Снегопад

Говорят, когда отрезают руку, отрезанное место потом болит. Когда она ушла, у него тоже нестерпимо болело, и не где-то там – все его существо было объято сжигающим холодным пламенем, от которого хотелось кататься по полу и кричать. Он стоял в храме, где они когда-то повенчались, и вместо тысячного «почему?» и «за что?» словно чужими глазами смотрел, как идет вечерняя служба, и злился. Сил молиться не было, да он и не собирался. Разве может быть от любви так больно, а если может, то с него хватит! Если Ты заранее все знал, зачем Ты так со мной? И, понимая бессмысленность этого вопроса, от жалости к себе ему хотелось заплакать. Но он с детства усвоил, что мужчины не плачут, и теперь просто хотел стать маленьким железным шариком, закатиться куда-нибудь в щель в полу, чтобы никто не видел его мокрых глаз и все о нем позабыли…

К концу службы он взял себя в руки, подошел к Распятию, склонившись, поцеловал место, где гвозди пробивали ноги Христа, и прошептал: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Когда он вышел из храма, на улице стемнело, был снегопад. Пушистые комья тяжелого снега падали с темного неба, залепляя глаза, мешая дышать и покрывая все вокруг зыбкой белой мглой. Все исчезло и растворилось в этой мгле, и он брел по снегу, как одинокий путник по заснеженному полю, которому нельзя останавливаться и нельзя сбиться с пути, потому что никто не поможет.

Когда-то он любил этот снег, меняющий знакомые улицы, словно по волшебству, когда они гуляли, взявшись за руки в этой снежной сказке, и она была принцессой, а он – добрым охотником, который спас ее от ужасных ледяных тварей. Он целовал снежинки на ее волосах и до сих пор помнил, как они пахли, а она прижималась к нему всем телом и гладила его по лицу своими маленькими тонкими пальцами. В эту минуту, спрятанные под теплым снегом, они были одни в целом мире, и не было в нем ничего, кроме их сердец, громко бившихся в унисон.

А потом наступили будни, и сказка закончилась. Романтики становилось все меньше, а забот все больше, и все, что когда-то будоражило и волновало кровь, вдруг стало обыденным и скучным. Умные люди советовали повенчаться в церкви, потому что тогда две души становятся одним целым и благодать одна на двоих. Они забыли добавить, что и все остальное тоже будет одно на двоих и этого остального станет гораздо больше. Женатые друзья говорили, что счастливый брак – это ежедневная кропотливая работа, а он морщился и отвечал, что работы ему в жизни и так хватает. И, может быть, все как-нибудь бы и устроилось, но неожиданно для себя он познакомился с девушкой, все быстро закрутилось, а потом жена уехала шить к маме шторы, а утром позвонила и сказала, что больше не вернется.

И сейчас он брел по заснеженной пустынной улице к дому, где его никто не ждал, и тихо ненавидел этот снег, от которого горечь одиночества становилась еще сильнее. Когда наконец он добрался, то увидел во дворе дворничиху, которая, несмотря на снегопад, мела перед домом. Пока она выметала снег в одной стороне, другую быстро засыпало, и она снова переходила к началу и спокойно продолжала свое дело. Это было так бессмысленно, что он не выдержал, подошел и спросил: «Зачем вы это делаете? Зачем зря тратите время? Снова же все заметет!» А она улыбнулась и ответила: «И пускай заметет, я снова уберу! С тех пор как я мужа схоронила, живу одна – чем дома сидеть, поработаю лучше!» Пустынная улица. Метет снег. И маленькая женщина борется со снегопадом и одиночеством в своей душе.

Это было так естественно и просто, что он ею залюбовался, смотрел во все глаза и не мог оторваться. Что-то хорошее, радостное и доброе коснулось его сердца, а все, что давило, жгло и терзало, вдруг исчезло, растворилось и пропало, словно наваждение. Никогда еще он так не хотел увидеть свою жену, как сейчас. Рассудок пытался что-то возразить, но сердце пело, трепетало и требовало увидеть ее, и, не в силах больше сдерживаться, он со всех ног бросился со двора к стоянке ночного такси.

