Лучше ничего, чем мало, вот в чём она пытается себя убедить. Додумать и домыслить можно, конечно же, всякое, но это только внутри головы любая история быстро и легко обрастает самыми красочными подробностями, а в жизни всё намного сложнее.

В жизни Варвара и сама, наверное, не хочет никаких подробностей и никаких продолжений, пусть ей и нравится стоять здесь, привалившись к колонне, накручивая зелёную лапшу на деревянные палочки и чувствуя на языке древесный привкус грибов, смешанный с дымным вкусом говядины. Да, ей нравится стоять здесь, гадая, сколько татуировок у Оскара под одеждой, и пожимая плечами в ответ на его неожиданные вопросы, и не зная, что на них отвечать, и думая, что, будь Оскар художником, он нарисовал бы её портрет – а она согласилась бы позировать даже посреди вот этого зала.

Да, ей действительно нравится, но есть одно «но», которого достаточно, чтобы держаться подальше: Варваре совсем не хочется боли.

Ей, в общем-то, и напрягаться-то лишний раз не особенно хочется.

Узнавать кого-то, рассказывать что-то о себе, всё это кажется фальшивым и ненастоящим. Лицемерным. Бессмысленным. Одни и те же ответы на одни и те же вопросы, по кругу, до бесконечности. Что ты любишь делать в свободное время? Какие книги ты читаешь? На каком фильме ты последний раз была в кино? Серьёзно? Я тоже! Кинолента, поставленная на повтор, знакомая настолько, что каждую реплику героев ты проговариваешь за секунду до них: с абсолютной точностью, с идеальным попаданием в интонацию.

Сбежать, вот чего ей сейчас хочется, и даже еда в коробочке теряет свою привлекательность.

Шум и гомон наваливаются на Варвару со всех сторон: яркий искусственный свет, суетливые люди, пришедшие сюда попробовать всё и сразу, громкая музыка и где-то в отдалении – голос ведущего, призывающего поучаствовать в конкурсе.

– Она, кстати, была баронессой, – говорит Оскар, вырывая её из размышлений и паники, – ну, эта твоя тёзка, Варвара фон что-то сложное.

– Слушай, это начинает утомлять, – устало говорит Варвара. Ей почти не стыдно за резкость, хотя она и знает, что в такие моменты и с такими интонациями выглядит чертовски серьёзной.

Может быть, даже слишком серьёзной, потому что обычно собеседники под таким напором сдают назад и принимаются извиняться.

Но Оскара так просто не напугаешь. Любого другого – да, Оскара – нет.

– Что именно? – он поднимает брови, и на лбу у него собирается пара морщинок.

Варваре всегда казалось, что одним из столпов мужской привлекательности должно быть умение поднимать бровь. Одну. У Оскара с этим проблемы – поднимаются всегда сразу обе, но ему это даже идёт.

Ему, если спрашивать у Варвары, идёт решительно всё.

И это – ещё одна причина, почему ей хочется убежать. Ещё одна причина, по которой она злится.

– Ты постоянно шутишь насчёт моего имени, и это бесит, – за такой тон совершенно точно должно быть стыдно, но… Она чувствует себя загнанной в угол. И защищается. Только и всего.

Оскар разводит руками: коробочка в одну сторону, палочки – в другую.

– Извини. – Он усмехается. – Обычно все шутки достаются моему имени, так что сейчас я, если так можно сказать, отыгрываюсь за долгие годы…

Ей нужны доспехи от его голоса, от его улыбки, от его манеры говорить и смотреть, от его широких бровей, от всего.

Не желая ничего слышать, Варвара перебивает:

– Вот именно. Твоё имя тоже странное, но, заметь, я ни разу про него не шутила.

– Это, Варвара, и делает тебя такой замечательной.

Мизерикордия, кинжал милосердия, такое оружие было у рыцарей. Длинный и узкий клинок, нож, способный проникать в щели между доспехами, точнее, в одну самую главную щель – на шее, чтобы перерезать артерию. Добить. Не издеваться.

