В тот момент Ставрос, растолкав мальчишек, вышел вперед к Акису. Ростом бакалейщику он уже не уступал. На его загорелых руках и ногах виднелись тонкие длинные мышцы, и на фоне остальных он выглядел сильным. Но рядом с бакалейщиком все равно казался тростинкой. Акис был высоким и крупным, и в молодости он немало занимался борьбой. Одна его рука в обхвате была как обе руки Ставроса. Хотя ему уже стукнуло пятьдесят, на голове его не было ни единого седого волоска. И брови, доходившие до самых глаз, и волосы, и густые усы, огибавшие губы и поднимавшиеся к щекам, были черные и блестящие, как у лоснящегося вороного коня.

– Кирье Акис, к нам плывут греческие корабли. На этот раз новость из надежного источника. Сам консул об этом сообщил. Мы только что услышали от англичан возле клуба «Спортинг». Говорят, корабли собственными глазами видели и рыбаки возле Лесбоса.

Налетел ветер. Площадь вмиг окутал аромат жасмина, долетавший из Борновы, и смешался с запахом свежего хлеба из пекарни. Старухи закрыли глаза, как будто в молитве. Тетушка Рози, втягивая носом воздух, пробормотала:

– Дождь будет. С моря прохлада идет, я лицом и руками чувствую.

А Панайота чувствовала тяжесть в животе, как бывало, когда она украдкой лакомилась сырым тестом, только что раскатанным матерью в тончайшие слои. Опустив голову, она взглянула на свои розовые атласные туфли, которые были куплены в магазине Ксенопоуло на улице Френк в начале месяца, когда старые перестали налезать на ее вдруг сильно выросшие ноги. Пока еще чистые-пречистые туфли. С черными ленточками и на маленьком каблучке. Но какая от них сейчас польза? Никакой. На душе у нее скребли кошки. Она шумно вздохнула. Тетушка Рози очистила еще один мандарин – это были остатки урожая того года – и протянула ей. Ни слова не сказав, Панайота взяла его, длинными тонкими пальцами убрала оставшиеся белые прожилки и стала медленно жевать яркую мякоть.

Все, кто был на площади, ждали, затаив дыхание, что скажет Акис. Как будто если уж и он поверит, то греческие корабли в самом деле приплывут. Мужчины в кофейне, игравшие в нарды, перестали бросать кости и посмотрели в ту сторону, где стояли мальчишки; Афрула и Тасула забыли про семечки; никто больше не перебирал четки и не курил кальян. Даже торговцы, разгуливавшие с товаром посередине площади, оставили свои подносы и кувшины у фонтана, а сами ловили каждое слово из разговора Акиса и мальчишек.

– Ну, плывут они, и пусть плывут. Вам-то что? С чего такой шум подняли? Неужто думаете, они плывут, чтобы умереть ради вас?

В один миг площадь загудела, как пчелиный улей. Раз Акис не назвал все вздором, значит, может быть, корабли действительно прибудут.

Тут, оттолкнув Ставроса локтем, вперед снова вышел Минас. Он еще не вытянулся, и голос его еще не начал ломаться. Такого низенького и худенького, его вполне можно было принять за младшего брата Ставроса, хотя они были ровесниками. Ребята дали ему прозвище Блоха. Подвижный, маленький и юркий, он был звездой футбольных матчей, устраиваемых между кварталами. В прошлом месяце благодаря ему они одолели мальчишек из Армянского лицея. А на следующей неделе будут играть с учениками Английской школы, что в Борнове. Все надеялись на него, и это придавало Минасу уверенности: в последнее время он даже стал в открытую увиваться за красавицей Адрианой, казавшейся его старшей сестрой.

