2

Я соврала Бураку.

О том, что отец куда-то уехал, я узнала не утром. Ночью он заходил в мою комнату попрощаться. Или, может быть, это было раннее утро, не знаю. Я спала. То есть на самом деле проснулась, но сделала вид, что сплю.

За плечами у отца был старомодный рюкзак для ноутбука. Это я увидела, чуть-чуть приоткрыв глаза, но он этого не заметил. Было темно. Отец наклонился, поцеловал меня в щеку. Паника! От меня пахло вином, табаком и травкой. Глаза я не открыла отчасти и по этой причине. Надо было как тетя Нур: выпить только конька, покурить чуток травки – и всё. У коньяка благородный аромат, он заглушает другие запахи. Где была моя соображалка?

Сквозь не задернутые до конца занавески проникал бледный свет. Луна, что ли, взошла? Когда мы в полночь сидели на причале, луны не было, это точно. Тетя Нур рассказывала, отчего светится морская вода. Такое, оказывается, бывает только в безлунные ночи. Бурак зашел по колено в море, чтобы спасти наше вино. Бурак, my hero^[9]! Когда он опустил руку в воду, по его пальцам словно бы заструился звездный свет. Никогда прежде не видела ничего подобного. Чарующее зрелище. Мне тоже захотелось залезть в море, но я подумала, что это будет сочтено ребячеством, и удержала себя. Потом тетя Нур скрутила косячок. Мне тоже дала затянуться, засмеялась и сказала: «Папе не говори, а то он мне выволочку сделает». Не скажу.

Тетя Нур очень красиво смеется. Ее смех похож на ее любимый коньяк. Хриплый, терпкий, согревающий. Я затянулась один раз и передала косяк Бураку. Мы ненадолго встретились глазами. Всего на мгновение. Сердце подскочило прямо к горлу. Суперское ощущение. Биение собственного сердца заворожило меня не хуже морского свечения.

Когда папа поцеловал меня, я почувствовала прикосновение его усов к щеке. Щекотно. Захотелось захихикать, как в детстве, но тогда он точно учуял бы, чем пахнет у меня изо рта. Так что я только крепче сжала губы и продолжила притворяться спящей. Если папа почувствует запах травки, то рассердится на тетю Нур. Впрочем, откуда ему знать этот запах? Так или иначе, рисковать не следует. Не хочу испортить отношения с тетей. Иногда она звонит мне, мы встречаемся и идем в какое-нибудь совершенно неведомое мне место. Едим где-нибудь в окрестностях мечети Сулеймание плов с фасолью, а потом ходим по Зейреку, Фатиху и Бейазыту^[10], по базару, где торгуют старыми книгами, и Капалычарши^[11]. Прежде чем сесть на трамвай в Эминоню, покупаем на тамошнем рынке оливки и сыр. Однажды зашли в двухэтажный караван-сарай османских времен с большим двором посередине. Там были свалены огромные пыльные груды поношенных кожаных курток, пахнущих овчиной. Из одной такой груды тетя выудила шикарный приталенный кожаный плащ до колен и купила его. Отдала почистить и потом носила. Выглядела она в этом плаще как актриса из какого-нибудь старого фильма. Мама таких мест не знает. Она более-менее знакома только с окрестностями Султан-Ахмета и Айя-Софии, может быть, бывала пару раз в Капалычарши. Папа знает. Знает, но не хочет, чтобы я там разгуливала. Не самые безопасные места, конечно.

Когда я проснулась, было еще раннее утро – это я поняла по розоватому свету за окном. Еще не открыв глаза, вспомнила о папином ночном визите. Или это был сон? Силуэт высокого человека в странном голубоватом свете, пробивающемся сквозь занавески, щекочущие мою щеку усы… Очень похоже на сон. Но нет, я знала, что это было на самом деле. Мне еще очень хотелось спать, но любопытство оказалось сильнее. Я встала. Толком не разлепив глаз, натянула вчерашнюю одежду: джинсовые шорты и майку на бретельках. Лифчик надену потом. Пошла в ванную между моей комнатой и папиной. Начала чистить зубы, взглянула в зеркало. Дверь в папину комнату была приоткрыта. Я толкнула ее пальцем. Дверь заскрипела. В этом особняке нет ни одной двери или половицы, которые не издавали бы звуков. Летом наш дом расширяется, зимой сжимается. Он похож на бабушкины суставы, такой же скрипучий.

