Ладога
Серебряный ковш в белопенном вине —
Озёрная чайка в прибрежной волне.
Рыбацкие лодьи несут паруса.
…Здесь Русь поднималась, раздвинув леса.
На княженье Рюрик тобой проходил.
Рождалась держава, исполнившись сил.
И волею Божьей осталась жива:
Увязла в болотах твоих татарва.
Твой берег не слышал поганых язык,
И Русь сохранила свой ангельский лик.
Три века назад, а как будто вчера,
Здесь крепла железная воля Петра.
Мужала держава в границах своих,
Народы и страны собой потеснив.
В наследство мне память блистательных лет.
…И женщины узкий, мучительный след.
1984
«…А как нелюдь копытом прошла по стране…»
…А как нелюдь копытом прошла по стране,
а как нехристь людей испытала в огне, —
то не молвит язык, защемлённый зубами.
Это стылое время уснуло во мне,
это снится мне время в предутреннем сне,
это время тревожит бессонную память.
…Слышишь слово людское – да звуки не те.
Помнишь новые гимны словами другими.
Глянешь – бронзовый идол парит в пустоте,
оплетая пространство глазами пустыми.
И пространство молчит в ледяной темноте.
Нам, – оставшимся здесь, – в непроглядной дали,
в забытьи поминать (это люди иль тени?):
в эскадронах рассеянных, в крымской пыли,
д о к а т и в ш и с ь д о к р а е ш к а
Р у с с к о й з е м л и,
припадают к земле, преклоняя колени.
Нам – своих дорогих мертвецов хоронить,
нам – в стенах одичалых не чувствовать дома, —
как нам ёжиться, корчиться как нам и выть
в рукавицах наркомов…
1986
Голоса во снах
…Осенью поздней заглохший сад
страшен в сезон дождей.
Мёртвые листья с дерев летят,
души убитых детей летят,
вытравленных детей.
Гонит их, кружит их,
конь их — б л е д.
Ветер сечёт их раняще.
Нет им покоя, спасенья нет,
нет на земле пристанища.
…В моём
одиночестве,
в моём тупике,
в комнатке занавешенной
за полночь глухо скрипит паркет, —
бродит вдовой помешанной
тень моя, тело своё потеряв, —
ухом в ладонь длиной
слушает, стоя столбом в дверях,
шеей
застыв
надломленной…
…Сам ты поступкам своим судья.
Грустно заблудшая жизнь твоя
кругом земным проносится.
Поздние гости
кружат во мгле,
мёртвое нечто
лежит в земле,
Богом не скоро спросится…
1984
«Засиделся над книгой…»
Засиделся над книгой…
Светает. Пора
выходить из волшебного сада.
Огляделся с утра:
ни кола ни двора,
ни жены, ни добра.
И —
не надо.
1998
Родина
В отчем дому, где мы жили богато,
в голых стропилах гуляют ветра, —
это, родная, законная плата…
Что ж ты с собой сотворила когда-то, —
правды ль пытала? палат ли из злата?
что ж ты искала добра от добра?
Вольно же было вам, баричам Русским,
ложною мыслью пленившись, блистать,
слушать цыганок да девок французских,
вечное хаять – и бурю скликать!
Вот и пришла. Над разверстою бездной
в ужасе стынет разграбленный край.
Кто наследил тут пятою железной?
Чудо ли Юдо? Бату? Иль Мамай?
Сколько их было? Да разве упомнишь! —
В нашей беде и беспамятство дар.
Кто они были? И памятью тонешь
в лица безумные новых татар:
хлоп перемётный и жид из Варшавы,
беглый абрек и германский шпион —
каждый искал не поживы, так славы
в серое утро твоих похорон.
…Нам ещё долго замаливать, каяться,
горькую пить и учиться уму.
Долго ещё нам юродствовать, маяться —
всем! – в разворованном отчем дому.
1988–1989; из цикла «Растерянность»
1917
…Так и было: встречали их песней недужной и вечной, —
что прощанья, что встречи – у нас эта песня одна, —
и с Великой войны принимая калек и увечных,
над великим страданием выла больная страна.
