В феврале сорок второго года Анастасия познакомилась с конструктором одной из технических лабораторий, еще оставшихся в городе. Ученого звали Алексей Лазаревич Лихтенштейн, пожилой интеллигентный мужчина; его работа была как-то связана с вооружением и железной дорогой. Он приводил в детский сад внука Сенечку; отец ребенка погиб на фронте, мать пропала во время бомбежки. Голубоглазый малыш, похожий на ангела, он видел маму в каждой женщине. Настя заштопала Сене порванные штанишки и нашла дома маленькое детское пальто, мутоновую шапку и несколько пар шерстяных носков. Алексей Лазаревич остался с внуком совсем один; увидев обновки, он расплакался как ребенок. Через неделю Лихтенштейн пригласил всю семью Осиповых переехать к нему в квартиру; так всем будет легче, особенно с едой. В лаборатории тоже выдавали дополнительную муку, но пожилой мужчина не умел варить еловый кисель. Квартиру на Петроградской закрыли, перед уходом прибили на дверь дощечку с надписью «Осиповы».

Вот так старое детское пальто и пара шерстяных носок спасли оставшуюся в живых семью от смерти, и как в последствии оказалось, дело было не только в дополнительной муке. В марте сорок второго года Анастасия вместе с Лихтенштейном и сотрудником его конструкторского бюро была эвакуирована по Дороге Жизни. Как только они очутились на другом берегу, Леночку, Сеню и Алексея отправили поездом в Астрахань, к родственникам Алексея Лазаревича; старый еврей уговаривал Анастасию сесть в вагон вместе с детьми. Настя уже подняла с земли маленький вещевой мешок, но тут ее взгляд остановился на сыне. Смутная тревога сковала ей горло; она остановилась. Поезд тронулся, дети махали ей из вагона, их лица постепенно растворялись в морозном тумане. У Анастасии Сергеевны не было четкого плана; в то самое утро неожиданная мысль пронзила сознание: если она не хочет больше терять детей, ей надо уйти на фронт. Там она придумает, как помочь сыну, она обязательно найдет нужных людей и решит эту проблему. Надо выжить, обязательно выжить, любой ценой, какую ни пожелает эта адская бойня. И это единственное, что имеет смысл на сегодня – жизнь ее и детей. Больше ничего.

Не знаю, наблюдаешь ли Ты, друг мой, потоки сущего?…Как сгустки Великого Поля прорываются через биологию, вызывая всплеск подсознания и ведя человека будто за руку. Как же я хотел бы постичь это чувство – когда вдруг, совершенно без всяких оснований знаешь, как поступить, и можешь отдать что угодно, и не сомневаешься в своем предчувствии ни на минуту. Ты молчишь, Великий Отец… Но я знаю, Ты осознаешь так же остро, как я, что значит конечность бытия; что значит жить и понимать – каждый день прекрасен, он уже не повторится никогда.

Алексея Лазаревича вместе с его сослуживцем должны были отправить за Урал – для продолжения работы над новым вооружением. Анастасия даже не предполагала, как теперь ей поступить; военнообязанной она не была, потому что не имела медицинского или военного образования. Они ютились в вокзальном помещении поселка Кобона; Алексей Лазаревич отбывал через сутки. Не спросив ни слова про будущие планы Анастасии, он воспользовался старыми знакомствами среди военных; вскоре поезд Лихтенштейна направился на восток, а Настю посадили в проходящий мимо конвой и отправили на запад; теперь она была командиром нового банно-прачечного отряда при девяносто пятой армии.

С тех пор под ее руководством находились не милые ленинградские школьницы и школьники, а двадцать здоровых крестьянских баб, едва закончивших три класса на задворках бывшей Российской Империи. В хозяйстве числились три повозки, восемь лошадей, маленький старый грузовичок, куча мыла, начиная с простого хозяйственного до специального против вшей, сорок стиральных досок, сорок кипятильных тазов, и напоследок куча катушек с нитками, немало ножниц и швейных игл.