Чудо на Покров

Моя крестница Вероника – девушка взрослая и довольно успешная. Ей уже десять, она учится в четвертом почти на одни пятерки, лучшая в художке и по английскому не особенно отстает. А в храм еще не получается постоянно ходить. Там надо стоять, слушать, а прыгать и играть совсем нельзя. Поэтому, когда я звоню ей и спрашиваю, пойдет ли она со мной в воскресенье на службу, чаще слышу отрицательный ответ. Я не хочу на нее давить и поэтому вожу ее раз в месяц – когда исповедуемся и причащаемся. И то морщимся и глаза закатываем. Но на престольный праздник нашего родного Покровского храма, где мы с ней крестились, мы идем без обсуждений. Я родителей крестницы заранее предупреждаю, чтобы к моему приезду они ее подняли и приготовили. Утром приезжаю, звоню в дверь – спят как убитые. Ездили куда-то в гости и вернулись часа в три ночи. Жалко? Конечно, жалко! Но надо вставать. Вероничка, солнышко, вставай! Дочь с закрытыми глазами машет на нас с мамой рукой:

– Оставьте меня, пожалуйста, оставьте! Я никуда не могу идти. Вы разве не видите, что я сплю?

Видим, но надо на праздник. И мама у Вероники такая, что с ней лучше не спорить. Ни бодрому, ни во сне. Она поднимает дочь, ведет за руку в ванную и ставит под душ. Пока Вероника одевается, заваривает нам чай с земляникой и делает бутерброды. Когда мы выходим, солнце уже светит вовсю. Обычно в это время уже холодно и лежит снег, а сейчас тепло как летом.

По дороге в храм крестница спрашивает:

– А причащаться сегодня будем?

– Здравствуйте, приехали. Ты готовилась?

– Нет.

– И я нет. Как же мы будем причащаться?

– А-а-а.

Молчит минуту. Потом снова:

– А причащаться будем?

– Вот у тебя недавно день рождения был – вы с мамой праздничный обед готовили, разные вкусные угощения, прибрались везде.

– Ну да. Гости пришли все нарядные, умытые, с подарками.

– А кто бы их пустил без подарков! А представь, если бы кто-то пришел грязный, наглый и без приглашения и, не разуваясь, сразу к столу и давай все самое вкусное в рот пихать.

– Я бы его выгнала.

– А как мы грязными, неумытыми к Чаше подойдем?

Вероника вздыхает.

На нашем храме – новые позолоченные купола. На солнце они так сверкают, что глазам больно. Смотрит на них восторженно.

– А они правда из золота?

– Правда.

– Класс!

– А давай придем сюда с красками и мольбертом и я их нарисую.

– Давай придем.

В храме мы стоим прямо перед амвоном, чтобы все было видно и слышно. Вероника наблюдает за мной и повторяет. Я крещусь – она крестится. Я кланяюсь – она кланяется. Я знаю, что ей тяжело стоять, но виду не подаю. Вдруг она меня за рукав тянет и показывает на одного мальчика, который ведет за руку какого-то малыша. Ее глаза становятся круглыми.

– Это мой друг Максим! А это его брат Ярик!

Одноклассник Максим тоже видит подружку и начинает радостно улыбаться. Но сначала обходит с маленьким Ярославом иконы и только потом к нам. Друзья счастливы – готовы до потолка прыгать. Стоят, улыбаются. Крестятся, кланяются, в глазах искорки. На крестный ход берутся за руки и бегут впереди всех. Когда отец Максим начал всех кропить водой, они чуть в чашу к нему не залезли. Довольные!

После службы оказывается, что нам в одну сторону, и мы все вместе идем по городу. Вероника с Максимом впереди. Мы с мамой Наташей и маленьким Ярославом в коляске – сзади. Разговорились. Наташа водит детей каждое воскресенье уже три года подряд. Работает фельдшером на «скорой». Муж православный, но в церковь не ходит. А она ходит. На вопрос «почему?» смеется и говорит, что по-другому не может. По дороге дети заводят нас в зоомагазин, чтобы посмотреть на крабов и змей. Потом мы покупаем мороженое, пьем сок и просто радуемся. Глядя на нас, даже серьезный Ярослав начинает улыбаться. Мама говорит, что это что-то удивительное, чтобы он чужим радовался.

Дома Вероника спрашивает у меня:

– Можно я открою тебе секрет?

– Давай.