Так и было: поникли убитою славой знамёна,
горьким дымом тянуло от скорбных, голодных полей
над венцом подневольным униженной царской короны,
под оглохшим набатом святых Православных церквей.
И от зорь нестерпимых на годы полмира ослепло, —
это небо пылало, и пламени не было дна,
это было исчадьем грядущего вечного пекла.
И на Русскую землю всходил Сатана.
1987
«Ждать ли нам Воскресенья?..»
– Ждать ли нам Воскресенья? —
Страшный ветер, дикий ветер с окраин идёт.
Чёрный свет наши застит глаза, совесть жжёт.
Что нас ждёт?
Что – п о т о м?
Царской кровью навек бесовьё повязало народ;
и Царевич без крика кричит окровавленным ртом:
– Вам не будет спасенья!
1987
Измышления
Бывают странные сближения.
Стылая в небе мерцает слюда,
жаркая в луже дымится звезда.
Думай неспешно, тебя берегут
ночь до рассвета и медленный труд…
Если бы нам иудейство принять, —
может быть, Лазарь не смел разорять
стольной Москвы, сорока сороков?
Может быть, не было большевиков?
Если бы в Калке иссякла вода, —
может быть, нас миновала Орда?
Если бы памятным ветреным днём
моря хлебнул злополучный паром, —
может быть, бунт задохнулся и сник,
и не сгодился тупой броневик?
Если б крестьянству поверил Колчак, —
может быть, поднял сибирский кержак
грозные вилы в поход на совдеп?
«Власть – адмиралу, крестьянину – хлеб!»
Если б сознательный душка-эсер
вновь зарядил боевой револьвер, —
может быть, вождь – низколоб и усат —
был бы оплакан годков в пятьдесят,
и не узнал мой несчастный народ,
как за колючкой побудка ревёт?
Если бы мы повернули штыки
в тыл, где жируют и спят м – - ки, —
может быть, враз был отброшен и смят
энкаведэшный расстрельный отряд? —
Красное знамя повергнуть смогли
и под трёхцветным к Победе пришли?
Если б не клич ананасы сажать, —
может… да что ж о пустом толковать?
Если бы брови повыщипал тать, —
может… (Но надо подробней сказать,
просит душа, невозможно уснуть;
славить живых ли, иль мёртвых лягнуть:
долг – гражданину, писателю – честь;
гневная совесть подвигла на месть, —
был как живой анекдотец для всех
ныне покойный великий генсек,
славный прозаик и много Герой,
ввёл в обиход всесоюзный застой,
впрочем, был прост и глядел молодцом,
хоть не в ладах был с родным языком.)
Если бы брови повыщипал тать, —
может… но нечего боле сказать.
Если бы власть не прибрал Горбачёв, —
может, исполнив наказ Ильичёв,
вспять повернула речная волна? —
Лучшим болотом – без края, без дна —
ныне б по праву гордилась страна, —
хваткий парнишка, широкая кость
(гвозди б… да он от рождения гвоздь!) —
ставит рекорд, заплывая на срок:
«Лобное место – Владивосток».
Если б… да время не движется вспять.
Нечего, значит, на Бога пенять.
«Ухнем, дубинушка!..» Всё это сны.
Эти стихи в альманах не годны,
вьюношам строчки твои не нужны,
критике мысли твоей не понять,
в толстых журналах тебе не блистать.
Стало быть, нынче пора отдохнуть,
мозг отключить и спокойно уснуть.
Завтра продолжишь нетленной строкой:
Если бы Ельцин, народный герой,
впятил им в…
И т. д. Спать.
1988–1989; из цикла «Растерянность»
Пушкин
I
…Быть может, шёлк знамён, познавших
поля кровавые войны,
и сон могил, и память павших
во имя трона и страны,
и наших дней служенье злое,
и славы ржавые венки, —
в веках воистину не стоят
его единственной строки…
II
…За то, что белый свет не бел,
что путь наш – мрак и просветленье,
что всякой муке есть предел, —
России послан во спасенье
его высокий чистый глас.
