Цитаты из книги «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым. Короткое письмо к долгому прощанию»

Потом я стал замечать, что она ненавидит эти советы, и не потому, что не согласна с ними, – просто ей до смерти надоели мои наставительные разглагольствования. «Ты дурак!» – однажды крикнула она в сердцах, и я вдруг и вправду почувствовал себя дураком

добавила: во время своего похода к Большому Соленому озеру

Проницательность Клэр сперва не на шутку меня испугала, но уже в следующую секунду я обрадовался, ибо понял: Клэр не совсем права, да нет, она совсем не права! Такое бывает, когда о тебе говорят другие: все вроде бы точно, а выходит бесстыдная ложь. Да и сам я, описывая других людей, постоянно чувствовал, что хотя в целом и не лгу, но все-таки в чем-то привираю

– А все-таки этот Зеленый Генрих совсем не такой противный, хотя его и хочется ткнуть носом на каждом шагу, – продолжала Клэр тоже игриво, в тон мне. – Он бежит от переживаний не из трусости и не из робости, он просто боится, как бы это переживание не оказалось чужим, предназначенным не для него, а для другого; он боится вмешиваться в события, чтобы люди его не оттолкнули, как постоянно отталкивали в детстве

Вот и Зеленый Генрих тоже не хотел мудрить, – вдруг прервала меня Клэр. – Жил себе и жил, старался ни во что не вмешиваться и только наблюдал, как сменяются впечатления, как одно событие вытекает из другого, а из того следующее, все своим чередом. Он только следил за развитием событий, а сам не встревал – вот и получалось, что и люди проходили через его жизнь как бы мимо, кружились вокруг него, будто в хороводе, а он и не думал никого вызывать из круга. Он ничего не хотел истолковывать: как-нибудь одно из другого само образуется. И ты, по-моему, такой же. Словно весь свет должен вокруг тебя танцевать. Смотришь на все как на представление – лишь бы, упаси Бог, тебя не впутали. Ты ведешь себя так, словно весь мир – притом специально для тебя. А ты скромненько стоишь в сторонке и смотришь, как его разворачивают. Не кидаться же разворачивать самому, ведь невежливо! Ты только наблюдаешь, а если вдруг что-то случится лично с тобой, изумляешься, видишь в этом загадку и сравниваешь ее с прежними загадками, которые уже не раз ставили тебя в тупик

Но только тогда я при этой мысли впадал в восторженное одурение, а теперь сужу об этом здраво, сравниваю, начинаю учиться. Теперь мне и в голову не придет мудрить над всеми этими загадками, смешно пытаться их разгадать. Я просто стараюсь их высказать, чтобы не чувствовать себя одиноким, отторгнутым, как тогда. Веду себя непринужденно, разговариваю много, часто смеюсь и мечтаю стать толстяком, чтобы животом дверь открывать. И радуюсь, что мало-помалу перестаю сам себе мозолить глаза

– Знаешь, я заметил, что в Америке у меня восстанавливаются впечатления детства, – сказал я. – Ко мне возвращаются все тогдашние страхи, все мечтания, а я-то думал, они безвозвратно канули в прошлое. Снова, как в детстве, мне представляется иногда, что в один прекрасный день весь мир может лопнуть и под его оболочкой обнаружится что-то совсем другое – пасть исполинского чудовища, например. Сегодня, когда мы ехали, я снова всерьез мечтал о том, как хорошо иметь семимильные сапоги – тогда не пришлось бы тратить время на преодоление расстояний. Мысль о том, что где-то в другом месте все по-другому и что в этом месте нельзя очутиться сразу, сию же секунду, – эта мысль снова, как и в детстве, приводит меня почти что в бешенство

Других ботинок у меня не было, пришлось в ближайшем торговом центре купить новые. Поехали дальше, и дорогой я то и дело поглядывал на свою брючину. Грязь на ней никак не высыхала, и я медленно выходил из себя. Снова и снова смотрел я вниз, не в силах дождаться, когда же грязь высохнет, и в конце концов нетерпение перекинулось на всю округу, которой мы проезжали. С грязи, которая не хотела сохнуть, я переводил глаза на ландшафт, который не хотел меняться, и наше передвижение представлялось мне настолько бессмысленным, что временами я просто не мог взять в толк, каким чудом и когда мы достигнем цели и окажемся в Индианаполисе. Эта езда была сущей мукой, казалось, мы стоим на месте, хотя мотор работал и колеса шуршали по асфальту. Эту иллюзию движения хотелось немедленно прекратить и остановиться взаправду. Я устал глядеть на дорожные указатели, дожидаясь, когда слово «Огайо» сменится на них словом «Индиана», а на номерах машин, которые мы обгоняли, вместо букв «ОГ» появится другое обозначение. И хотя через некоторое время мы стали обгонять все больше машин с обозначением «ИНД» на номерах, а с брючины опали первые струпья засохшей грязи, нетерпение только росло, я начал считать километровые столбы, на которых указано расстояние до Индианаполиса, ибо единственной переменной в монотонном ландшафте только и было чередование этих цифр. Невольно я уже и дыхание приноровил к интервалам между столбиками, от этого вскоре у меня разболелась голова. Сама мысль, что для смены места необходимо преодолевать расстояния, бесила меня, а утомительное постоянство, с каким Клэр жала ногой на акселератор, стало казаться смешным и бесполезным. И все же я был убежден, что она жмет недостаточно сильно, и с трудом сдерживался, чтобы не накрыть ее ногу каблуком нового ботинка и не вдавить педаль до упора. Нетерпение стало невыносимым, оно граничило с жаждой убийства. Хотя солнце уже заходило, в воздухе был рассеян ровный и мягкий свет, но еще не смеркалось

Потом вдруг спохватываюсь, что она здесь, и понимаю, что могу только одно: любить ее, и ничего больше. И чем больше люблю, тем сильнее за нее боюсь. Иногда, когда долго на нее смотрю, я уже не могу отличить, где любовь, а где страх. Нежность такая, что превращается в страх. Однажды я прямо изо рта у нее вытащила леденец – представила вдруг, как она подавилась и задыхается.

А у меня вот нет такой Америки, куда я могла бы съездить, как ты, – заметила Клэр. – Ты ведь словно на машине времени сюда переносишься, для тебя это не просто перемена мест, скорее уж путешествие в будущее. А мы здесь о будущем совсем не думаем, даже и не пытаемся представить, какое оно. Если с чем и сравниваем нашу жизнь, так только с прошлым. У нас и желаний никаких, разве что вернуться в детство. Мы только и говорим о первых годах – о первых годах собственной жизни или нашей истории. Говорим отнюдь не пренебрежительно, скорее, с мечтой о возврате, о движении вспять. Между прочим, большинство сумасшедших здесь совсем не буйные, они просто впадают в детство. Глядишь, прямо средь бела дня у человека вдруг делается лицо ребенка. И таких все больше. Потом они или начинают петь колыбельные, или до самой смерти исторические даты твердят. В Европе душевнобольные чаще всего бредят обрывками молитв, у нас они ни с того ни с сего, даже если разговор всего лишь о еде, начинают сыпать названиями и датами победоносных национальных битв