Парадоксы историографии

О Гроссмане после издания арестованного романа очень много написано. Даже краткий обзор публикаций мог бы стать темой исследования.

Так, подробно изучалась поэтика гроссмановской прозы, идейные поиски автора и т. д. Однако результаты этих исследований не относятся непосредственно к биографии^[30].

Весьма интересны результаты публицистического осмысления наследия Гроссмана в контексте политических реалий 1980–1990-х годов. Но это опять не относится непосредственно к биографии^[31].

Отметим, что задача описания и анализа опубликованных при жизни Гроссмана критических отзывов ставилась крайне редко. Ее обычно характеризовали как частную. А потому особенно важны работы исследователей, соотносивших реакцию критики с актуальным политическим контекстом.

Первым был А. Г. Бочаров. В 1970 году издательством «Советский писатель» выпущена его монография «Василий Гроссман. Критико-биографический очерк^[32].

Цензурные условия тогда, понятно, жесточайшие. Однако именно Бочаров первым определил и канву биографических разысканий, и основные контрапункты критической рецепции гроссмановской прозы.

В 1988 году все части гроссмановского романа, публиковавшегося журналом «Октябрь», сопровождались послесловиями Бочарова. Они – при явно публицистической направленности – содержали весьма ценный фактографический материал. Тем не менее автор вынужден был соблюдать цензурные требования^[33].

Ситуация, обусловившая вмешательство КГБ и конфискацию рукописей Гроссмана, тогда обсуждалась тоже на уровне публицистики. Исключения крайне редки^[34].

В 1990 году издательство «Советский писатель» выпустило новую монографию Бочарова, где суммировались результаты многолетних разысканий. Заглавие было изменено – «Василий Гроссман: Жизнь, творчество, судьба»^[35].

На этот раз подробно анализировались и отношения Гроссмана с писательской элитой СССР, и обстоятельства конфискации романа. Бочаров использовал не только материалы периодики, мемуаристику, но и документы из фондов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР.

Однако на исходе 1980-х годов, когда готовилось издание, цензуру еще не упразднили. Потому исследователь не мог опубликовать полностью все архивные документы, которыми пользовался. Ограничен был и на уровне интерпретаций.

Советский политический контекст анализировал британский славист Ф. Эллис. В 1994 году оксфордское издательство выпустило его монографию «Василий Гроссман. Рождение и эволюция русского еретика»^[36].

Анализу писательской биографии в политическом контексте посвящено и обстоятельное исследование, проведенное Н. Г. Елиной. В том же 1994 году иерусалимское издательство опубликовало ее книгу «Василий Гроссман»^[37].

Вышла она согласно плану анонсированной серии «Евреи в мировой культуре», так что автор пытался создать биографию Гроссмана именно как еврейского писателя. Материал собран весьма интересный, а вот поставленная задача не решена. Да она вряд ли и разрешима.

Что до решения задач собственно биографических, то следует отметить работы американских исследователей Дж. Гарарда и К. Гаррард. Прежде всего, опубликованную в 1996 году нью-йоркским издательством книгу «Кости Бердичева. Жизнь и судьба Василия Гроссмана»^[38].

Гаррарды работали в советских архивах, кроме того, использовали свидетельства родственников и знакомых Гроссмана. Именно американскими исследователями создана наиболее фундированная биография, соотносимая с политическим контекстом и анализом критической рецепции.

С точки зрения анализа биографии в актуальном политическом контексте важны работы Б. Я. Фрезинского. Шесть лет назад в Москве опубликована его книга «Мозаика еврейских судеб». Тогда же – «Писатели и советские вожди: избранные сюжеты»^[39].

Весьма интересны и работы Д. О. Клинг. Результаты их суммирует опубликованная московским издательством четыре года назад монография «Творчество В. Гроссмана 1940-х – 1960-х гг. в оценке отечественной и русской зарубежной критики»^[40].

Однако выше уже отмечалось, что исследователи, за крайне редкими исключениями, не анализировали критически воспоминания о Гроссмане. Не ставили такую задачу. Потому как очень часто описания самих противоречий и попытки установить причину каждого из них рассматриваются в качестве личных обид, нанесенных мемуаристам.

Следует заранее оговорить: в данной работе воспоминания анализируются исключительно как источники – наряду с прочими. Характеристики мемуаристов не входят в задачу.

Наша задача – анализ феномена Гроссмана в биографическом и литературно-политическом контекстах. Для решения использованы как опубликованные, так и ранее не публиковавшиеся материалы.

Таким образом, вниманию читателей предлагается первая из двух книг, где решается эта задача. Работа над второй книгой завершается.

Желательно было бы обойтись «без гнева и пристрастия». Насколько это в принципе возможно.

Часть I. Дебют и репутация

Обозначенные лакуны

Выше отмечалось, что в гроссмановской биографии много загадок. И на ранних этапах – особенно.

Так, в статье Мунблита, подготовленной для КЛЭ, указаны лишь дата и место рождения Гроссмана, а далее сообщается, что почти четверть века спустя он стал «инженером-химиком». Где и когда получил среднее образование, раз уж в 1929 году завершил высшее, на какие средства до той поры жил – нет сведений.