– Не ради нас – они плывут, чтобы умереть ради Великой Греции!^[32]

В розовом вечернем свете Панайота даже с другого конца площади поняла, что отец вышел из себя, да так, что у него даже щеки покраснели от злости. Когда он был в ярости, над его черноволосой головой поднимался зеленоватый дымок, но видели его только Панайота и Катина. А та как раз была на балконе на верхнем этаже их дома: она стряхнула хлебные крошки со скатерти, положила на оконную раму подушку и теперь, опираясь на нее грудью, как и все, наблюдала за разворачивающейся сценой. В ее обычно рассеянном взгляде читалась легкая насмешка. Панайота сначала было рассердилась, а потом повернулась к тетушке Рози, как бы прося помочь. Но тетушка Рози лишь улыбнулась беззубым ртом и протянула ей еще один мандарин. Старухе не было дела до повисшего на площади напряжения.

– Олухи! – прорычал Акис. – Вот олухи! Какая еще Великая Греция, вре? Вы сами-то себя слышите? Свобода?! Да как бы не так! Если они что-то нам и принесут, то только беду!

– Кирье Акис, не говорите так! Мы ведь с ними одной крови! – попытался возразить Ставрос.

– Ага, родственнички, вот только дальние, если уж не очень-то и спешим увидеться, – сказал кто-то в кофейне.

Все захохотали. Налицо Ставроса легла вечерняя тень, и у Панайоты все сжалось внутри. У игравших в нарды мужчин проснулось любопытство – не выпуская из рук кости, они перешли на другую сторону площади. Вокруг Акиса и мальчишек потихоньку собиралась толпа.

Акис посмотрел в лицо каждому из мальчишек и заговорил тихим голосом:

– Сынок, одумайтесь же. Не суйтесь вы в эту игру ради какой-то там Великой Греции, не губите себя. В подобные игры играют взрослые, а пешками всегда становятся вот такие молодые парни, как вы. Вы живете в лучшем городе на земле и горя не знаете. Какая разница, у кого власть? Вот станем мы частью Греции, ты что же, думаешь, будет у нас такой достаток, как сейчас? Если не верите мне, поезжайте в Афины да посмотрите сами, могут ли они хоть как-то сравниться с нашей Смирной и ее изобилием. А после возвращайтесь домой и благодарите Бога.

Падавшая на костлявое лицо Ставроса тень придавала ему еще более жесткое выражение. Его чуть раскосые зеленые глаза сверкали в вечерних сумерках, как у кошки. В животе у Панайоты будто моторчик затарахтел. Несмотря на бурлящую в венах кровь, Ставрос ответил бакалейщику мягким, уважительным тоном:

– Кирье Акис, как вы можете такое говорить? Вы что же, забыли, что случилось в тысяча девятьсот четырнадцатом? Не помните, какие притеснения пришлось терпеть нашим братьям? Может, нам здесь и грех жаловаться на жизнь, но как же другие? Неужели мы будем закрывать глаза на их мучения? Вы же понимаете: если сейчас ничего не сделать, однажды очередь дойдет и до нас. Вон ваших сыновей уже…

Он умолк, увидев, как лицо Акиса исказила боль. Панайота невольно прикрыла рот рукой и бросила тревожный взгляд на балкон их дома. Но мать с умиротворенной улыбкой смотрела на луну, медным кругом поднимавшуюся из-за крепости Кадифекале. Слава богу, последние слова Ставроса она не слышала.

Тот понял, что нанес удар ниже пояса, и тут же заговорил о другом:

– Времена изменились, Кирье Акис. Империи больше нет, вы же знаете. Младотурки свою партию распустили. Султан стал марионеткой в руках англичан. Эти земли непременно разделят. Или вы хотите, чтобы Смирна отошла итальянцам? Сотни лет мы жаждали свободы, и вот она наконец у дверей. Теперь землями будет управлять живущий там народ. Сам американский президент это сказал. А если так, то Смирна, конечно, станет частью независимой Греции. Разумнее решения и не придумаешь.