Мизерикордия, и на французском «мизерикорд» – это пощада, но есть ведь ещё английское слово «мизери», то есть – «страдание», и оно, чёрт возьми, подходит намного больше.

Снаружи Варвара слабо улыбается, изнутри – по ней разбегаются трещины. Кинжал милосердия безошибочно находит единственно верное место, треугольное лезвие аккуратно проскальзывает между доспехами, Оскар вскрывает их как улиточный панцирь. Он что-то говорит, но Варвара ничего не слышит.

Любой другой – нет. Оскар – Да.

Остаток вечера и ещё несколько дней Варвара ощущает себя абсолютно безумной, потрясающе счастливой и совершенно особенной. Варвара ощущает себя особенной ровно до третьего мероприятия, где становится ясно: рядом с Оскаром все ощущают себя особенными, так он общается с каждым.

Третье мероприятие – квартирник его друзей, и посреди огромной и одновременно тесной комнаты, где все за исключением Варвары друг с другом знакомы, она чувствует себя разбитой, неуместной и откровенно чужой.

Варвара сидит, вжимаясь в потёртое неудобное кресло: коленки подтянуты к груди, в руках – бокал рома с колой (потому что даже когда ты чувствуешь себя несчастной, точнее, особенно когда ты чувствуешь себя несчастной, ничего лучше рома с колой ещё не придумали), в голове – желание отсюда сбежать.

Рядом с Оскаром ей постоянно хочется «отсюда сбежать», и неважно, какое оно в данный момент, это «отсюда».

Коктейли бывают многослойными, думает Варвара, и тогда в них чётко видно границу между алкоголем и не-алкоголем. А ещё коктейли бывают другими, вот как ромкола в её стакане, попробуй разбери, где там газировка, а где благородный напиток (и можно ли называть благородным напиток, который ассоциируется только с пиратами?). Так и с чувствами: иногда ты можешь провести чёткую грань, но иногда – понятия не имеешь, где заканчивается влечение и начинается страх.

Её тянет к Оскару, и не заметить это можно только… нельзя не заметить. Её тянет к Оскару, но стоит ему оказаться рядом, в ней начинает истошно вопить предупреждающая сирена: ей страшно.

Оскар стоит позади её кресла, одним этим фактом запуская мурашки по шее, и, кажется, самое время цитировать фразу, успевшую разлететься по всем пабликам, сообществам и чёрт знает чему ещё: если вы боитесь к кому-нибудь привязаться, то – сюрприз! – уже поздно бояться.

Он прикасается к её волосам – сначала легко, почти невесомо, а потом пропускает их между пальцев, мимоходом касаясь шеи. Если прикоснуться ещё и ещё, пробежать касаниями вниз, обвести седьмой позвонок, то Варвара выгнется по-кошачьи и, может быть, начнёт по-кошачьи мурлыкать. Если он прикоснётся ещё и ещё, и пробежит касаниями вниз, обведёт седьмой позвонок, то Варвара, наверное, просто умрёт. Или – сорвётся с места и наконец-то сбежит.

Она не сбегает. Он ничего такого не делает. Просто играет с её волосами, и они, наверное, слишком мало знакомы, чтобы ей было так невыносимо понимать: ничего ничего не значит. Совсем. Оскар обнимает каждого, кто сегодня приходит, хлопает по плечам, ловит за локти, держит за руки. Он улыбается каждому, и что-то шутит, и всех одаряет вниманием – а все купаются в этом внимании и просят немного ещё.

Варвара не хочет просить.

Варвара пьёт стакан за стаканом, надеясь на то, что если выпить достаточно много рома, превратишься в пирата. Отрастить деревянную ногу, посадить на плечо попугая и уйти в океан, где нет никаких Оскаров, а самая главная проблема – это то, что тебе наплевать на проблемы. Звучит даже лучше чем быть медведем и каждую зиму спать по несколько месяцев.

Какой-то парень присаживается к ней на подлокотник, когда Оскар наконец-то заканчивает свою медленную пытку и уходит – вытащить откуда-то гитару и присоединиться к тем, кто играет.

– Что делаешь? – спрашивает парень, и это тупой вопрос, но какая разница, когда в ней столько рома.