Я вошла в папину комнату с зубной щеткой во рту. Как я и думала, отца в ней не было. Кровать с латунным изголовьем заправлена. На бежевом покрывале с кисточками – ни морщинки. Садык-уста всегда застилает кровати словно в отеле. Чтобы простыня и одеяло выправились из тех щелочек, куда он их запихал, мне нужно вертеться в кровати всю ночь. Отец совершенно точно уехал. Сто процентов. Во мне вдруг проснулся детектив. Я бросила чистить зубы. Вспомнился Бурак. Он журналист, журналист-расследователь. Кроме того, знаменитый интервьюер. Много лет назад Бурак опубликовал в газете интервью с нашим старым Садыком. В детстве, когда мне становилось скучно играть одной, я, бывало, заходила в его комнату с неоштукатуренными стенами из красного кирпича. То интервью Садык-уста вырезал из газеты и приклеил скотчем на стену над изголовьем своей кровати. Я аккуратно отклеивала вырезку, читала интервью и разглядывала выцветшую фотографию. На той фотографии, кстати, я впервые увидела Бурака: он и Садык-уста были сняты сидящими бок о бок на диване, а за ними на стене висела одна из бабушкиных картин – та, на которой изображен великан, которого связывают веревками малюсенькие человечки. На заднем плане – каменный мост, огромные свечи и сотканные из света женщины. Как всегда, ни у кого нет лиц, даже у великана. А вот на лице Садыка – его обычное выражение: смотрит в объектив взглядом встревоженного филина. Бурак выглядит моложе, чем сейчас, в волосах нет седины. Но такой же кудрявый. Другие очки. На губах – смущенная улыбка. По правде говоря, сейчас он выглядит привлекательнее.

Я открыла папин шкаф. Меня встретили запахи, знакомые с детства: пыль, мыло, горячие доски. В домах на острове пахнет как в старом шкафу. Кто-нибудь должен написать об этом запахе в Кислом словаре^[12], потому что он не похож ни на какой другой. Не перепутаешь. Ну да ладно. Все именно так, как я предполагала. Старомодного рюкзака нет. Рубашки, брюки на месте. А вот капитанских лоферов – терпеть их не могу – нет. В них, стало быть, и ушел. Я вернулась в ванную, прополоскала рот. Лосьон со стеклянной крышкой, зубная щетка, бритва? Всё на месте. Не уехал, что ли? Я расстроилась. Так, а тяжеленный ноутбук здесь? Нету. Отлично! И зарядное устройство с толстым проводом отец тоже взял с собой – старый ноут быстро разряжается. Положил в рюкзак. Итак, в чем мы можем быть уверены на данный момент?

Фикрет Булут ночью ушел из дома, взяв с собой только допотопный ноутбук.

Звучит как начало детективного романа. Класс!

Во мне бурлило веселое любопытство. Я буду играть в детектива, и журналист-расследователь Бурак должен мне помочь. Мы вместе переберем события вчерашнего дня. Когда я вчера последний раз видела своего отца? За завтраком. К ужину он не вышел, но папа вообще никогда не ужинает. Где он был вечером, когда мы пили на причале? Очень много неизвестных в этом уравнении. Может быть, он оставил записку, как бывает в фильмах? Я подскочила к письменному столу в углу комнаты. Чернильница, записные книжки в потрескавшихся кожаных обложках, старомодная телефонная книга. Ни письма, ни записки. И отец куда-то делся. Ничего не оставил, только щеку мне пощекотал усами.

Ух, как увлекательно. Надо немедленно разбудить Бурака.

3

Господин Бурак и Селин вышли в сад как раз тогда, когда я, вернувшись с рынка, переносил хлеб и овощи из корзинки, приделанной к велосипеду, в кладовую через черный ход. Поэтому, как мне кажется, они меня не заметили. Открывая ворота, Селин придержала колокольчик, чтобы он не зазвенел. Этот колокольчик я сам туда повесил, чтобы мы знали, когда кто-то приходит или уходит. Известное дело, остров теперь не тот, что был когда-то. Из Стамбула пароходами бесперечь прибывают толпы бандитов и хулиганов. Конечно, немного странно, когда человек выходит из собственного сада словно вор, подобно госпоже Селин. Ну да это не мое дело. Я отвернулся.

