда говорил вахмистр Говорухин окружающим, беспокоится о здоровье уже поздно.

Да, раньше действительно было проще, подумал жандарм. Хотя бы год назад. Тогда Виктор точно знал, что он – полицейский. Точка. Никаких дополнительных приставок, званий, титулов и прочих глупых придумок. Но потом императору – да будет он жив, здоров и могуч! – вздумалось проводить реформы. Казалось бы, не столь значимые на фоне изменившегося мира, но головой боли на чиновников и служащих всех мастей навалилась масса.

Третьего отделения тайной канцелярии вдруг не стало. Никто не догадывался, что Александр II, взойдя на престол, распустит ее, освободив просторные дворцовые залы. Вахмистр Говорухин, впервые прочитав новость в газетах, был только рад и решение поддерживал – просиживавшие кресла третьего отделения солидные господа давно перестали быть дерзкими хищными птицами, готовыми пустить когти, лишь завидев опасность. Они постарели, ссутулились, привыкли к сладкому существованию, вкусной еде, мягким подушкам, комфортной одежде, семейной жизни и беззаботности. А какие-то двадцать лет назад ведь именно они подталкивали Николая действовать радикально – может, без их ласковых подсказок он бы и не решился на столь жесткие меры…

Но это осталось в прошлом. Жандармерия, лишившись начальников, осталась у разбитого корыта, и тут же перешла в ведомство министерства внутренних дел. Их всех, как голодных хищников с разных континентов, запихнули в одну новую структуру. Виктор помнил, как нам общих собраниях им доходчиво пытались объяснить новый порядок. Получилось – в лучшей традиции, шиворот-навыворот. Чтобы не плодить названий – полицейские такие-то, полицейские такие-то, – всех поголовно стали звать жандармами, новую единую организацию – жандармерией. Только поделили служащих на два больших отдела: по делам исключительно внутренним и политическим.

Под патронажем министерства внутренних дел слили полицию и жандармерию воедино, выбрав в качестве названия, очевидно, самое звучное.

Получилось, как в той сказке про Красную Королеву – в одном саду и белые, и красные розы, иными словами – полный кавардак.

Никого, конечно, не спросили. Практический смысл от всей затеи отсутствовал – жандармы продолжали преследовать, полицейские – патрулировать. Зачем все это устроили? Сет их знает – только добавилось путаницы и лишних бумажек.

И еще эти новые дурацкие должности, звания… Вахмистр Виктор Говорухин! Ради богов, всех и каждого, что это такое?!

Да, думал Виктор, проще, все было проще, даже год назад…

А уж двадцать лет назад – тем более.

Ведь он еще в те годы чувствовал, как в воздухе даже не носилась – это еще цветочки! – а буквально искрилась одержимость Востоком. Тогда, конечно, она проникала в бытовую кутерьму только сквозь прозу, картины и стишки. К слову, стишки Виктор никогда не любил – считал пустой тратой времени, и не для поэтов, они-то пусть творят что хотят, и так не от мира сего, а для самого себя. Есть ведь вещи куда более практичные и приземленные. Но было в то время нечто… такое неуловимое, как покалывание на кончиках пальцев. Словно первый, мягкий минорный аккорд аскетичного пианино перед чем-то бо́льшим – громогласным свинцовым орга́ном.

Это самое бо́льшее случилось двадцать лет назад, в 1822 году, когда Жан-Франсуа Шампольон расшифровал египетские иероглифы.

Тогда боги старого Египта явили себя миру.

У усатого господина дернулся глаз.

Когда господин садился в мягкое кожаное кресло, то даже представить не мог, что ближайшие двадцать минут пробудет как на иголках. Нет, тут же исправился господин, даже хуже – как на раскаленных углях. Усатому господину рекомендовали это место друзья, коллеги, родственники, да даже случайные знакомые, иногда краем уха слышавшие разговор, поддакивали: мол, да, да, и мы были, и мы рекомендуем! Все говорили, что это – лучшая цирюльня среброглавого Санкт-Петербурга, другой такой нигде не сыщешь, даже на самых роскошных улочках Лондона, Парижа или Праги.

