2. Хребты Адамовы

На следующий день после полудня я сидел в одних трусах перед телевизором и прихлебывал из глиняной пивной кружки горячий чай. Голова у меня была вялая, думать не хотелось совершенно и все время клонило в сон – спать я лег только в третьем часу ночи.

По телевизору показывали какую—то испаноязычную дребедень. Я переключил каналы, в надежде найти что—нибудь приемлемое, но эфир был до отказа забит телевизионными играми, американскими мультфильмами и рекламой. Так что не осталось ничего другого, как вникать в полную страсти жизнь латиноамериканских героев. Актеры были как на подбор: ясноглазые и светловолосые. На мой взгляд от своих латинских сородичей они унаследовали только язык да способность создавать проблемы на пустом месте.

Глядя на них, я ни к селу, ни к городу, вспомнил знаменитые виды античных музеев под открытым небом. Подумал, что в Вечном Городе было все—таки тесновато, а в банях, верно, и вовсе не протолкнуться. Пятьдесят тысяч зрителей Колизея, легионы цезарей. Рай на костях – мечта нацистов всех рас и цветов кожи.

Додумавшись до этого, я завалился на диван и стал размышлять над тем, чем бы занять остаток дня. Не сходить ли снова на отцовскую квартиру?.. Но по зрелому размышлению все же утвердился в мысли, что тащиться через весь город только для того, чтобы бессмысленно слоняться из угла в угол по опустевшему родительскому гнезду, нет у меня ни сил, ни желания. А вот только вчера придуманную шутку попробовать стоило. Я почесал кончик носа, с минуту наблюдал пляжную сцену из сериала с энергичными намеками волоокого «жеребца» и ответами надменной девицы в вечернем платье…

И вдруг снова неуверенно толкнулось сердце в груди, второй раз за эту неделю: «Да неужели несет нас всех к краю пропасти?» Ведуны и прорицатели, астрологи, скрытые учения, идея сверхчеловека и сверхнации… К какому водовороту человечество неудержимо тащит? И вспомнил страшного, косматого Гогу Черного по кличке Наркотик, настоящего имени и фамилии которого никто не знал. Вспомнил, как он пристально вглядывается в лицо своего пациента, словно хочет сожрать его за один присест, что—то спрашивает невнятным, булькающим голосом, а потом неожиданно наносит несколько стремительных, жестких ударов кончиками пальцев, от которых больной почти теряет сознание, сгибается пополам и ловит ртом воздух. А Гога похлопывает его по спине и приговаривает: «Это ничего. Теперь уже ничего. Теперь…» И сотни таких разрозненных фрагментов складываются в невероятную мозаику, для завершенности которой недостает чего—то малого – пьедестала, например, или олимпийской вершины, чтобы увидеть этот пазл собранным.

Я хмыкнул, огляделся по сторонам и старательно пошмыгал носом. Вообще, сделал все, что обычно делает человек, за которым наблюдают через замочную скважину. Поднялся с дивана и прошел в прихожую к телефону.

На столике лежала найденная вчера записная книжка. Я открыл ее наугад, прочитал фамилии и номера телефонов: «Бочкарев, Девятов, Талашманов… Чуркину – шкаф… 555—17—34 – Виктор Григорьевич… Венгерск. Шкаф… Семенова – столовая… 197226…»

Я поискал хотя бы примерные даты, когда были сделаны эти записи, но ничего не нашел. Номер телефона на этой страничке был только один и принадлежал он неведомому Виктору Григорьевичу. Я еще немного поразмышлял над своей глупой шуткой и внезапно пришел к выводу, что не такая уж она и глупая, а, по сути, и не шутка вовсе. Снял с телефона трубку и набрал номер Виктора Григорьевича. Басовито загудел вызов, в телевизоре дико закричали и принялись стрелять. От неожиданности я вздрогнул, поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале.

– Да? – раздался в трубке густой, хрипловатый голос.

– Здравствуйте! Это Виктор Григорьевич?

– Что вам?

– Я сын Потапова. Помните краснодеревщика Потапова?