И он нас выстрадал, – и спас
на остриях противных мнений,
на столкновеньях чуждых рас, —
закатной мглы – и тьмы азийской.
…Вдове Поэзии российской, —
его последней болью ставшей
в два пополудни, в смертный час, —
судья лишь Бог, его пославший.
И неподсудной быть – для нас.
1985–1987
«Лишь при лампе, в ночи златоглавой…»
Лишь при лампе, в ночи златоглавой,
мне покойно – и хочется жить,
заслужив это горькое право
до рассвета с тобой говорить.
До холодного тусклого света,
до неяркого нищего дня…
Голубая, всегда в эполетах,
как живая, идёшь сквозь меня,
осенённая бывшею славой
(и её ты сберечь не смогла),
над тобой простирает двуглавый
закалённые в битвах крыла;
да сияет над грязью и потом
Православья великая твердь
(осквернённых святынь позолота,
на года онемевшая медь);
да нечаянным жаром согретых
свет и мука любимейших книг
(дорогие глаза на портретах
незабвенных страдальцев твоих), —
вот и всё, чем была ты и стала,
чем, возвысившись, в мире жила…
В муках новую веру рождала —
и больное дитя родила.
И пленясь им, худым и беспутным,
ради этих н е я с н ы х к р о в е й
ты в пути и во сне беспробудном
пожирала родных сыновей.
А очнувшись, всплеснула руками,
огляделась в печали кругом
и глушила слезу кабаками,
опиваясь дешёвым вином.
И тебя ли – родную – мне славить,
волоча, как подстреленный, стих? —
Но дороги твоей не оставить,
но себя на земле не представить
без кровавых преданий твоих.
1987
«Сколько зим, сколько лет и который уж год…»
Сколько зим, сколько лет и который уж год
без креста, без звезды по могилам…
И всё полнится список калек и сирот.
Что в тебе бесновалось, незлобивый род,
что вело тебя веком постылым?
Ах ты, горькое горе, людишки-людьё,
Русь моя, пьянь, да рвань, да тоска, да тоска без предела.
Помрачась, отдала на закланье в жидьё
его белое Царское тело.
И для горстки ушедших в поход Ледяной
чёрный саван в приданое шила,
и, утративши веру, глядела с мольбой,
как во мглистых степях над казачьей рекой
ищет смерть в искупленье Корнилов.
Мы прекрасной земли
уберечь от врага не смогли,
тёмен край наш и дик,
запустел Богородицы дом, —
только как мы с ума не сошли,
только как мы с ума не сойдём,
видя смертные корчи единственной этой земли!
И одно нам осталось: хранить наш великий язык,
чтобы дальний потомок наш мог
ведать смысл давних слов в своей светлой и ясной дали —
муки, совесть и Бог.
1994
«И вот зима ступает на порог…»
И вот зима ступает на порог.
Окончен бал, и ветер свечи тушит.
И дышит вьюгой, задыхаясь, Блок, —
и н о й зимы предчувствуя удушье.
А завтра – кровь позор страны закон
временщиков нагайка хам диктатор, —
и новой ложью вызолотят трон.
И крест несёт последний Император.
1986
Никитский бульвар
Стонет весь умирающий состав мой,
чуя исполинские возрастанья и плоды,
которых семена мы сеяли в жизни, не
прозревая и не слыша, какие страши-
лища от них подымутся…
Над нами твердь звезда ми зажжена.
И ветр сквозной. И кривизна земная.
И в поднебесье скверная луна
плывёт из Гамбурга,
куда не зная.
Века разбоя. Клевета. Хула.
Но был наш замысел смирен и кроток,
покуда в ум заблудший не вошла
мысль чуждая, чужих умов забота.
Земля! Отечество! – не звук пустой.
Кто люб, тот бит, – поймёшь не по присловью.
Тобой живёшь – и говоришь с тобой
и с ненавистью, и с любовью.
О проекте
О подписке