С точки зрения Фролова, любить Тамару Лаврентьевну было так же трудно, как испытывать теплые чувства ко льву, который грызет твою ногу. Еще на подходе к двери Фролов услышал ее хорошо поставленный голос:

– …вы разбаловали ребенка, Лена. Нет, не спорь, я говорю: разбаловали, значит, так и есть.

Фролов скользнул в комнату, сел на стул на пятачке у двери и не спеша разулся. Ему хотелось оттянуть момент, когда придется поздороваться.

– Убежал неизвестно куда и даже не извинился, – продолжала теща. – Хотя видит, что в гостях бабушка… Это дверь хлопнула?

Фролов беззвучно выругался себе под нос. Лена выглянула из-за ширмы.

– А, Вова, это ты.

– Вова пришел? – крикнула теща. – Зови скорее к столу.

Фролов поставил ботинки под стул и нехотя зашел в комнату. Тамара Лаврентьевна сидела за столом, внушительная, как кобра, и перемешивала сахар в фарфоровой чашечке. Чашка была из парадного сервиза, к ней еще прилагалось тонкое блюдце с вензелями. Рядом в вазочке золотисто поблескивали обертки от конфет «Кара-Кум».

– Что-то ты поздно, – неодобрительно сказала Тамара Лаврентьевна, окинув Фролова взглядом.

– А… да. На работе задержали.

– Это хорошо, если за переработки вам доплачивают. Деньги никогда не лишние… Да, Лена? Вам бы деньги не помешали… Что-то Вова похудел и бледный какой-то. Вова, ты хорошо спишь?

Как всегда, при встрече с тещей у Фролова отключилось сознание. Он сел за стол и только после паузы понял, что теща обращалась к нему, а он забыл ответить.

– Э-э-э… Да. Спасибо, все в порядке. Что у нас на ужин?

Лена подала ему тарелку с варениками. Вареники были плотные, блестящие от масла, с большими ушками по краям.

– Видимо, дело в питании, – заключила Тамара Лаврентьевна, наблюдая за тем, как Фролов ест. – Вова, ты как из голодного края. Лена наверняка тебя не кормит.

Если бы за каждый упрек Тамара Лаврентьевна получала по копейке, она бы давно уже разбогатела, купила себе новую дочь и зятя и окунулась бы в пучину отчаяния, окруженная идеальными людьми, к которым не придерешься.

– Мам, ну что ты, – сказала Лена. – Мы отлично питаемся.

– А я что? Я добра желаю. Посмотрела в ваш холодильник – разве так едят? Какие-то консервы, булки, картошка. Вареники эти.

– Ване нравятся вареники. И я их люблю.

– При чем тут люблю – не люблю? Есть такое слово – надо. Семье надо питаться полноценно, а не забивать живот тестом и картошкой. Нужно варить супы, тушить рагу…

– Я ведь с утра до вечера работаю, – произнесла Лена, оправдываясь. Тон у нее был беспомощный. Фролова пронзило чувство где-то между жалостью и омерзением.

– Да это смех, а не работа. И, Лен, я ведь давно говорю: пора взяться за хозяйство. Ты бы хоть на курсы какие сходила, может, научишься чему. По вечерам в нашем ДК есть отличные курсы для домохозяек.

– Лучше расскажи, как дела у папы.

Тамара Лаврентьевна отмахнулась.

– Он целыми днями на даче.

– А что на даче?

– Да какая разница? Чинит забор, наверное. Или крышу латает, я уже и не помню. – В тоне Тамары Лаврентьевны появилась нотка раздражения. Она не любила, когда ее уличали в безразличии к мужу. – Ты же его знаешь – из него лишнего слова не вытянешь. Вот и ты такая же. В семье поговорить не с кем.

Вареники в тарелке кончились, и теперь Фролов с трудом находил причину оставаться за столом.

– Выйду, – сказал он и потянулся за сигаретами.

– Все еще куришь? Наш сосед, Иван Палыч, помните, старичок с болонкой?.. Умер от рака легких. Два месяца мучился, под конец уже с постели не вставал. Похоронили в прошлую пятницу.

Фролов встал из-за стола. Лена посмотрела на него с тайной мольбой. Этот взгляд означал: пожалуйста, не оставляй меня с ней.