Акис горько улыбнулся. Так значит, то, что султан превратился в пешку англичан, эти дети видели, а кто дергал за ниточки Венизелоса, им было невдомек. Внезапно на него навалилась невыносимая усталость. Воспоминание о сыновьях, сгинувших в трудовом батальоне, отзывалось в нем не злостью, а чувством вины. Если бы только он, как другие, спрятал их на чердаке, если бы только нашел способ переправить их в Грецию… Знай он, что эта проклятая война продлится четыре года, ничего, он бы и четыре года их прятал. Другие прятали же. Старший брат Ставроса, к примеру, четыре года прожил на чердаке, как мышь летучая, но ведь прожил. И выжил, и сейчас вон разгуливает по улицам и бегает на набережную встречать солдат Венизелоса. А сыновья Акиса умерли в анатолийской степи, в каком-нибудь бараке хуже помойной ямы. Вина поднималась в нем, как кофейная пенка.

На другом конце площади Панайота, доедавшая последнюю дольку мандарина, с облегчением выдохнула. Зеленоватый дымок злости, нимбом окружавший голову отца, рассеялся. Почтительность Ставроса усмирила его гнев. Да и что поделаешь с тем, что эти мальчишки, которых он знал с пеленок, были такими вот мечтателями? А видеть у власти итальянцев он и сам, конечно, не хотел. Гнев его, впрочем, всегда напоминал лишь короткую вспышку.

Прежде чем уйти в кофейню, он похлопал своей огромной рукой по худощавому плечу Ставроса и пробормотал:

– Будьте осторожны, сынок. Будьте осторожны. Не верьте всякому слову этих европейцев. Не суйтесь в их игры. Они сделают пешкой, наживкой и вас, и нас.

От прежних радости и возбуждения у мальчишек не осталось и следа. Поддевая носками ботинок камни и пыль, они пошли в сторону Английской больницы. Из домов веяло запахом жареных овощей. Тонкий женский голосок напевал ту же песню, что чуть раньше пели Афрула и Тасула.

 
Пропаду я от любви, ох, от любви,
Посмотри ты на меня, ох, посмотри.
 

Вдалеке прогудел пароход. С палкой в руках на площади появился фонарщик и зажег лампы. За горами рокотал гром. Панайота поднялась со своего места. Она пообещала помочь маме пожарить скумбрию, которую утром им принес рыбак Йорго. И хлеба надо купить. Она поцеловала тетушку Рози и подождала, пока та трижды перекрестит ее голову, чтобы защитить от дурного глаза. Панайота так выросла, что теперь ей приходилось наклоняться перед тетушкой чуть ли не до земли.

Держа руки в карманах и попинывая камешки, Ставрос все еще стоял на той стороне площади, что была ближе к Английской больнице. Панайота замедлила шаг. Быть может, по пути в пекарню они перекинутся парой слов? Минас и некоторые другие мальчишки – но не Ставрос – засвистели ей вслед. Когда же Панайота, прежде чем свернуть на улицу Менекше, взглянула на тот конец площади и ее глаза встретились с зелеными глазами Ставроса, она почувствовала, как внутри поднимается волна, горячая, как ветер в пустыне.

Держа под мышкой свежий теплый хлеб, край которого она уже, не удержавшись, отгрызла, с сердцем, охваченным неясными чувствами – то ли боль, то ли наслаждение, она нырнула в синюю дверь сбоку от бакалейной лавки и вприпрыжку поднялась по деревянной лестнице в дом. От копчика по всему телу расходились искры радости, и хотелось плакать. Пока она шла от пекарни до дома, Ставрос, вспотевший, с растрепанными волосами, стоял как вкопанный на той стороне площади и не сводил с нее глаз. Косы, шея, лодыжки – все, чего касался его взгляд, теперь пульсировало.