– Помню, – неприветливо отозвался собеседник после секундной паузы. – Что нужно?

– Отец умер недавно. Вы были знакомы с ним. Я случайно нашел ваш номер в его записной книжке и позвонил…

На другом конце провода воцарилось молчание.

– Виктор Григорьевич, вы меня слышите?..

Вместо ответа он бросил трубку.

Я снова поднял глаза и увидел в зеркале свою обескураженную физиономию.

– Подоплека, друг мой, – усмехнулся мой зазеркальный двойник. В ответ я только хмыкнул и тоже бросил трубку на рычаг. – А ведь этого следовало ожидать, – продолжало говорить отражение в зеркале. – Но пока что тебе невдомек, чем все закончится. Пока что для тебя – это просто глупая шутка. Ты так усердно роешь у себя под носом, пытаясь добраться до истины. Но истина в том, что эту яму ты роешь себе.

– Все роют себе яму, – машинально огрызнулся я. – Всем умирать…

– А пора бы тебе взяться за ум!

– Жить как все?! – неожиданно даже для себя рявкнул я.

– Блядь! – зазеркальный двойник вздрогнул от неожиданности и погрозил мне пальцем. – Когда ты обретешь силу, все это станет несущественным. – Тень показал³ мне толстую рукопись и небрежно бросил ее за спину. – Ты можешь написать этот роман и можешь забыть о нем. От твоего решения в этом мире ничего не изменится, потому что этот роман будет написан кем—то другим. Потому что он уже написан, и прочитан, и уже сгорел в огне вселенского пожара!!! Вы – сущеглупые людишки не понимаете, что все уже случилось. Все возможное уже произошло! Все слова сказаны! Все тексты написаны! Все путники вернулись домой! Мы позаботились об этом.

– Ты просто тень на воде, – оборвал я этого напыщенного словоблуда. – Ты – есть ничто. Ты – плод моего воображения. Что ты можешь? Зудеть как комар под ухом? А вот я могу сесть за стол и написать этот роман. Или не написать его…

– Полегче, друг мой, полегче. Ты во тьме! Во тьме неведения…

– Боже мой! Боже мой, как же я хочу отдохнуть.

– Ти—ти—ти—ти—ти, – Тень сделал мне знак присесть. – Мы не так часто встречаемся в последнее время. Я должен обязательно поговорить с тобой сегодня.

– Ты и без этого все знаешь обо мне, – я попытался отмахнуться от него. – Ты – моя тень. Ты еще не забыл об этом?

– Конечно—конечно, я всего лишь твоя тень. Но там – там у вас я бы сделал намного больше тебя…

– Вот черт! – я очнулся.

В дверь, не переставая, звонили. Трубку я все еще держал возле уха и смотрел на свое отражение так, словно видел его в первый раз.

– А было бы забавно, – наконец, пробормотал я и осторожно положил трубку на рычаг. – Кто там?!

Вместо ответа в дверь пнули.

– Да, что это такое?! – в сердцах вопросил я и крикнул: – Сейчас открою! Подожди секунду!

Снова затрезвонил дверной звонок.

Спортивные штаны и майку я натягивал уже на ходу.

– С деньгами? – «отмочил» свою коронную шутку, открывая замки, гость должен был хорошо слышать меня. – А, это ты… – Она молча шагнула в прихожую. – Проходи, конечно, – пробормотал я, немного посторонившись.

На лестничной площадке было темно и прохладно, а там, где она только что стояла, все еще ощущался тонкий аромат духов и морозной свежести.

Я помог ей снять пальто, проводил в комнату. За все это время она не проронила ни слова.

– Будешь чай? Я пью чай… с утра… – я, не отрываясь, смотрел на нее.

– Только проснулся?

– Да. Лег поздно. Работал.

– Не надорвись… – против обыкновения она не улыбнулась.

– Постараюсь, – тоже без улыбки ответил я и прошел на кухню. Отсюда было хорошо слышно, как она переключает каналы.

– Вера, Вадим не звонил?

– Звонил, – откликнулась она. По квартире прокатился рык бас—гитары, и какое—то волосатое чудовище вытянуло хриплым рыком бесконечную ноту. – Сегодня утром звонил.