Женская война оказалась не менее ужасной. Прачки стирали голыми руками круглые сутки; стирали вшивое, кровавое, измазанное в человеческих испражнениях и земле, стирали гимнастерки без рукавов, штаны без брючин, продырявленные на груди телогрейки. Руки ее подопечных за три-четыре дня покрывались ранами, потому Настя устроила сменную работу – три дня стирка, три дня шитье или просто разбор белья, но без воды. Вода для экономии делилась на три категории – одна уже вторичная, там для начала замачивали все самое грязное, вторая для стирки и кипячения, третья – для полоскания. Первые три месяца показались несколькими годами, зато Настя наконец-то набрала человеческий вес в пятьдесят килограмм; на фронтовом пайке перестали лезть волосы и кровоточить десны. Она сумела привезти из Ленинграда маленькое зеркальце; теперь можно было смотреть на свое отражение без особого ужаса.

Вокруг шли ожесточенные бои, много месяцев линия фронта оставалась на прежнем месте. Для Насти все это конечно имело значение, но совершенно в другом контексте – время шло и до совершеннолетия Алексея оставалось совсем недолго. Она получила от детей хорошее письмо; они писали о сестре Алексея Лазаревича Ирине, ее дочери и сыне; о том, какие это добрые люди и как тепло они отнеслись к ним, совершенно чужим детям. На дворе стояло лето, в Астрахани жара; дети часто ходили на рыбалку и ждали – вот-вот поспеют арбузы. Вот-вот закончится война и мама приедет за ними.

Даже на фронте теплая погода принесла оживление; в штабе армии устроили просмотр патриотического кино и пригласили туда сотрудниц медсанчасти, а также Анастасию Сергеевну с ее заместительницей Варварой. Варвара была человеком партийным и строгим; иногда между ней и Осиповой происходили серьезные стычки по поводу графика работы и распределения пайка, но в итоге Настя хватала первую же попавшуюся прачку и тыкала истерзанными руками в лицо коммунистической партии. На том все и заканчивалось.

Просмотр фильма завершился небольшим фронтовым фуршетом; специально для дам кто-то из офицеров раздобыл несколько бутылок крымского вина. Веселились почти три часа кряду, и даже пригласили женщин танцевать под боевой аккордеон. С непривычки вино ударило в голову, и будто не война и не кирзовые сапоги на ногах – Настя кружилась в такт музыке и в тот момент была совершенно счастлива.

В полпервого ночи полковник Чернышев вызвался проводить дам до дислокации банного-прачечного хозяйства. Проводил и на прощание сумел незаметно опустить записочку в карман Настиной шинели. Ему было около сорока, столько же, сколько товарищу Осипову в год женитьбы на Анастасии. Высок и строен, зеленые глаза и темные волосы, острый волевой подбородок. Недавно его наградили звездой Героя за отчаянный ночной прорыв в тыл врага и доставку трех немецких офицеров с пакетом важных документов. Награда непременно означала скорое повышение в звании и должности.

Женщины вернулись в свой отряд к двум часам ночи. Настя и Варвара спали вместе, в кабине небольшого грузовичка; рядом стопки с чистым бельем и огромные пакеты хозяйственного мыла. Анастасия Сергеевна долго не могла заснуть, в памяти одна за другой пролетали картинки прошедшего вечера – звуки аккордеона, громкий смех и звонкие аплодисменты в такт музыке; Чернышев сидел позади всех и смотрел на Настю не отрываясь. На душе неспокойно, волнительно… даже не вспомнить; быть может, когда-то уже так было, такое же предчувствие, почти полная уверенность. Теперь все троекратно; теперь невозможно придумать причину и не сделать выбор, потому что война, и может быть завтра Настя в последний раз почувствует мужское дыхание так близко, как это только возможно.