– Я когда на службе стояла, у меня так живот болел – думала, умру! А как Максима увидела – сразу прошло.

Потом обнимает меня за шею и шепчет на ухо:

– А давай будем каждое воскресенье в церковь ходить. Давай, а?

Грузинские каникулы

Когда я учился в школе, то каждое лето ездил к дедушке Мише и бабушке Тамаре в Грузию в Дигоми, где у них был большой дом, в котором прошли первые два года моей жизни. Он стоял на склоне горы, на котором раскинулся большой сад. Прямо у террасы под крышей из желтой черепицы, увитой виноградной лозой, росли кусты роз, персики, гранаты и грецкие орехи. Внизу, насколько хватало глаз, вдоль ледяного ручья тянулись виноградники, яблони, груши, инжир с утонувшими в них озерцами теплиц, где зрели тонкие длинные огурцы и огромные сладкие помидоры, которые у нас в России называются «Бычье сердце». На другой стороне росли дубы, дикие сливы, кусты орешника и ежевика.

После обеда дедушка Миша выходил на террасу с большим морским биноклем, внимательно осматривал противоположный склон горы, затем карандашом делал на листе бумаги небольшие пометки. Так у нас с дедом начиналась охота за белыми грибами. Он высматривал их темно-коричневые шляпки, выглядывающие из жесткой травы, и отмечал на бумаге. Потом надевал большую темно-синюю кепку, закрывающую его худое загорелое лицо с острым носом, рубаху-ковбойку, брал плетеную корзину и звал меня. Мы спускались по дорожке из камней через сад, переходили по камням на другую сторону ручья, который под горой превращался в звонкую речку, и поднимались на противоположный склон. По одному ему понятным приметам дед безошибочно находил места, где заметил грибы. Я пробирался через кусты, срезал большой красивый белый гриб и продирался обратно. Обычно грибы росли поодиночке, иногда по двое. Когда я осматривал все окрестные кусты, мы шли к следующей отметке в дедовой карте.

Лазить по заросшим дикими деревьями и колючками горам – совсем не то, что ходить по березовому перелеску где-нибудь в средней полосе России. Там были бабушки и тетки, младшая сестра Катя, от которой ни на шаг, а здесь младших сестер не брали, зато брали морской бинокль и карту, а это уже было настоящее приключение. Когда солнце вставало прямо над головой, мы устраивали привал в тени большого дуба возле шумной горной речки, дед доставал из корзины литровую бутыль молодого вина, сыр, помидоры и свежий лаваш. После обеда он отдыхал тут же под деревом, а я шел купаться. Вода была ледяная, так что дух захватывало. Но как здорово потом растянуться на большом горячем камне посреди бурлящего потока, слушать журчание воды и смотреть на маленьких радужных форелек и юрких речных крабов!

Если корзина переполнялась, дед связывал у рубашки рукава, получался приличный такой мешок, куда можно было класть грибы. Когда мы возвращались, бабушка Тамара махала нам рукой с террасы и смеялась: «Дед снова в майке возвращается – значит, опять много грибов нашли!»

Когда деду было не жалко меня будить, он брал меня в сад. Сам он привык вставать рано, часов в пять утра, а меня будил около семи. «В конце сада у нас две сливы вкусные растут, пойдем собирать!» Обычно я видел сливы только осенью, когда мама приносила их в маленьком пакете с рынка, где они продавались за большие деньги. О, сливы! О, собирать! Я радостно хватал корзину и бежал со всех ног. Ну откуда я мог знать, что сливы растут не только на кустах, но и на деревьях? Деревья были большими, с толстыми узловатыми ветками, сплошь синими от слив. У них был медовый солнечный вкус, и первые пять минут ты ел их одну за другой и был не прочь остаться под этим деревом навсегда, а к вечеру сидел ошалевший от усталости и жары, глядя на ряды корзин, и думал: «Видеть их больше не могу!» Потом эти сливы раскладывали сушиться на террасе, и из них получался лучший на свете чернослив, а из других бабушка варила в большом чугунном котле невероятно вкусный соус ткемали.

