Введение

Вспоминая свою работу на посту виленского губернатора в 1860-х годах, Иван Алексеевич Шестаков писал, что возможны лишь две точки зрения на земли Великого княжества Литовского, присоединенные к России в конце XVIII века: как на польские или как на российские. При этом литовцам он отводил маргинальную роль: «На Литву, политически, можно смотреть только двояко: как на часть России или как на часть Польши. Третий взгляд – автономический – противится истории, смыслу и цели вещей. Чисто литовское население едва заметно и сливается с соседними белорусским, польским и латышским»^[1]. В то время, в эпоху политики «обрусения», возможность отнесения земель Великого княжества Литовского или к Польше, или к России могла присутствовать в умах имперских чиновников, но ни в коем случае не могла быть озвучена в официальном или общественном российском дискурсе, поскольку эта территория уже была объявлена «исконно русскими землями», и задачей чиновников, а значит, и И. А. Шестакова было «возвращение» этого края на истинный путь его развития, защита проживающих здесь литовцев и белорусов (или, пользуясь терминологией чиновников, русских) от «полонизации», недопущение нового «польского мятежа» (именно так в то время было принято называть восстание 1863–1864 годов).

Конкуренция различных имперских/национальных проектов (в случае приведенной выше цитаты И. А. Шестакова – Польши и России) отражалась в высказываниях чиновников и публицистов и в отношении других окраин Российской империи. В 1867 году влиятельный (возможно, и наиболее влиятельный) публицист середины XIX века – главный редактор журнала «Московские ведомости» Михаил Никифорович Катков ставил достаточно острый вопрос о будущем Остзейских губерний (с середины XIX века – Прибалтийские губернии): кому они будут принадлежать – России или Германии?^[2] Земли Великого княжества Литовского, получившие в XIX веке в официальной номенклатуре название Северо-Западный край и вместе с Правобережной Украиной ставшие Западно-Русским краем, со стратегической точки зрения не были так важны для Санкт-Петербурга, как Прибалтийские губернии, Царство Польское (со второй половины XIX века – Привислинский край) и Великое княжество Финляндское, но можно говорить о том, что этот регион вместе с Малороссией был исключительно важен для правящей и интеллектуальной элиты империи в вопросе русского нациестроительства^[3]. Поэтому национальная политика, проводившаяся имперскими властями на этой территории, прекрасно отражает не только рост влияния на правящую элиту идеологии национализма и гравитацию государства в направлении империи нового типа, которую историки называют и «национальной», и «национализирующей», и «непоследовательно национализирующей»^[4], но и проблемы, с которыми столкнулась Россия, пытаясь ответить на вызовы новой эпохи, и в первую очередь – на идеологию национализма^[5].

Северо-Западный край, возможно, в большей степени, чем любая другая окраина Российской империи, иллюстрирует тезис Михаила Дмитриевича Долбилова о «дискурсивном капкане»^[6], который был создан официальной идеологией, постулировавшей «исконную русскость» этой территории. Отправлявшиеся на службу в Северо-Западный край имперские чиновники сталкивались с этноконфессиональной реальностью, разительно отличавшейся от образа, циркулировавшего и в бюрократической переписке, и в общественном дискурсе (в исторических повествованиях, этнографических описаниях, статистике и публицистике)^[7]. Наряду с относимым властями к русским плохо образованным, говорившим на разных белорусских диалектах крестьянством, которое, согласно официальной статистике, составляло большинство населения Северо-Западного края, в крае проживали другие группы, чуждые русским в этнокультурном отношении. Основную часть социальной элиты составляло говорившее на польском языке и исповедовавшее католицизм дворянство, которое имперские чиновники считали своим главным врагом. В городах и местечках значительную часть населения составляли в этническом, языковом, конфессиональном и хозяйственном смысле совершенно чуждые русским (и к тому же объявленные вредными) евреи. В западной части Северо-Западного края (Ковенская губерния и часть Виленской губернии, а также относящаяся к Царству Польскому Августовская (Сувалкская) губерния) компактно проживали исповедовавшие католицизм (а также евангелико-реформаторство) литовцы, для обозначения которых в российском дискурсе использовались два этнонима – литовцы и жемайтийцы («литва и жмудь»), притом что принадлежность этих субгрупп к одной и той же этнической общности (литовцы) у большинства чиновников сомнений не вызывала^[8]. Крестьян, говоривших на литовских наречиях, часть чиновников рассматривала как возможную опору империи и достаточно часто как «потенциальных русских», обосновывая эту точку зрения теориями, согласно которым если литовцы и не славяне, то очень близкая славянам группа. Проблема состояла в том, что большинство литовцев исповедовало католичество и это превращало их в «потенциальных поляков»^[9].