– Удивляюсь я вам, – горестно сказала Тамара Лаврентьевна. – Молодые еще, а живете как старики. Даже поговорить не о чем.

Сделав вид, что не заметил взгляда жены, Фролов вернул пустую тарелку и вышел в коридор. Перед глазами все еще стояло бледное, осунувшееся лицо Лены, большие глаза, серые круги под ними. Место для перекура было на лестничной площадке этажом выше. Фролов вдыхал дым, оцепенело глядя в окно и наблюдая за дворником. Тот медленно и монотонно обметал пятачок перед общежитием; тюбетейка на затылке съезжала вниз.

Выкурив две сигареты подряд и дождавшись, когда дворник уронит тюбетейку, Фролов снова услышал голоса жены и тещи. Тамара Лаврентьевна шагала вниз по лестнице и выговаривала Лене, какой равнодушный у нее муж.

– Он же меня игнорирует, Лена. Вот от кого Ваня унаследовал эти замашки…

Лена тихо и неразборчиво оправдывалась.

5

Если не углубляться в детали, Автозаводской район выглядел прилично. В центре проходил длинный зеленый бульвар с раскидистыми кленами, лавками и фонтаном. У фонтана стоял памятник челюскинцам. По обе стороны от бульвара расходились сталинские дома с тяжелыми балконами и пилястрами. За широкими арками скрывались тихие зеленые дворы.

Дома строили для начальства, стахановцев и ответственных работников. Кто бы ни планировал этот район, он явно питал напрасные надежды на популяцию. Ответственных работников оказалось не так уж много. За десятком хороших домов начинался другой ландшафт: длинные ряды двухэтажных деревянных бараков, обитых щербатыми черными досками. Они появились здесь еще до сталинок, в конце тридцатых, когда из деревни в город хлынули толпы крестьян, спасающихся от голода и колхозов. Город распухал на глазах: новоприбывшие набивались в тесные комнатки, носились с тюками и узлами, толпились в очередях, гомонили, шумели, лаялись.

В ту пору бараки тянулись до самого горизонта: ряд за рядом, крыша за крышей, понурые и уставшие, как зэки на перекличке в лагере. Со временем город начал их стесняться. Черные бараки с прохудившимися крышами смущали, как гнилые зубы в улыбке. Над ними вечно вился дымок от печек-буржуек, во дворах на веревках беззастенчиво колыхалось нижнее белье, от уличных нужников воняло нечистотами.

К концу пятидесятых город начал сносить их, чтобы возвести панельные дома. Сначала появились хрущевские пятиэтажки; к началу семидесятых их начали теснить брежневки. В одном из таких домов Фролов должен был получить квартиру.

Вечером во вторник он ехал мимо на автобусе и напряженно вглядывался в городской пейзаж. Что ж, не так плохо. Могло быть намного хуже. Хорошо, что рядом бульвар, Лене это понравится. Парадные сталинские дома с большими окнами и колоннами вызывали у Фролова смутное беспокойство, но он знал, что жена считает их красивыми. Да и Шурик обязательно скажет, что соседство со сталинками – это шик. У его родителей была квартира в одном из таких домов, и Шурик всю жизнь твердил, что подобная среда здорово его облагородила. Хотя, с точки зрения Фролова, благородство Шурика было под большим вопросом.

Соседство с бараками не пугало Фролова. Ему было приятнее созерцать разруху, чем роскошь. Всякий раз, проезжая мимо квартала сталинок, он невольно вжимал голову в плечи.

Автобус остановился около больницы. Фролов выпрыгнул из автобуса и пошел по деревянному настилу между бараков. Доски кое-где прохудились, и при каждом шаге раздавался хлюпающий звук. Мимо пробежала бродячая собака. Вскоре бараки кончились и начались стройплощадки: разрытые котлованы, сваи, краны, сваленные в кучу трубы и панели.

Стройка была в разгаре, но один дом выглядел уже почти готовым. Фролов остановился на пустыре. Его взгляд скользнул по окнам снизу вверх. В одном из открытых окон мелькнула фигура человека в шапочке из газеты. Стало быть, что-то красят, а может, даже клеят обои. Осталось совсем чуть-чуть, и через пару месяцев Фролов получит заветные ключи.