У всех в округе были большие сады. Как-то раз с соседскими мальчишками мы устроили на один из них набег. И не спрашивайте почему. Так надо. Сначала ты играешь в футбол и разведчиков, лазишь по горам и купаешься в ледяной горной речке, а потом идешь брать штурмом первую попавшуюся крепость или чужой сад. Если ты настоящий джигит, конечно, а не сопливый мальчик, место которому возле бабушкиной юбки. Настоящий мужчина всегда идет первым и лезет на самый верх огромной старой яблони, куда и смотреть-то страшно. Когда хозяин сада, дедушка Вано, выходит на шум, все мальчишки убегают, а я остаюсь один на вершине. Дедушка Вано кричит снизу: «Бичо, гижи хар?» – что значит «Совсем дурак, да?» – а я сверху отвечаю по-русски: «Дедушка Вано, простите, но я по-грузински не понимаю!» Спускаюсь с яблони и, пряча глаза, начинаю объяснять, что меня зовут Бесо и я приехал к деду Мише и бабушке Тамаре из России. Он слушает меня и начинает улыбаться: «Бесики, вах, какой ты стал большой и сильный мальчик! А ты помнишь, как я тебя на руках держал, когда ты вот такой малюсенький был?» Целует, треплет по щеке и смеется в усы. Затем берет под навесом большую плетеную корзину и ведет меня туда, где растут самые большие и вкусные фрукты. Срывает солнечные пушистые персики, фиолетовый спелый инжир, ароматные прозрачные груши и виноград. Когда корзина напоняется, ведет меня в дом, зовет бабушку Марико, и пока та тискает меня, как какого-то первоклассника, уходит куда-то и возвращается с большой бутылью вина. А это для дедушки Миши от дедушки Вано!

И вот неудачливый Робин Гуд возвращается домой с огромной корзиной фруктов и бутылкой вина, бабушка разводит руками, но, поскольку с русским внуком может объясняться только жестами и улыбкой, правды добиться ей не удается. На шум прибегает двоюродная сестра Тина, она уже все откуда-то знает, быстро начинает тараторить и хихикать, как это умеют только младшие сестры. В отличие от бабушки, она прекрасно говорит по-русски и немедленно начинает изображать взрослую. Складывает руки на груди и, делая большие круглые глаза, строгим голосом спрашивает: «Бесики, зачем ты залез к дедушке Вано в сад? Разве тебе своих фруктов мало?»

Невыносимо хочется дернуть ее за косичку, но ты сидишь с непроницаемым гордым лицом и молчишь, разглядывая узоры на скатерти. Мужчина может только победить или проиграть – третьего не дано. Сегодня ты сражался, но проиграл – и остается только геройски умереть. Или получить дедушкиного ремня, что, в общем-то, одно и то же…

А дедушка Миша никогда не ругал внука. Дед мне доверял. Но вопросы воспитания решал куда лучше маститых педагогов и психологов. Дед спокойно выслушивал бабушкины причитания, качая головой, затем позвал меня: «Мальчик! Вы с отцом собирались в выходные на стадион (это был матч между московским «Спартаком» и «Динамо-Тбилиси»), но, видимо, тебе больше нравится лазить по чужим яблоням, чем смотреть большой футбол, поэтому я попрошу, чтобы он тебя не брал, пока ветер из головы не выветрится». Надо было видеть мое лицо в этот момент, когда я только вчера показывал деду календарь чемпионата и купленные отцом билеты на матч. Билеты на лучшие места, между прочим…

Когда до меня дошел смысл сказанных слов, небо обрушилось на землю, и перед моими потрясенными глазами встал весь ужас совершенного мною поступка. Плакать было бесполезно, стало бы только хуже. Зато этот урок я запомнил на всю жизнь.

А дед как ни в чем не бывало шел в подвал, наливал из бочки золотистого семилетнего вина для дедушки Вано, потом шел на пасеку за невероятно пахучим медом для бабушки Марико и отправлял меня к ним с ответными дарами. Он был мудрый и добрый, мой грузинский дедушка Миша. Дед хотел, чтобы его внук-первенец вырос мужчиной, и настоял, чтобы меня, как когда-то моего отца, с ранних лет отдали в спорт. Бабушка Тамара качала головой и хотела, чтобы я учился в музыкальной школе и стал известным пианистом, для чего было куплено старинное немецкое пианино, на котором я играл школьные сонаты и «Собачий вальс». Компромисс длился недолго: мне разрешили бросить фортепиано через год, когда я занял второе место на городских соревнованиях по дзюдо.