– Снова нужны деньги?

– Да, ты ведь его знаешь. Сказал, чтобы у тебя в долг не брала.

– Не понял?! – я поставил перед ней стакан с чаем и печенье. – Так много проиграл?

– Пока не знаю, но тебе придется освободить квартиру.

– Хорошо. Ключи сейчас вернуть?

Она посмотрела на меня черными плоскими глазами кокаиновой наркоманки и улыбнулась:

– Нет. Когда будешь уходить, оставь их на тумбочке.

К чаю она так и не притронулась, и по всему было видно, что уже собиралась уходить.

– Увидишь Вадима, передавай ему привет от меня.

Она молча кивнула и поднялась с кресла.

– Хорошая квартира, – я тоже встал, чтобы проводить ее. – Будешь продавать?

– Грязно, – на мой вопрос она так и не ответила.

– Приберусь, – обещал я.

Избави бог нас от таких знакомств, думал я, глядя на нее из окна. Интересно, чем они закончат? Дальняя дорога, казенный дом… Перед моими глазами стремительно пронеслась заснеженная равнина, каторжане в ободранных сермягах с серыми лицами и кандалами по рукам и ногам.

Вера шла через двор. Я смотрел на нее и улыбался неизвестно чему. Вспомнил, как был когда—то влюблен в эту женщину совершенно по—щенячьи. И в облаке любовного угара выдумывал страшилки, неизменно кончавшиеся смертью Вадима. И тут появляюсь я – великий утешитель… А она и сейчас очень даже ничего, нужно это признать. Впрочем, я и сейчас не решусь залезть на нее, но теперь уже совсем по другой причине.

И снова я завалился на диван, обуреваемый уже половозрелой чертовщиной. Перед глазами стояла свеженькая и чистенькая Вера, какой я ее запомнил со времен юности. Я и оглянуться не успел, как в прихожей из зеркала выбрался Тень и принялся там расхаживать, бормоча под нос то ли мантры, то ли ругательства. Иногда он заглядывал в комнату, но я с ним не заговаривал.

«Все, однако, сводится к одному, – думал я. – К желанию поиметь да еще, пожалуй, нажиться. Хотя последнее довольно спорно. Сдается мне в последнее время, что для того и рождены, как бы духовные пастыри всех мастей не пытались убедить в обратном. Ах, Федор Михайлович, милый, тебе бы хоть одним глазком посмотреть на нас, на правнуков тех, кого ты бесами окрестил. Мы то уже не бесы – черти, настоящее зверье в человеческом обличье безо всяких понятий о добре и зле. Умный ты был мужик, Федор Михайлович, царство тебе небесное, да, видно, сам бесноватый…»

В прихожей зазвонил телефон, я с неохотой поднялся и подошел к нему. Отражения в зеркале не было.

– Вот дурак, – пробормотал я и сказал уже в трубку. – Да? Потапов слушает…

– Ты знаешь, почему нам легко?..

Я понял, с кем разговариваю, и покачал головой. Эта беседа могла затянуться надолго.

– Потому что мы рождены для счастья!.. – продолжал наговаривать голос в телефонной трубке. – Мир уже принадлежит нам! Нет, не этот мир проклятый и богом, и людьми, давно сгнивший, и ставший химерой. А тот, что наваливается на всех нас из будущности. Ты уже видишь отблески его сияния!

– Я знаю и вижу! – я постарался придать своему голосу силу убежденности. – Я ведь тоже верю.

– Вера без знания подобна пустому ореху. Крепка, но бесполезна…

– Дай, дай мне поговорить с ним!..

От неожиданности я вздрогнул и с трудом вырвал телефонную трубку из рук Тени.

– Мы повсюду, – продолжал тем временем телефонный собеседник. – Наверняка я кажусь тебе ханжой. Но это только потому, что большинство забыло такие простые и святые истины: любовь и дружбу, уважение к ближнему, желание быть полезным…

Позади меня что—то с грохотом обрушилось, я снова вздрогнул и внезапно понял, что на сегодня с меня достаточно.