Госпожа Ширин любит хлеб из пекарни Нико. Покупать его надо свеженьким, только что из печки – до того, как его разложат по полиэтиленовым пакетам. Иначе зачерствеет. Госпожа Ширин ничего не скажет, но едва откусит кусочек, я по ее лицу сразу пойму, что ей не понравилось. Здесь, на острове, купить свежий хлеб просто. Сажусь на велосипед, еду на рынок. Пока хлеб печется, дети Нико угощают меня чаем. Сам он приказал долго жить несколько лет назад. Да и все мои друзья с рынка уже поумирали. Не осталось никого старше меня. Ребята твердят: ты, мол, дядя Садык, крепок как дуб! И всё спрашивают, сколько мне лет. А я отвечаю, что не знаю. Некоторые удивляются, что я до сих пор езжу на велосипеде. Я не говорю им, что у меня болят колени. А и сказал бы – пропустили бы мимо ушей. Знаю, что для молодых стариковские жалобы – пустое брюзжание. Отмахнутся: «Да ты силен как конь!» – и всё.

Других коней, кроме тех доходяг, что возят по острову фаэтоны, они и не видели. Так что, в сущности, они правы: я такой же немощный, как эти клячи. Только вчера госпожа Нур рассказывала: рядом с пляжем Виранбаг одна лошадь пала, изможденная жарой и тяжким грузом. Изо рта кровь текла. Грех, большой грех! Живодеры! Госпожа Нур, говоря об этом, чуть не плакала. Она с детства такая чувствительная ко всему, что связано с животными. Я даже подумал: не устроить ли мне, как тогда, театр теней, чтобы рассеять ее грусть? По вечерам на кухне ту стену, у которой стоит стол, замечательно освещает заходящее солнце. Я складывал пальцы, и тень моей руки превращалась в утку. Когда Нур плакала из-за пропавшей кошки, хромой уличной собаки или упавшей в колодец раненой птички, мои представления отвлекали ее, она принималась смеяться и забывала о своей беде. Теперь, конечно, это было бы не вполне уместно.

Я выпил чаю с сыновьями Нико. Мы поздравили друг друга с праздником, поулыбались и опустили головы. Газету я не читал. Много лет уже в газеты не заглядываю. Когда Нико был жив, мы слушали новости по радио. После его смерти радиоприемник убрали, и в пекарне стали слушать музыку. Негромко заводят греческие песни. Невестка Нико подпевает, стоя за прилавком. Внутри у меня все сжимается. Я слышу мамин голос. Мне представляется обезумевшее море, в нем – корабль. Тот самый, на котором отправили в плавание меня и госпожу Ширин. Я смотрю с палубы вниз. Там, в тумане, бьются волны, осыпая пристань градом белых брызг. Похоже на газировку. На пристани стоят наши матери, пришедшие проститься. Вокруг бушует черное-пречерное море. Вершины прибрежных гор скрыли облака. Легкая, словно фата невесты, дымка едва касается зеленых холмов. У меня сжимается сердце. Мамин голос уносит ветер, и мне остается только рука, за которую я держусь. Такая мягкая. Мне становится легче на душе.

Чтобы избавиться от этого видения, я одним глотком допиваю чай и встаю. Хлеб заворачивают в бумагу. Никакого полиэтилена! Даже одеколон для госпожи Ширин у нас только в стеклянных бутылках, а не в пластиковых.

После этого обычно начинается спор о том, платить мне за чай или нет. Вы нам как родной дядя, денег с вас не возьмем. Нет-нет, так не годится, возьмите. И далее в том же духе, переливаем из пустого в порожнее. Но в это утро мне надо было много чего купить, так что о деньгах за чай я спорить не стал. Купил для Селин пончиков. Господин Бурак тоже к нам приехал, надо и ему что-нибудь купить, порадовать. Праздник же.

Кроме того, завтра день рождения госпожи Ширин. Молодежь захотела устроить чаепитие. По-моему, вечерний чай – слишком скромно для такого значимого дня. В былые годы госпожа Ширин приглашала гостей. Сколько юбилеев она встретила, танцуя вальс в ярком свете хрустальных люстр! За столом собиралось самое избранное общество. Изящные дамы с изысканными манерами сидели в саду, в беседках, или же выходили под руку с элегантно одетыми господами на террасы, откуда открывался вид на частный пляж. Ваш покорный слуга расхаживал с подносом в руках, предлагал гостям канапе с колбасой и оливками и шампанское в высоких узких бокалах. Госпожа Ширин, одетая в платье из тончайшей кисеи, неизменно была самой благородной, самой утонченной дамой вечера. Когда у нее не оставалось сомнений, что все идет ровно так, как задумано, она улыбалась мне, а порой и подмигивала. Это для меня было лучше любой благодарности. Когда прием по случаю дня рождения моей госпожи подходил к концу, я засыпал спокойный и довольный, не обращая внимания на усталость и ноющие ноги.