Он глядел то на одно окно, то на другое в тщетной надежде понять, какая из этих квартир достанется ему. Хорошо бы где-то посередине, этаж четвертый или пятый, с балконом, выходящим во двор. Окружение, конечно, подкачало, но так будет не всегда. Через пару лет на пустыре вырастут гастрономы, появятся лавочки и лотки с мороженым. А через десять лет деревья поднимутся до третьего этажа. У подъезда зацветут палисадники, и если повезет, на месте бараков разобьют парк.

* * *

Итак, нужно было добыть список очередников. Фролов решил взять приемную профкома штурмом. Он подстерегал Танечку на обеде, на перекуре и перед уходом, интересуясь, как дела со списками. Танечка обещала, что узнает, но дни шли, а новостей все не было.

В душе Фролова росла тревога: что, если троих несчастных действительно вычеркнут из списков, но кто-нибудь втиснется вперед по блату? Или, что еще хуже, вдруг вычеркнут самого Фролова? Формальных поводов не было, он все еще проходил по нормативу, но кого и когда это останавливало. Списки были нужны ему как воздух.

В пятницу, подходя к приемной профкома, Фролов опять столкнулся в коридоре с Егоровым.

– Ух ты, Вовка, – брови Егорова взлетели вверх. – Карьеру решил поправить?

– Да нет, я к Тане… по делу.

Егоров расплылся в понимающей улыбке.

– Ну-ну, по делу. Знаем мы это дело.

Прежде чем Фролов успел возразить, Егоров хлопнул его по плечу и подмигнул:

– Про следующее воскресенье помнишь? Ждем вас с Ленкой к шести часам. Ну все, я побег. Ленке привет.

Разозленный на Егорова, Фролов излишне резко дернул дверь приемной. Танечка, сидящая за столом, вздрогнула от неожиданности:

– Ой!

– Извините, – пробубнил Фролов. – Я опять насчет списков.

– Списков еще нет, – отрезала Танечка. – Когда будут – не знаю.

На столе отчаянно зазвонил телефон. Она с облегчением схватила трубку.

– Алло! Кто говорит? Потапов? А мы вас ждем уже третий день!

Фролов жестом показал, что уходит. Танечка кивнула. По лицу было ясно, что она уже сто раз пожалела, что пообещала помочь, и теперь рада от него избавиться.

Вернувшись в отдел, Фролов совсем пал духом. В кабинете за соседними столами возбужденно переговаривались сверщики. Один – пузатый и импозантный, его звали Валера. Второй – худой и вертлявый, его звали Белкин. У Белкина был шанс прожить счастливую жизнь без идиотских прозвищ, однако мать опрометчиво назвала его Евгением. Теперь, подписывая документы, он всякий раз с тяжелым сердцем выводил инициалы: «Е. Е. Белкин». Занимательный факт не укрылся от внимания коллег, и иначе как Ебелкиным его не называли. Валера и Ебелкин были неразлучны, как Тарапунька и Штепсель.

Краем уха прислушиваясь к их разговору, Фролов узнал главную новость отдела: полчаса назад прошел слух, что в гастрономе на Либкнехта выкинули шоколадные конфеты в коробках.

– Чего тут думать! Идти надо, – авторитетно заявил Валера. – Пока смена кончится, уже все разберут. А мы тут сидим, ушами хлопаем.

– А вдруг проверка? – с жаром возразил Ебелкин. – Сунутся в отдел, а тут никого. Вот меня уже дважды распекали на собрании, еще раз, и побегу искать другую работу. А Лерочку кто будет кормить – ты, что ли?

– Не драматизируй, – строго сказал Валера, – успеем в гастроном, купишь своей Лере конфеты.

Весь отдел знал, что год назад от Ебелкина ушла жена, и теперь он один тянул семилетнюю дочку. В этом году Лерочка пошла в первый класс, и Ебелкин стал уходить с работы раньше обычного – ему вечно надо было бежать то в очередь за канцтоварами, то за бантами и гольфами, то в продленку.

Пока они спорили, Фролов размышлял о том, что коробка шоколадных конфет пришлась бы кстати. Получив такой подарок, Танечка отнеслась бы к его просьбам снисходительнее. А там, глядишь, и дело бы пошло на лад. Опыт общения с Егоровым подсказывал Фролову, что ничто так не способствует успеху предприятия, как любезность, вовремя оказанная нужным людям.