– Извини, ко мне пришли. Я тебе перезвоню позже, – я бросил на рычаг трубку и пошел разбираться со своим отражением.

Спустя час я сидел с ним на кухне и с тоской слушал, как этот до крайности самовлюбленный субъект со смаком читает черновики второй главы и буквально через слово повторяет:

– Я бы здесь кое—что подправил… А вот здесь и вовсе переписал… А здесь вставил бы пару хороших русских ругательств…

– Ты мне лучше расскажи, как там у вас в Зазеркалье? – наконец не выдержал я. – На твоей Темной Стороне?

Он посмотрел на меня и слегка брезгливо улыбнулся:

– А ты уверен, что изнанка там?

Вместо ответа я выругался, отобрал у него рукопись, снял колпачок с ручки и начал править текст:

«Он дошел до того, что начал заговариваться. Впервые это случилось поздним мартовским вечером. Днем солнце уже подтачивало наметенные за зиму сугробы, вытаивало в них глубокие пустоты с тонкими льдистыми краями. Но к вечеру морозец крепчал, и вдруг оказывалось, что весною сделано не так уж много. К вечеру воздух становился чистым и свежим как колодезная вода. Правда, временами казалось, что несет теплом от темных зданий и изуродованных безлистием стволов деревьев, корявых и страшных как смертный грех.

В особенно чувствительных натурах ранняя весна всегда тревожит сокрытые в душе струны, будит несбыточные надежды, вновь приносит горечь потерь и тоску по утраченному безвозвратно. Медицина не без оснований полагает в этом зыбком состоянии симптомы обостряющейся в межсезонье шизофрении.

В тот вечер он брел длинной дорогой, начало и конец которой терялись во тьме. Шел, опустив голову, то замедляя, то лихорадочно ускоряя шаги. И вдруг остановился, поднял лицо к темному небу.

– Боже, неужели я прошу много? – прошептал тихо и безумно. – Ведь я прошу немного для себя, совсем немного… Или это не так? Нет, нет! Разве это много, попросить для себя удачи? Попросить немного везения?..

И неожиданно испугался своего полубезумного шепота, осекся, даже оглянулся, словно кто—нибудь мог его подслушать, и это было бы стыдно, и пошел дальше.

Скажем, был он Александром Сергеевичем Колоновым, двадцати пяти лет от роду, без кола и двора, проживающим у двоюродного дяди. Родители его давно умерли. В то время он был еще ребенком, и последний из оставшихся родственников взял Сашу к себе на попечение.

– Это глупая судьба, – продолжал он, вернувшись домой. И шептал это безостановочно, открывая почтовый ящик в подъезде и с содроганием ощупывая холодную металлическую пустоту внутри него. – Это мерзкая судьба, отвратительная, – твердил, поднимаясь на лифте. – Но это моя судьба, – уверился в который уже раз, открывая ключом дверь квартиры.

Анатолий Васильевич еще не спал, вышел встретить его, даже руку пожал против обыкновения.

– Как успехи?

– Плохо дело, дядя Толя. Ничего у меня не получается. Не везет фатально, – сквозь зубы вполголоса, с надрывом ответил Александр Сергеевич. – Уезжаю в деревню. Решено.

– То есть как?! Заходи, поговорим…

Александр Сергеевич снял куртку, придирчиво оглядел себя в зеркало и прошел в гостиную.

– В деревню, значит, уезжаешь? А работа? – спросил его дядя.

– Уволился. Рассчитают в три дня и все – свободен! Знаешь, как мне все это надоело! А больше всего надоело у моря погоды ждать! Хватит!

– Ты хотя бы представляешь, во что превратился дом в деревне? Ничего там не осталось, а если и сохранилось хоть что—то, то никаких денег не хватит, чтобы это восстановить!

– Все равно уеду, – упрямо повторил Александр Сергеевич.

Дядя Толя покачал головой:

– Неужели ты устал от нас?

–Что ты?! – испуганно произнес Александр Сергеевич. – Дело вовсе не в вас.