Читатели, конечно, могли предположить, что Гроссмана содержали родственники. Но о семье тоже нет сведений, хотя в энциклопедиях обычно приводились характеристики «социального происхождения» советских литераторов, если их биографии соотносились и с досоветской эпохой. Сообразно принятому в Российской империи сословному делению указывалось, кем был отец – дворянином ли, купцом ли и т. п.

Мунблит не привел и такие сведения. Правда, его статья примечательна именно обилием умолчаний. Бочаров же в предисловии к опубликованной еще четверть века спустя книге, постулировал, что подобного рода приемы использовать не будет: «Когда я писал монографию о Гроссмане в 1970 году, на его имя еще падала тень от изъятия “антисоветского” романа “Жизнь и судьба”, и о многом пришлось сказать не в полную силу, как бы реабилитируя опального художника. Теперь эти препоны сняты и можно договорить то, что ранее подразумевалось»^[41].

Характерно, что Бочаровым в кавычки взято определение «антисоветский». Подразумевалось, что таким роман ошибочно признали раньше, а в 1988 году ошибка устранена, значит, Гроссман был и остается безоговорочно советским писателем. Это обязательная – даже на исходе 1980-х годов – уступка цензуре.

Начал Бочаров с описания детства Гроссмана. Сообщалось, что «Бердичев был при царской власти обычным заштатным городком в черте еврейской оседлости. В нем находились кожевенный и сахарный заводы и множество кустарных заведений по выделке и обработке кож. Бердичевские мягкие туфли славились даже в далеком Ташкенте».

Отметим, что словосочетание «заштатный городок» традиционно используется как синоним такого понятия, как «провинциальная глушь». Характеристика эмоциональная. Официально в Российской империи называли «заштатными» лишь такие города, которые не получили статус даже уездных, что к Бердичеву не относилось. Это административный центр Бердичевского уезда, в Киевскую губернию входившего. Кстати, еще и один из крупнейших тогда украинских торговых центров.

Но в «черте еврейской оседлости» Бердичев действительно был. Если терминологически корректно – «в черте постоянной еврейской оседлости».

Так в Российской империи официально именовались границы территории, вне которой евреям постоянно жить запрещалось. Точнее, не этническим евреям, а «лицам иудейского вероисповедания».

Этническая идентификация формально не имела значения, даже и не фиксировалась в документах. Статус определяла конфессиональная. Евреев постольку дискриминировали законодательно, поскольку их религией был иудаизм.

На государственную службу их не допускали. Разумеется, кроме военной, предусмотренной законом о «всеобщей воинской повинности», но и там – без права на офицерский чин. А доступ к образованию ограничивался посредством так называемой процентной нормы – установленного заранее максимального количества «лиц иудейского вероисповедания» в каждом среднем и высшем учебном заведении. От трех процентов до десяти.

Характерно, что ограничения в правах, связанные с «иудейским вероисповеданием», не распространялись на караимов. Так что дискриминация евреев была и этнической.

Дискриминации конфессиональной можно было избежать, официально приняв крещение. Но тогда возникали другие трудности. Отречение, пусть и номинальное, от «веры предков» даже атеисты считали уступкой весьма унизительной. В еврейской среде так называемые выкресты изгоями становились. Исключения – редкость.

К тому же уступка клерикальному режиму не избавляла от неофициальной этнической дискриминации. Ее российское правительство обеспечивало средствами пропаганды. Распространялся так называемый еврейский миф, в соответствии с которым евреям имманентны алчность, трусость, лживость, порочность, они все органически не способны к физическому труду, военной службе, интересует их лишь торгашество и т. д. Антисемитизм был частью государственной идеологии, что отражали и гимназические учебники истории, высмеянные русскими интеллектуалами. Дебаты по «еврейскому вопросу» – общее место в периодике начала XX века.

В ту пору сам топоним «Бердичев» был маркированным. Он стал уже своего рода символом «еврейского местечка» – городка в пресловутой черте оседлости. Часто упоминался и в так называемых еврейских анекдотах. Об этой специфике топонима писал, например, И. Г. Эренбург. С начала 1960-х годов публиковались книги его мемуаров – под общим заглавием «Люди, годы, жизнь»^[42].

Так, мемуарист привел написанную еще в досоветский период эпиграмму на себя и В. М. Инбер. Последняя строка – «Ни Москва, ни Петербург не заменят им Бердичева».

Не там оба родились, и об этом знал автор эпиграммы. Она была антисемитской: имелось в виду, что этническим евреям, пусть даже литераторам, чужда русская культура, и такой подтекст эмблематизировал топоним. Москва и Санкт-Петербург, значит, русские столицы, а Бердичев оказался еврейской.

Согласно официальной статистике, численность бердичевского населения тогда – более семидесяти тысяч. «Лица иудейского вероисповедания» составляли примерно восемьдесят процентов. Около восемнадцати – католики. Главным образом поляки. Ну, а православных, т. е. русских, украинцев, белорусов, – не более двух процентов.