На кухню, где Катина обваливала рыбу в муке, она вошла оглушенная собственными чувствами. Даже зная, что мать разозлится, все равно начала насвистывать. А ведь только что ей хотелось плакать. Ах, скорее бы наступило завтра – завтра она снова встретит Ставроса! Вот только… Вот только если греческий флот и правда завтра прибудет, а отец запретит ей выходить из дома, ей придется ждать целый нескончаемый день, чтобы увидеть его. От этой мысли стало как будто нечем дышать, и она издала стон.

– Что случилось, кори му? Кала исе?^[33]

– Говорят, манула^[34], завтра приплывут греческие корабли. Ты слышала?

– Да, яври му^[35]. Боже, помоги нам.

– Учитель говорил, что, когда этот великий день настанет, мы всем классом пойдем их встречать. Завтра я оденусь во все белое. И вечером надо сделать лавровый венок. Давай вынем из сундука тот флаг, который мы вместе шили.

Катина вытерла о фартук испачканные в муке руки и повернулась к дочери. Когда она прищуривала свои и без того маленькие глаза, она становилась похожа на китаянку. Миниатюрную китаянку с рыжими волосами и веснушками.

– Отец не хочет, чтобы ты завтра шла в школу.

Панайота этого ожидала, но все равно удивилась, что отец успел обговорить с матерью этот вопрос.

– Мана му! Умоляю! Весь класс пойдет, а я что же, дома буду сидеть? Боже милостивый! Поверить не могу! Ну почему?

– Доченька, там может быть опасно. Времена сейчас не самые благополучные. Турки собирают силы. Говорят, они даже заключенных из тюрем выпустят. И как мы тебя туда отпустим одну?

Панайота давно привыкла к напрасному беспокойству матери. Катина и раньше легко поддавалась тревоге, а после гибели сыновей стала трястись над дочкой пуще прежнего. На пустом месте начинала переживать. Девушка зло глянула на мать:

– А с чего это я одна буду? Мы на набережную всей школой пойдем. И у Кентрикона дочки идут. И Эльпиника с Адрианой. Даже самые младшие будут. И сыновья Евангелики. Да все пойдут. Мы будем спускаться к Кордону, словно древнегреческие богини. Будем осыпать наших солдат розами. Мамочка, умоляю тебя, нас столько месяцев готовили к этому самому важному дню! Как же я его пропущу? Поговори с отцом. Пусть он разрешит. Се паракало манула му!^[36] Пожалуйста!

Катина вручила дочке миску с обваленной в муке рыбой, а сама лучиной разожгла угли в топке.

– Эла, давай, ты жарь рыбу, а я пока на стол соберу. Я еще артишоки приготовила. Нарежь укропу и посыпь немножко. Кажется, дождь будет. Поедим внутри.

Она уже почти была у двери в коридор, но вернулась и подошла к дочери, которой теперь доставала только до плеч.

– Панайота му се паракало, пока все за столом, доченька, будь добра, не хмурься, договорились? Ты же знаешь, у нас сердце кровью обливается, когда ты ходишь грустной. Не расстраивай своих бедных родителей, хорошо, моя родная? Нам и без того мучений хватает.

Оставшись на кухне одна, Панайота сердито топнула ногой. Во всей Смирне, кажется, только ее отец был роялистом, а все остальные горячо поддерживали славного греческого премьер-министра Венизелоса. И в первую очередь Ставрос.

Ставрос… Ах, Ставрос! Она не увидит его до завтрашнего вечера. У нее снова перехватило дыхание.

Чтобы проверить, нагрелась ли сковорода, она положила на нее и тут же подняла хвост одной из рыбин – раскалившееся масло весело зашипело. Всё, кроме тех моментов, когда они со Ставросом дышали одним воздухом, теряло для Панайоты значение. Укладывая одну за другой рыбу на сковороду, она пожелала про себя: «Пусть бы они вообще не приплыли и не нарушили наш покой», хотя и знала, что Ставроса это расстроит.

Уже тогда она начала ревновать его к мечте о Великой Греции.