Валера и Ебелкин решились и убежали в гастроном, не дожидаясь конца смены. На часах еще и четырех не было. Втайне презирая Валеру за безалаберность, а Ебелкина – за податливость, Фролов зашел в каморку к начальнику и попросил разрешения уйти ровно в четыре. Начальник, дородный мужик, которого все звали просто Петровичем, бормотнул что-то утвердительное, не поднимая головы от бумаг.

Толкучки в трамвае еще не было – обычно час пик начинался в пять, зато на подходе к гастроному людское море сгущалось. Очередь гигантской змеей ползла по улице. Топчась на месте, люди спрашивали, кто куда стоит – оказалось, кроме конфет, в гастрономе выкинули еще и колбасу.

– Гражданочка, вы за кем? – разорался плюгавенький мужичок далеко впереди Фролова. – Голову мне не морочьте, я здесь второй час стою.

Продвигаясь ближе к двери гастронома, Фролов выглядывал вперед. Он встал на цыпочки и вытянул шею, надеясь увидеть прилавки в торговом зале. До прилавков было еще далеко. В обзор попадали только людские головы – лысые и волосатые, русые и рыжие, в кепках и шляпах. Толпа, двигаясь по шажочку, по-пингвиньи покачивалась из стороны в сторону.

Фролова окликнули:

– Владмрпалыч!

Он огляделся.

– Владмрпалыч, это я!

Фролов заметил какое-то шевеление в недрах очереди. Впереди кто-то протискивался сквозь толпу. Еще секунда, и из гастронома вынырнул Юдин – как всегда кудрявый, растрепанный и энергичный. Он налетел на Фролова вихрем и потряс руку с таким воодушевлением, будто на свете не было более захватывающего занятия.

– Вы какими судьбами?

– Я? За конфетами.

– О! И я за конфетами. Идемте вперед, я там очередь занял.

Он снова занырнул в толпу и утянул за собой Фролова. Внутри гастронома толпа была кучнее и гомонила громче. Краснолицая женщина в синем ситцевом платье громко рявкнула на Фролова, но Юдин тут же перебил:

– Он со мной. А я занимал перед вами.

– Ну, знаете, – обиделась женщина.

Фролов встал рядом с Юдиным, маясь одновременно приятным и неловким чувством, что ему сделали одолжение.

– А я и не знал, что вы здесь живете, – сказал Юдин непринужденным тоном. Можно было подумать, что они встретились на дворянском балу, а не в очереди к прилавку.

– Не то чтобы живу. Просто еду с работы.

– А! Вы, значит, с завода? Смотрю, сегодня в очереди столько заводских.

– Да, я сверщик, – сказал Фролов.

– Сварщик? – переспросил Юдин.

– Нет-нет, сверщик. Сверяю план и факт продукции.

И тут же сам удивился: зачем сказал? Какая Юдину разница, сверщик я или рогатый черт? Лишь бы вовремя платил за занятия.

– А, сверщик! Это, наверное, очень интересно, – предположил Юдин.

– Да не особенно. Одни бумажки.

– Ну, не скажите.

Глаза Юдина весело блеснули. Фролов смутился и отвел взгляд, но все же не выдержал и снова взглянул на Юдина. Что-то в этом человеке его притягивало.

– Однажды, – вдохновенно сказал Юдин, – я переводил заводские документы. Англичане привезли какие-то хитрые станки для шлифования, к станкам прилагались инструкции, и никто не мог с ними разобраться. Наш профессор на кафедре подрабатывал переводами и мог бы взяться, но в тот месяц защищались кандидаты, и он заседал в совете. Так что он послал на завод нас, молодых и зеленых лингвистов с четвертого курса. Мы ужасно боялись сплоховать и, разумеется, наломали дров по всем фронтам. Вы вот знали, что англичане помешаны на чае не меньше нашего?

– Неужели?

– Клянусь, хлещут чай как не в себя. Один мой сокурсник называл англичан «наши чаевники». Ну, и еще кое-что добавлял для крепкого словца. Думал, они по-нашему ни бе ни ме, и смело обзывал их, пока не выяснилось, что один англичанин из делегации говорит по-русски. Такой скандал был! Я думал, нас всех попрут из института.

– И что, поперли?

– Нет, ну что вы. Мы загладили недоразумение. И знаете что? Оказалось, что лучший английский чай – это армянский коньяк.