Ну а на этот раз господин Фикрет и госпожа Нур настояли на чаепитии. Впрочем, таких балов, о которых я только что рассказал, уже много лет не бывало. И все же, по моему мнению, следовало устроить что-то более торжественное, чем вечерний чай. К тому же я слышал, что об угощении собираются позаботиться госпожа Нур и господин Фикрет. Мне сказали много не покупать. Но ведь праздник же! И не подобает устраивать в доме госпожи Ширин трапезу нищебродов.

В былые времена, как наступит праздник, так у ворот собирается толпа детишек. Я открывал, они заходили в сад. Остриженные под ноль дети садовников, ребята из муниципальных домов, девочки с белыми бантиками и воспитанные мальчики из соседних особняков – все приходили поздравить госпожу Ширин с праздником и поцеловать ей руку. Все были одеты очень опрятно – и похоже друг на друга, поскольку в богатых семьях было принято отдавать наряды детей, из которых те выросли, ребятишкам своих слуг. Госпожа Ширин сидела в беседке, окруженной кустами жасмина. Я подавал ей чай в фарфоровой чашке и выстраивал детей в очередь. Все они были очень взволнованы – это было видно по их личикам, – поскольку в этот сад им удавалось попасть всего несколько раз в году. Ожидая своей очереди поцеловать госпоже Ширин руку, они всё смотрели на особняк, возвышающийся, словно крепость, в центре сада, среди цветов и деревьев, чтобы получше запомнить, как он выглядит. У нынешних для этого есть телефоны. Если хотят что-нибудь запомнить – фотографируют. Интересно, возвращаются ли они потом хоть раз к этим снимкам?

Госпожа Ширин хранит фотографии в старинных, покрытых бархатом коробках из-под шоколада. Время от времени снимает с полки какую-нибудь из них, открывает, смотрит. Иногда и меня зовет посмотреть. Зимой, когда в доме остаемся жить только мы вдвоем, я закрываю двери всех комнат, лишь библиотека остается открытой. Я развожу огонь в камине, снимаю с полки коробку, подаю госпоже Ширин. До чего много у нее фотографий! Каждый раз удивляюсь. Иногда на каком-нибудь снимке я замечаю и себя – где-нибудь на заднем плане, в дверном проеме, – маячу, словно призрак, случайно попавший в кадр. Тогда мне хочется сказать госпоже Ширин, чтобы она скорее положила эту фотографию обратно в коробку. Разумеется, я этого не делаю. Да и она, впрочем, подолгу не задерживается на одном и том же снимке. Кусочек картона падает из ее рук в коробку, а иногда на колени. Госпожа Ширин забывает, на что она только что смотрела.

Уже много лет соседские ребятишки не приходят поздравить ее с праздником. Боязно им, понятное дело. Два старика в огромном доме. Как тут не бояться?

Размышляя об этом, я зашел в кулинарную лавку на углу. Один из продавцов вытирал пол, усыпанный влажными опилками. Мы поздравили друг друга с праздником. Цены у них высоковаты, но ребята они хорошие, воспитанные. Я купил колбасы, сосисок, ветчины и этого швейцарского сыра, название которого никак не могу запомнить – память уже не та. Госпоже Нур к вечернему коньяку нужен зарубежный шоколад, а он продается только в этом магазине. Так что я и его тоже положил перед кассой.

В былые времена госпожа Ширин угощала шоколадными конфетами детей, которые приходили поздравить ее с праздником. Накануне я покупал в магазине Хаджи-бабы несколько килограммов полукруглых конфет кондитерской фабрики «Мабель» в ярких обертках – синих, красных, зеленых. Госпожа Ширин клала в протянутые ладошки по пять конфет. А для Нур и Фикрета у нее были приготовлены новенькие хрустящие купюры, снятые со счета в банке.

Теперь на всякий праздник соседские дети уезжают куда-нибудь на курорт. Но внуки госпожи Ширин верны традициям. По праздникам они собираются здесь, на острове. В этом году не хватает только Огуза. Он в Америке. Вроде бы его подружка-иностранка не захотела снова приезжать в Стамбул. Побоялась. В первый свой приезд она привезла с собой огромный американский флаг. Очень я удивился, когда пришел убраться в гостевой комнате: флаг растянут на всю стену. Мне даже страшновато стало, уж не помню почему. Нет у меня доверия к людям, которые путешествуют с флагом в чемодане. И когда вывешивают флаги в окнах при всяком удобном случае, это меня тоже раздражает. Спросите почему? Сам не знаю.