Наличие «дискурсивного капкана» иллюстрируют и некоторые решения властей. Если решение о невведении (вплоть до конца существования империи) в трех губерниях – Виленской, Ковенской, Гродненской – институтов местного самоуправления – земств, поскольку существовало опасение, что в земствах возьмут верх враждебно настроенные к России этнические группы, не было необычным – земства не были введены и в Прибалтийских губерниях, и в Царстве Польском, то ситуация отсутствия во всем Северо-Западном крае высшей школы с середины XIX века весьма красноречива. Университеты или высшие школы другого типа в середине XIX – начале XX века работали в Царстве Польском, Прибалтийских губерниях, Великом княжестве Финляндском и в Юго-Западном крае (Киевская, Волынская и Подольская губернии). Если мы посмотрим на географию высших школ в западных губерниях Российской империи, Северо-Западный край выглядит пустыней. Такая ситуация сложилась вопреки планам и местного общества, и имперских властей, пытавшихся учредить в этом регионе высшую школу. Хотя край был объявлен «исконно русскими землями», опасения, что университет, политехническая или сельскохозяйственная высшая школа попадет под влияние поляков или евреев, не позволяли осуществить ни один из проектов, которые были крайне необходимы как для уменьшения экономической отсталости края, повышения уровня образования, так и в более широком плане – для модернизации империи^[10].

Эта книга о том, как Российская империя реализовывала концепцию «национальной империи» в Северо-Западном крае, с какими проблемами пришлось столкнуться имперским властям и к каким результатам привела национальная политика, проводившаяся с середины XIX века до конца существования империи Романовых^[11]. Национальная империя – это империя, в которой и в результате символических практик, и в результате конкретных мер национальной политики рядом с недоминирующими национальными группами появляется доминирующая нация. Такое представление об империи может осмысляться как в старых – сословных категориях (в этом случае русский народ представляется «как подобие нового господствующего сословия – вроде дворянства в дореформенной России, надтерриториальной системообразующей группы»^[12]), так и как полития, имеющая черты национального государства, то есть такая, в которой есть титульная нация и национальные меньшинства. Тяготение в сторону «национальной империи», конечно, совсем не означает отсутствие конкурирующих представлений об империи, основанных на сотрудничестве с элитой окраин.

Проводившаяся в рассматриваемый нами период национальная политика, которая была призвана превратить представления о национальной империи в реальность, определялась как «обрусение»; это определение мы встречаем и в более поздней исторической литературе. В книге я предлагаю метод деконструкции стоявшей за этим понятием национальной политики, то есть метод ее описания современным научным языком. Я стремлюсь в самом общем смысле ответить на вопросы, какие цели преследовали власти в Северо-Западном крае в отношении наиболее многочисленных этнических групп (белорусов, литовцев, евреев и поляков) и какие средства применялись для достижения этих целей^[13]. Я стараюсь ответить на вопросы о том, что значит «обрусение» в XIX веке, в чем сходства и различия имперской политики в отношении литовцев, поляков, белорусов и евреев; почему имперские власти так часто рассматривали проекты этнического территоризирования именно этого региона; почему чиновники ставили перед собой задачу массового обращения в православие белорусов, но практически не стремились превратить в православных литовцев, почему к незначительному числу перешедших в «господствующую религию» поляков и евреев относились с подозрением; почему власти, преследуя достаточно разные цели, использовали практически идентичные (на первый взгляд) средства конфессиональной инженерии, например введение русского языка при отправлении религиозных обрядов «иностранных исповеданий»; почему в Северо-Западном крае кириллица была обязательна для белорусов, украинцев, литовцев и проживавших в Витебской губернии латышей, но ни в коем случае не для поляков этого края (хотя кириллица достаточно широко использовалась в этот период в Царстве Польском) и не для евреев (кириллизация идиша или иврита в то время даже не обсуждалась); почему в учрежденных после восстания 1863–1864 годов в Ковенской губернии народных школах учителя сначала общались с учениками только с помощью жестов, как герой романа Даниеля Дефо Робинзон Крузо с Пятницей; почему именно в этом регионе еще в 1860-х годах обсуждается политика сегрегации в отношении евреев, хотя в масштабах империи переход к такой политике осуществляется только в 1880-х годах; с какими вызовами столкнулась национальная политика в 1905 году и позже в условиях нового политического режима, когда часто декларировались те же цели и предлагались те же средства, которые были в арсенале адептов «русского дела» на полвека раньше. Эти вопросы, ответы на которые составляют лишь небольшую часть анализируемых в этой книге проблем, достаточно ярко демонстрируют разнообразие «обрусения» в Северо-Западном крае, и это разнообразие я и попытаюсь раскрыть.

Понятие «обрусение» и в бытовом, и в академическом контексте достаточно часто имеет этноцидные коннотации, и уже одно это превращает данное явление (правда, не столько в контексте истории понятий (Begriffsgeschichte), сколько в контексте обсуждения национальной политики) в важный объект национальной историографии. Историографию, посвященную политике России в Северо-Западном крае и несколько шире – на западных окраинах империи, условно можно разделить на две части^[14]