На следующую ночь она пришла в штаб армии, он располагался на краю небольшой деревни; полковник Чернышев и еще несколько офицеров занимали домик одинокой старой женщины. Он ждал Настю около небольшого сарая, с корзиной в руке; в ней бутылка все того же крымского, палка краковской колбасы и полбуханки белого хлеба. Неслыханная роскошь. Они потихоньку закрыли дверь в сарай, полковник поставил корзину на землю и, не сказав ни слова, поцеловал Настю. Все произошло невероятно страстно и быстро; как будто их могли прервать в любую секунду, и тогда подобной возможности уже не случится никогда. Потом они выпили полбутылки и съели немного колбасы; остальное Настя забрала угостить свой девичий отряд. В сарае пахло старым сеном и прогнившими досками. Они лежали на полковничьей шинели и смотрели сквозь большие щели на небо; северная ночь поймала свой единственный темный час. На дворе стрекотали кузнечики, старая коза то и дело клонила голову к земле, оттого колокольчик на шее издавал одинокий жалобный звук. Все как-то не так, неправильно… и вдруг стало совершенно очевидно, в чем странность происходящего; Чернышев обнял Настю за плечо и прошептал:

– Надо же, как тихо…

Шли тяжелые бои, вокруг тысячами погибали люди. Погибали мальчишки, не познавшие любви, и мужчины, оставившие дома большие семьи. Подопечные Анастасии Сергеевны продолжали стирать, освобождая ткань от потоков человеческого отчаяния. Чистая рубаха досталась кому-то снова, а через несколько дней возвращалась без рукава или с пулевым отверстием в области груди. Бывало, белая ткань сплошь становилась красной, с десяток пулевых отверстий по всей гимнастерке; тогда ее стирали и использовали дальше для заплат.

Через месяц Степана Чернышева повысили до командующего дивизией и выдали в пользование новенький «Виллис». Такие жесткие и отчаянные, как Чернышев, – вот что ценилось в безумии сорок второго года, потому что никто другой не мог выдержать гнета отступлений и бессмысленной гибели солдат. Как только возможно, он приезжал на новом автомобиле к Анастасии. Чаще всего он был один, без водителя; машина теперь служила местом свиданий. У Чернышева была семья; жена и дочь, они жили где-то под Мурманском. Но Настя никогда не спрашивала об этом, в том месте и времени такой вопрос просто не имел никакого значения. Банно-прачечный отряд постоянно двигался вместе с действующими силами армии; и теперь дислокация Анастасии всегда была рядом с дивизией Степана Ивановича Чернышева.

В ноябре сорок третьего года сына Насти призвали в армию. К тому времени по настоянию матери Алексей окончил курсы водителей; командир дивизии полковник Чернышев взял его личным шофером. С тех самых пор Варвара и большинство прачек из отряда Осиповой стали отчаянно ненавидеть Анастасию Сергеевну за то, что их сыновья и братья продолжали погибать за Родину в честном бою; но высказать свое недовольство вслух побаивались. Все знали, что товарищ Сталин лично вручил полковнику Чернышеву вторую звезду Героя.

Так они и дошли все вместе до конца войны; Степан, Анастасия и ее сын. Остановились на подходах к Берлину; Алексей переживал, ведь так и не попали в Рейхстаг, на что Степан Иванович первый раз за всю войну сказал совершенно не патриотическую фразу:

– Радуйся, Леха, живые сидим и не калечные. Наплевать нам на Берлин.