Умение здешнего мастера стало легендой, одной из тех, которыми живет любой уважающий себя город. Усатому господину постепенно становилось даже неловко, что все вокруг брились здесь, а он – нет. Так что в этот прекрасный во всех отношениях день мужчина собрался, накинул шляпу и дошел до цирюльни на втором этаже приличного доходного дома по адресу набережная Екатерининского канала^[1], дом 35. Сидел в светлой комнатке, плотно заставленной мебелью: шкафчиком, столом, парой стульев и комодом с огромным зеркалом в дубовой раме, на которое сейчас предпочитал не смотреть.

При мысли открыть глаза во время бритья все существо усатого господина брыкалось, он начинал ерзать в кресле еще сильнее

Потому что руки, Сет побери, эти руки…

Цирюльник Алексас Оссмий орудовал бритвой так искусно, что она плясала в его руках, притом сразу несколько кардинально разных танцев – от нежного вальса до озорной джиги. При взгляде на Алексаса в голову даже не приходила мысль, что такой человек может брить. Руки, как у мясника – сильные и грубые, все мозолях, – скорее напоминали чугунные валики. Да и сам по себе цирюльник оказался весь какой-то… угловатый – будто обелиск, сделанный из монолитного камня: мощного, крепкого, но лишенного всякого изящества и грации. Качеств, как думалось усатому господину, столь фатальных для человека, одно неверное движения которого может привести к весьма печальному исходу.

Но грубые, мясистые руки Алексаса творили невероятное. Бритва скользила по белоснежной пене. Цирюльник – не особо утруждаясь – словно играл на пианино с виртуозностью, отработанной годам опыта.

– Готово, – Алексас совершил последнее воздушное движение бритвой и снял белое полотенчико с шеи клиента.

– Вы уверены? – дрожащим голосом промямлил усатый господин, зачем-то ощупывая шею.

– Уверенней некуда, – устало вздохнул Алексас.

Пересилив себя, клиент открыл глаза.

С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось – каштановая растительность все так же пушистым кошкиным хвостом топорщилась в обе стороны. Но усатый господин, большой педант, замечал малейшие отклонение от самолично принятой нормы – как дракон из старых сказок замечает пропажу хотя бы одной монеты из непомерной сокровищницы.

Пригладив усы, с точки зрения господина, теперь наконец-то выглядевшие по-человечески, потер идеально выбритый подбородок. Присвистнул.

– Честно, я от вас такого не ожидал. Простите, но ваши руки…

– Руки делают, – парировал Алексас.

– А глаза боятся? – хмыкнул господин.

– Не-а. Боялись бы – руки б не делали.

Усач уже было открыл рот, придумав колкое замечание, но благоразумно промолчал, растерявшись. Клиент шмыгнул носом и перевел тему – как часто делают в таких ситуациях, чтобы не показаться растерянным, глупым, или, чего хуже, не желающим продолжать светскую беседу.

– Вы слышали про сердце Анубиса? Они везут его к нам! Это чудо…

– Придерживаюсь хорошего совета не читать газет по утрам, – пожал широкими плечами Алексас Оссмий. Потом принялся натачивать бритву, с силой проводя по грубому кожаному ремню.

– Честно вам сказать, мне даже трудно поверить, что такое оказалось возможно! Что это все, ну вы понимаете, возможно.

Алексас, покончив с бритвой, беспокойно покрутил в руках кулон с солнечным скарабеем.

– Да уж, и не говорите…

Он помнил, как это случилось – смутно, эфемерными, словно струйки сигарного дыма, образами. Будь постарше – может захлебнулся бы волной общей эйфории. Но когда Жан-Франсуа Шампольон научил мир читать иероглифы, люди перевели тексты: со стен гробниц, с уцелевших папирусов, фигурок, сфинксов и обелисков, и тогда…

Поняли, что магия Египта – реальна, что боги его – реальны.

И посмертная жизнь – тоже.

Словно в доказательство, боги Египта заявили о себе, чтобы ни у кого больше не оставалось сомнений – снизошли, ничего не требуя, не диктуя законов, просто дали понять, что люди не ошиблись.

Тогда мир сошел с ума. Может, от откровения, а может – от невероятного аромата, что источали божества, от их и золотого с бликами лазурита сияния. Первые годы были страшными, но в то же время неуловимо-прекрасными – как пир во время чумы.