Фролов закашлялся от смеха. Толпа ожила и немного продвинулась вперед. Краснолицая женщина нашла собеседника – прямо за ней стоял мужик в кепке и деятельно возмущался работой магазина.

– Что ж все так медленно! Скоро закрываться будут, а еще столько людей.

– Безобразие, – согласилась краснолицая.

– Хоть бы повесили объявление, за чем стоят, – встряла в разговор старушка в шляпке.

– Говорят, грильяж дают, – сказал мужик.

– А я слышала, что вишню в шоколаде, – возразила краснолицая.

Пока соседи по очереди выясняли, что дают, Фролов продолжал украдкой разглядывать Юдина.

– А вы конфеты берете на праздник? – брякнул он, желая еще что-нибудь спросить.

– А, нет. Это для мамы Розы. Она жутко любит шоколад… А вы?..

– Да так, подарок коллеге.

– Что, старое доброе взяточничество?

– Почему же сразу взяточничество. Хочу отплатить кое-кому за услугу.

– Так это оно и есть. Взяточничество в чистом виде. У нас, знаете, на кафедре висел хороший плакат на эту тему. Что-то в том духе, что взятка разлагает общество.

– А вы, когда англичанам коньяк дарили, разве не разлагали общество?

– Ой, ну бросьте, это ж англичане! У них классовое сознание. Как известно, оно разлагается само.

Тут из подсобки вынырнул заведующий и закричал на весь зал:

– Граждане! Гастроном закрывается через полчаса! Не занимайте очередь.

По толпе пронесся разочарованный стон, сменившийся волной гнева. Мужик в кепке успокаивал краснолицую женщину: «Вы не волнуйтесь, мы успеем». Толпа бурлила и напирала вперед. В какой-то момент Фролова прижало к Юдину; из деликатности он отвернул голову так, чтобы не столкнуться с ним щекой. Перед прилавком места было чуть больше – продавщица рявкала на всех, кто наваливался на витрину, и люди волей-неволей расступались. Юдин отлип от Фролова и схватил две разрешенные коробки грильяжа. Фролов попросил одну, и продавщица удивленно напомнила:

– Можем дать две в одни руки.

– Точно, – спохватился Фролов. – Тогда две.

Вместе с Юдиным они вышли из гастронома и двинулись по дороге через сквер. Дорожка расходилась: Фролову нужно было на трамвайную остановку, а Юдин засобирался домой. Он остановился в нерешительности, сунул конфеты в авоську и пожал Фролову руку.

– Ну, всего доброго. Приятно было увидеться.

Повинуясь порыву, Фролов протянул Юдину одну из своих коробок.

– Вот, возьмите. Это для Розы Эдмундовны.

Юдин округлил глаза.

– Вы чего? Не нужно.

– Нет-нет, берите. Мне все равно нужна только одна коробка.

– А как же ваша жена? Подарите ей вторую.

Что он заладил: жена да жена. Перед глазами у Фролова опять встало бледное лицо Лены; он отмахнулся от этого видения и, сам не понимая, зачем это делает, сердито повторил:

– Возьмите.

После некоторых колебаний Юдин взял коробку и рассеянно поблагодарил:

– Спасибо.

– Не за что. Я пойду.

Когда он уже сделал несколько шагов к остановке, вслед полетел оклик:

– Владмрпалыч! Будете рядом – заходите в гости.

Уже возвращаясь домой, Фролов вспомнил, что ничего не спросил об успехах Вани, не обсудил уроки, не уточнил, когда зайти в следующий раз. Он не то чтобы думал о Юдине, но в груди поселилось непривычное чувство, что случилось что-то важное; чувство свернулось в груди клубком, как кошка, и грело его.

В понедельник Фролов проснулся с ощущением, что неделя будет необыкновенно хорошая. И неделя и вправду оказалась лучше прежней. Танечка получила коробку конфет, оттаяла и пообещала скоро раздобыть списки. Соседи привезли из деревни мясо и по доброте душевной продали пару кило. Из половины мяса Фролов накрутил фарш на пельмени, остаток пошел на суп и рагу, на которых так настаивала Тамара Лаврентьевна. Он озвучил эту мысль Лене: думал подбодрить ее – мол, видишь, живем по заветам твоей матери, пусть порадуется. Лена тускло улыбнулась и отвернулась, не сказав ни слова.