Так закончилась великая человеческая бойня, самая бессмысленная и жестокая, несравнимая своим кровопролитием ни с одной из прошедших на земле войн. Сколько сотен лет они делили священные книги, орошая землю кровью во имя Твоих имен, проклиная одно из них и возвышая другое. Одна крошечная деталь – всего лишь ИМЯ; море жизней, законченных, так и не начавшись толком. В этот раз все было не так, это было начало новой эры, эры раздвоения, когда под знаменем новой лживой идеи избранные Тобой делили не слово Твое, а земные богатства, тщеславие и власть. И никакая кара небесная не настигла их, друг мой. Человек, называвший себя Сталиным, умер в своей постели старым и немощным, от простой человеческой болезни. Он прожил долгую жизнь в относительном здравии, в течение этой жизни он убивал и сеял ненависть много десятков лет подряд. Ты слышишь меня, я знаю. Я буду писать новую книгу, я соберу только самое ценное, от каждого по маленькому воспоминанию о самом добром и прекрасном, и сложу его в один огромный смысл, перекрывающий все, что Ты так тщательно оберегал сотни лет подряд.

Степан Чернышев так и не вернулся в Мурманск; на обратной дороге ему пришло запоздалое сообщение – его жена и ребенок умерли от тифа три месяца назад. Почту доставили почти в полночь. Хмельной дурман окутал жестокие слова, смутные образы худенькой светловолосой женщины и маленькой девочки всплывали между строк. Воспоминания размыты; тонкий женский голос и робкая улыбка, большой живот, от пупка до лона коричневая полоса, будто указатель главного таинства жизни; и снова все затуманилось еще сильнее.

Настя склонилась над ним, тяжелые темные волосы упали на лицо; забрала бутылку из рук, потом опустилась на колени и начала снимать сапоги. Картинка совсем расплылась, настала темнота.

Они возвращались в Ленинград все вместе, как настоящая семья; на подходах к границе Анастасия написала Лихтенштейнам с просьбой посадить Леночку на поезд до северной столицы, а также выслала шестьдесят рублей на дорогу и прочие расходы. Ехали все вместе на том самом «Виллисе», который по счастливой случайности прошел без особых повреждений всю войну. Фронтовой народ считал Анастасию Сергеевну ведьмой – без сомнений, она заговорила машину и спасла своей безбожной молитвой сына и любовника. Многие завидовали: ее ребенок остался жив, и не важно, какой ценой. Они возвращались, везя с собой кучу трофейного добра; от посуды и ковров до маленького фортепиано, которое конечно не влезло в хоть и большой, но легковой автомобиль. Его везли отдельно, в грузовичке банно-прачечного отряда. Ехали долго и осторожно; война закончилась, но только на бумаге. Несмотря на жаркую погоду, в дороге Алеша наглухо зашторивал оба боковых стекла (Анастасия еще в сорок третьем сшила из остатков гимнастерки специальные шторки, самая плотная была помещена на боковое стекло водителя). К осторожности призывал и еще один факт – под сиденьем водителя находился небольшой мешочек с ювелирными украшениями немалой стоимости.

Анастасия Сергеевна ехала на заднем сиденье вместе с Чернышевым; тот периодически запускал руку в бардачок и доставал маленькую бутылочку немецкого шнапса. Настя обняла его за плечо и сказала шепотом:

– Степа, хотела сказать тебе, да все не к месту было – последние роды прошли тяжело, так что детей у меня больше не будет.

– Ну даешь…а то я не понял. Поживем для себя, Настасья, уж заработали. Теперь надо жить дальше.

Он потрепал ее темные волосы и хлебнул из трофейной бутылочки. В машине душно, от качки сильно клонило в сон.

До начала новой жизни оставалось всего пятьсот километров.

Для окончательного закрепления отношений не хватало только официальной бумаги из ЗАГСа; но этот факт оказался как нельзя более выгодным. По прибытии в Ленинград Чернышев получил двухкомнатную служебную квартиру на Выборгской стороне, так как не имел жилья и не был женат на женщине с квадратными метрами. Все сложилось как нельзя лучше – Анастасия с гражданским мужем уехала в казенные метры, Алексей вернулся в дом на Петроградской, а через неделю из Астрахани приехала Леночка. Решено было, что дети заживут своей жизнью в квартире их деда.