– Саша, ты не представляешь, какие проблемы наживешь, если вернешься в деревню! Оставайся, пристрою тебя к нам. Станешь нашим функционером. Золотых гор не обещаю, но после выборов!.. Или ты из—за стишков своих убиваешься?! Неужели из—за рассказиков захандрил?..

На это Александр Сергеевич ничего не ответил.

– Пойду я, пожалуй, спать, – сказал он после некоторого молчания. – Устал.

– А как же Алла?

– Найдет себе другого…

– Смотри, Сашка, не веришь ты мне! Но придут ОНИ, и останешься ты в своей деревне на веки вечные, и будешь телятам хвосты крутить! ОНИ всех поэтов в колхозники переведут.

– Ты ведь говоришь, что они не пройдут…

– Да! Потому что мы костьми ляжем, но не пропустим их! – неожиданно рявкнул Анатолий Васильевич. – Но бойся, мотай на ус: кто не с нами сейчас, тот с ними!..

– Спокойной ночи, дядя Толя, – оборвал его прокламации Александр Сергеевич.

– Решай, Саша. Решай, в какой лодке плыть и с кем плыть, – сказал ему напоследок дядя.

Загвоздка была в том, что Александр Сергеевич считал себя литератором и поэтом. Изредка в тематических номерах местной газеты печатали его стихи и небольшие рассказы. Раза три его имя появлялось в литературном альманахе. Другой бы этому радовался, но на Александра Сергеевича достигнутое лишь навевало тоску, так велики были его амбиции.

На утро за завтраком ночной разговор повторился. За столом, как и следовало ожидать, поднялся крик. В бой вступила супруга Анатолия Васильевича. Она то бледнела, то вдруг становилась багровой и выкатывала бесцветные глазки, но на племянника впечатление так и не произвела.

Весь последующий день Александр Сергеевич укладывал вещи и, томимый предчувствиями, перелистывал блокноты с черновыми записями. Вечером появилась Алла, и несколько часов кряду продолжался у них неприятный и совершенно бессмысленный разговор с заламыванием рук над головою и обильными женскими слезами.

Утром следующего дня Александр Сергеевич съездил на бывшую работу, взял расчет и деньги по остатку. Полагалось на прощание гульнуть, посидеть с бывшими сослуживцами за бутылочкой. Но заходить к ним он не стал, потому что был зол на этих людей за редкостное равнодушие.

По факту же все было готово к отъезду, и оставалось ему только перелистывать черновики и проклинать судьбу.

– Это дело поправимое, – Сергей Никанорович пнул по четверти. – Летом подтяшем, подправим. Жить можно. Ну, проходи, что ли, новый хозяин!

Он звякнул замком. Жутко заскрипела несмазанными петлями дверь, и Александр Сергеевич переступил порог родительского дома. Просторные сени были заставлены старинными «горками» и лавками. В небольшое оконце падал со двора тусклый свет.

Они прошли в дом. Сергей Никанорович тактично кашлянул и пробормотал что—то вроде: «Вот и новый хозяин!» или «Вот с однова и хаза!» Снял шапку и сделал такое движение, словно хотел перекреститься.

– Печи протопишь, – размеренно говорил он. – А так—то дом теплый. Правда, первое время сыровато будет, так что дров не жалей. Все одно здесь зады менять надо, так что стайки ломай, не стесняйся. – Он посмотрел на Александра Сергеевича. – Мебели, вроде, хватает. Матрасы у меня возьмешь. Девку тебе добрую справим! – Сергей Никанорович хохотнул и заторопился: – Пойду, доски от ставней оторву. А ты устраивайся.

Как только он вышел, с Александром Сергеевичем случилось что—то вроде полуобморока. Стало ему вдруг нестерпимо тяжело, но вместе с тем все чувства чрезвычайно обострились. Александр Сергеевич слышал, что происходит на улице, и ощущал сумеречное дыхание брошенного на долгие годы дома: неясное поскрипывание половиц и шорохи. Ему вдруг показалось, что от давно нетопленных печей тянет теплом. И в тот же миг сердце его сжала тоска. Он почти не помнил родителей и почти забыл этот дом.