Время шло, и все поголовно, от домохозяйки до двоечника-гимназиста, кинулись изучать древние тексты – часами сидели в библиотеках. Мир, наполненный светом новых богов и орошенный густой кровью восстаний, менялся – в глазах маленького, пятилетнего Алексаса, совсем незначительно, словно серые тени на стене принимали другие формы, но на деле, конечно, кардинально. В городах появились новые храмы. В каждой столице – в честь своего бога: черный готический собор Анубиса в Париже; хрустальный, ловящий солнце дворец лучезарного Ра в Мадриде; строгое английское аббатство бога Тота в Лондоне; храм Себека в классическом китайском стиле, прямо посреди рисовых полей, в провинциях Пекина. В небеса взмывали дирижабли, укрепленные магическими символами крестов-анкхов и солнечных скарабеев – они летали от города к городу, от страны к стране, делая людей ближе, как никогда до этого. Давали шанс добраться и до самого Египта, ставшего местом паломничества – до Египта, где археологи продолжали копать в надежде новых знаний, новых откровений.

И одно из них они получили.

Когда откопали настоящее, черное, бьющееся сердце Анубиса – это Алексас помнил хорошо, – даже последние скептики убедились в реальности нового мира. Теперь научное сообщество, на мгновение сбросив свой серый нафталиновый хитин консервативности, гадало: что это вообще такое, что оно значит, найдут ли сердца других богов?..

И вот: оно, сердце Анубиса, пусть на несколько дней, но в Санкт-Петербурге…

Алексас еще раз убедился, что очень правильно делает, не читая газет по утрам. Иначе любое утро будет недобрым – а там уж без разницы, хорошая новость или плохая. Главное – новость есть. Шокирует в тот миг, когда к ней еще не готовы, и выводит из равновесия. А в такие моменты… руки не слушаются, мир на мгновение застывает в мерзкой неопределенности. Словно исчезает твердая почва из-под ног.

Цирюльник повернулся к распахнутому окну – видимо, его привлек ворвавшийся внутрь медовый запах цветущей весны, который колокольным звоном напевал о том, что уже через несколько дней наступит Пасха. Алексас уже и не помнил, когда сирень зацветала так рано, к празднику, тем более – после такой-то убийственно-холодной зимы, когда от одного прикосновения мороза можно было окоченеть, а дрова в доходных домах (и, поговаривают, даже в Зимнем Дворце) кончились подчистую.

За окном, вдалеке, за чередой ажурных тонких домов, дымом возносящихся кверху и мерцавших в отблесках, что бросали серебряные шпили, возвышались два огромных искрящихся купола собора Вечного Осириса из изумрудного стекла. Как два оазиса, нависающие над городом.

– Прошу прощения, – отвлек усач. – У вас не будет крема?

– Простите? – не сразу сообразил Алексас.

– Крема, – повторил господин, когда цирюльник повернулся к нему. – По-моему, у меня на щеке небольшой порез. Сущие мелочи, просто…

На ерундовой царапине, даже ребенку не страшной, проступила капелька крови – крохотная, меньше и представить сложно.

На свою голову, цирюльник эту капельку увидел.

И тут же свалился в обморок.

Алексас Оссмий не переносил вида крови.

Гранд-губернатор изучал яйцо в серебряной рюмке с таким неподдельным интересом, будто в нем крылся смысл бытия.

Впрочем, по утрам гранд-губернатор Санкт-Петербурга Велимир смотрел так абсолютно на все вещи. Морок спадал только после третьего умывания и плотного завтрака – мир наконец-то становился простым, привычным. Без философии.

На продолговатом столе просторной обеденной залы стоял привычный набор, без которого гранд-губернатор не мог представить своего существования: фарфоровая чашка крепкого черного кофе, только из турки, два яйца в серебряных рюмках, такой же серебряный графин с горлышком в форме головы петуха и ножками-лапками (внутри, к сожалению гранд-губернатора, постоянно оказывалась вода), телячья вырезка и хлеб с толстым слоем сливочного масла.

Велимир всегда предвкушал завтрак с ночи. Сейчас его глаза чуть ли не слезились от наслаждения и вожделения.