Дом чудом остался в целости. Благодаря соседке напротив, пережившей блокаду от начала и до конца, никаких нежданных жильцов в квартире Осиповых не образовалось. Настя затаила дыхание и повернула ключ в замке; старая потертая ключница прошла с ней через всю Европу, давала надежду и теплые воспоминания о детстве, отце и матери.

Первый этаж; оттого все окна выбиты и не осталось никакой мебели, кроме той, что невозможно было вытащить; никаких вещей и тем более посуды. Тут-то и пригодится трофейное добро. Настя бродила по комнатам и заглядывала во все шкафы, открывала кухонные полки, стараясь найти что-то полезное или хотя бы более-менее сохранное. Немного тарелок, старый чайник; в дальнем углу ящика несколько ложек; в платяных шкафах – почти пусто; любая вещь из квартиры приличной ленинградской семьи годилась если не согреться, то продать – это точно. На душе стало пусто и печально, как будто не война разорвала жизнь на «до» и «после», а эти пустые шкафы и разгромленные комнаты.

Настя ясно слышала звуки музыки в гостиной и веселые мужские голоса; отец с пахучей трубкой в руке, мать в прелестном муаровом платье. Будто бы нарочно память вычеркнула все то, что было связано с ее мужем; никакой жалости и никаких воспоминаний. Анастасия Сергеевна не вспомнила о нем и даже не вспомнила о погибшей дочери и Софье; душа ее тосковала о зимнем Санкт-Петербурге, о большом красивом экипаже возле ворот, об их доме в Парголово. Накатила невыносимая слабость; она села прямо на пол в отцовском кабинете и тут же заметила – старинный отцовский подсвечник, пропавший еще во времена далекого детства, закатился под старую кровать и чудом не был украден. Руки тут же сами нашли разгадку многолетней тайны; тонкая подставка на дне подсвечника легко отвалилась после небольшого усилия, и вот оно – Настя обнаружила четыре выцветших билета на пароход до Хельсинки. Видимо, из Финляндии гораздо проще было добраться в теплые страны, к берегу бескрайнего моря. Через день после папиной гибели они должны были уехать из холодного Санкт-Петербурга навсегда и начать новую жизнь.

Темные мысли заползали в голову; мучительные подозрения пытались разрубить сознание на две половины, но Настя тут же отогнала догадки прочь и выкинула бумаги в разбитое окно. Как появился в ее доме товарищ Осипов? Какие события предшествовали гибели ее отца? Под билетами она нашла купчую на их дачу, за месяц до тех самых событий. Как бы теперь повернулась жизнь, если бы дом так и принадлежал ее семье, и не случись все эти ужасные события; что, если бы Настя так и продолжала приезжать в деревню каждое лето? Тут же в памяти воскрес образ Николы, его теплые руки, выгоревшие на деревенском солнце волосы. Но жизнь идет дальше – и это самое главное. Анастасия Сергеевна Осипова жива. Она здорова и счастлива, так что теперь надо поскорее забыть все печали. Теперь надо смотреть только вперед и постараться ни в коем случае не оборачиваться.

Полковник Чернышев видел Ленинград впервые и не имел в этом городе особых знакомых или друзей; однако он выработал четкий план всего, что касалось дальнейшей жизни и работы. Он принял большое участие в ремонте квартиры для детей, параллельно занимаясь казенной жилплощадью для себя и Анастасии Сергеевны. Настя вкладывала немало сил в устройство быта ее семьи, которая теперь разделилась на две половины. Хозяйственных дел она не любила, но теперь занималась этими вопросами с большим вдохновением по многим причинам – новая жизнь после четырех лет ада, а также стремление поскорее закончить ремонт и вернуться на работу в родной танцевальный кружок. Первым делом по возвращении домой она посетила свою школу; к ее радости, здание не разбомбили и школа уже два года работала как полноценная десятилетка; хореографический зал терпеливо ждал свою хозяйку.