– Хочу стать пиратом, – честно отвечает Варвара, и парень хохочет, глядя на неё с восхищением.

Оскар играет – громким боем и замысловатыми переборами, то и дело вскидывая лицо к потолку, такой открытый и такой отсутствующий одновременно. Кто-то рядом с ним стучит по собственной коленке вместо барабана – пока ему не приносят с кухни пластиковую миску, стучи, мол, по ней. Музыка оживает и разрастается.

Оскар играет как в последний раз, а она до этой минуты и не знала, что он занимается музыкой. Пальцы у него, конечно, музыкальные – красивые, длинные, но, глядя на них, она думает не о гитаре.

Оскар играет, глядя то в потолок, то на стену, будто бы там написаны только ему ведомые и видимые секреты и тайны.

Оскар играет, глядя куда угодно, но только неё, так что и ей, наверное, можно на него не смотреть. Но раз уж она пришла…

Полчаса и два стакана спустя Варвара становится на этой вечеринке абсолютно своей. Познакомиться со всеми, правда, не получается: сложно знакомиться, когда имена вылетают из головы сразу же, как только отзвучит последняя буква, но оно и не нужно. Варвара смеётся над чужими шутками, чужие смеются над шутками Варвары, все вместе они подпевают тем, кто «на сцене», а ещё – бесконечно фотографируются, и в ней живёт непонятная надежда ни завтра, ни когда-либо после не обнаружить в сети эти фотки.

И ещё они танцуют. Конечно, танцуют.

Безумие, но когда музыканты останавливаются, чтобы отдохнуть (или выпить), кто-то подрубает телефон к огромным колонкам – и остаётся только пожалеть всех соседей.

Честно говоря, Варвара не помнит, когда последний раз танцевала или была в клубе (потому что максимум её развлечений – писать язвительные письма клиентам, маскируя под вежливостью своё «как же вы мне надоели»), но музыка не то чтобы вьётся вокруг, а разливается вместе с кровью и алкоголем по венам. Нет ничего проще и естественней, чем танцевать вместе со всеми, и улыбаться в никуда, и, самое главное, не открывать глаза, не открывать глаза.

Откроешь глаза – и увидишь Оскара рядом с кем-то. Его обнимают, хлопают по плечам, ловят за локти, держат за руки… Ему заглядывают в лицо, предлагают выпивку, что-то кричат на ухо.

С закрытыми глазами она видит всё то же самое, и вздрагивает, когда к её руке прикасаются холодные пальцы. Оскар обнимает её – спокойно и просто, точно так же, как обнимает других, но Варвара совсем не уверена, что другие, точно так же, как она, мечтают сократить оставшиеся миллиметры и вжаться в него расплавленной кожей.

Затылком она едва достаёт до его подбородка. Идеально, на самом-то деле, идеально и очень удобно: его руки ложатся ей на плечи, она обнимает его, цепляясь за пояс, и пол у них под ногами шатается, как палуба пиратского корабля. Варвара почти слышит шёпот волн и крики чаек, почти видит, как случайно встреченные корабли в ужасе пытаются уйти от их флага, почти ничего не боится.

Оскар отстраняется, придерживая её за плечи, и что-то говорит, но Варвара не слышит. На шее и на вороте футболки у него – россыпь сверкающих блёсток, и Варвара смотрит на них, закусив губу, изо всех сил надеясь, что эти блёстки – её.

Золотом поверх чёрной ткани, они кажутся настоящей Вселенной.

Варвара поднимает руку, чтобы прикоснуться к ним, прижать каждую пальцем, но Оскар перехватывает её за запястье.

Окончательно отодвинувшись, он указывает головой в сторону кухни.

– Поговорим? – спрашивает он, и на этот раз у Варвары получается прочитать по губам.

Сложно ненавидеть что-то сильнее, чем она ненавидит серьёзные разговоры, но пиратки должны быть бесстрашными, правильно?

Бесстрашия хватает только на то, чтоб кивнуть и двинуться следом, когда Оскар, не отпуская её руки, делает первый шаг мимо танцующих.