Гранд-губернатор поправил салфетку на груди, глубоко вдохнул и запустил ложку в яйцо – скорлупка сверху была заблаговременно снята

– Сэр?

Велимир вздрогнул, чуть не выронив ложку.

– Почему ты всегда подкрадываешься так незаметно, Парсонс!

– Простите, сэр. Но вам надо принять лекарство, сэр.

– О боги, Парсонс…

– Именно они, сэр

Личный врач гранд-губернатора – высокий, бледный, худой, в строгом зеленоватом фраке чуть ли ни до пола, снял с серебряного подноса граненый хрустальный стакан с прозрачной жидкостью, почему-то блестевшей в солнечных лучах. Идеально бритое, с острыми скулами лицо Парсонса тоже блестело, поярче серебряных тарелок – как и тщательно налысо выбритая голова.

Врач поставил стакан на стол.

– Ваше лекарство, сэр. Утром натощак, сэр.

– И сегодня обязательно его пить? – сморщился Велимир.

– Да, сэр. Три раза в день, сэр. Еще несколько дней.

Гранд губернатор-ничего не ответил – просто заерзал, пробурчал что-то невнятное, зажмурился, залпом осушил стакан, вдвойне поморщился и закашлялся.

Парсонс забрал пустой стакан со стола. Как всегда – двумя легкими элегантными движениями. Получил прекрасное европейское образование, а потом познал древние мистерии на святой земле Египта: всегда был тактичен, учтив, не задавал лишних вопросов и вечно говорил «сэр», не любил ни общепринятого «господина», ни устаревшего «сударя».

– Боги, какая гадость… и почему лекарства не могу делать вкуснее, вот скажи, Парсонс?

– Могут, сэр. Просто это не совсем обычное лекарство, сэр. Вы знаете.

Врач говорил, словно листы старой бумаги нарезая: сухо, монотонно.

– Знаю, знаю конечно, – гранд-губернатор взглянул на город за окном – серебряные пики миражами искрились в солнечном свете. Прошептал: – Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит….

– Именно, сэр. Приятно аппетита, сэр.

Гранд-губернатор тут же приободрился – разом схватил и ложку, и хлеб с маслом. Мгновенно передумал. Отложил бутерброд, сделал глоток кофе, сладко причмокнул и снова устроил рокировку.

– Прошу прощения, сэр, – Парсонс специально отошел на пару шагов, и только потом заговорил. – Но вас ждут, сэр.

– И кого в такую рань принесло в приемную? – с усердием пережевывая бутерброд, уточнил гранд-губернатор.

– Не в приемную, сэр. В кабинет.

– А, – челюсти замерли. – Это он.

– Да, сэр. Это он. И я ничего не видел, сэр – как обычно.

– Сет побери, сегодня даже не дают нормально позавтракать…

Гранд-губернатор засуетился, спешно запихивая в рот остатки бутерброда и делая огромный глоток кофе – часть его пролилась, запачкав салфетку. Устроив во рту алхимическую лабораторию, гранд-губернатор накинул черный пиджак с вышитым на спине золотым скарабеем поверх домашней рубашки и, ловя кусочки своего отражения в высоких окнах, заспешил в кабинет.

Солнечный свет не пробивался через плотные, как следует задернутые шторы. Кабинет освещала только одиноко горевшая на столе свечка – какой архаизм! – да и та бросала лишь тусклые отблески на бумаги и хрустальный графин с водой. Глубины кабинета подчинились диктатуре теней, утонув в их чернильном мраке.

– Да у тебя прямо какой-то фетиш на темные комнаты, боги мои, – причмокнул Велимир, плотно закрывая дверь в кабинет. – И я напомню, что ты можешь подниматься по парадной лестнице, если что.

– Мне так спокойней, – ответила фигура в тенях.

– Ну как скажешь, – гранд-губернатор нащупал на столе пачку папирос, закурил от свечи, затянулся. Закашлялся – это была его третья в жизни сигара. Уставился на гостя. – Ну ко мне-то ты зачем таскаешься в этой маске?..

– Мне так спокойней, – повторил гость и откинулся на спинку кресла – губернаторского, сам Велимир сидел на гостевом, пусть и обшитым бархатом, стуле.

– Саргон, давай ближе к делу, молю тебя.