Кукушка… это уже не кукушка, это уже ночной стервятник! Таня стала пробираться к Ляле, думая оказать первую утешительную помощь, но ее так некстати подрезала мадам Девяткина. Игнорировать эту особу было нельзя – она могла написать жалобу в департамент. Тот, кто не знал Девяткину, мог бы счесть это шуткой, но легкомыслие могло дорого ему стоить. Татьяна не уставала удивляться живучести касты стукачей – при всех режимах и во всех заводях. Девяткина же – случай особый. Много лет назад в библиотеке имени Грина родилась традиция – трогательные камерные концерты студентов консерватории и детей из музыкальных школ. Времена менялись. Бэлла, придя к власти, обнаружила, что субботние музицирования уныло обветшали. Молодая поросль устремилась на другие площадки, а в зрительном зале осталась категория тех, кому сильно за… Бэлла, обозвав увиденное богадельней, решила с этим покончить. Но старая гвардия завсегдатаев взмолилась. Им были остро необходимы эти встречи по субботам. И Таня заступилась за «полторы калеки». Ей стало жаль лишать благодарных и беззащитных стариков последней радости жизни, которая и так на исходе, – а была ли она и до этого счастливой? Бэлла только тяжко вздохнула на гуманную философию. И вскоре Таня поняла почему. Среди симпатичной публики ей встретились настоящие монстры, и мадам Девяткина была главным. Когда субботние сборища оказались под угрозой закрытия, она взяла на себя организацию концертов, чему сама Таня и потворствовала – все равно этим заниматься было некому. А Девяткина сотрясалась инициативой. Но, увы, опасной. Она не уставала, как Хрущев, громить современное искусство, которое оживило библиотеку духом модного креатива. Девяткина же и ее приспешники ратовали за монотонную классику и пухлощекий соцреализм. Ее тирады были агрессивны и сопровождались зловещим посвистом неплотной вставной челюсти. Таня вообще толком не знала, что она хочет. Но на всякий случай никогда не спорила с ней и не умела давать отпор.

– Татьяна, я что-то не пойму, эту субботу вы опять у нас отбираете?

Таня была не в курсе, чьи внезапные планы обрушились на субботу, но она знала одно: сейчас Девяткина вопьется в нее своим жестоким жалом и будет попрекать ее тем, что прошлый концерт опять никто не удосужился даже сфотографировать, уж не говоря о видеосъемке, а ведь «на сцене происходили такие тончайшие вещи!». Меж тем нынешний пьяный табун снимают аж две камеры и фотографируют бессчетно… И почему никак не вернут статуэтку Грина, которая пропала лет пять назад и которую «поди, продали на черном рынке». И далее в духе марксистско-ленинского абсурда. И Таня мечтала о том, чтобы странная скульптура – кажется обозначавшая слияние человека и вселенной, – которая стояла аккурат позади мадам Девяткиной, по божьему промыслу вдруг рухнула бы на злую ведьму. Недавно, рассеянно перечитывая дневники Александра Грина, Таня наткнулась на его слова о том, что Бог всегда наказывает тех, кто его обидел. Так или иначе, но наказывает. Без всякого участия самого обиженного… Идеальное стечение обстоятельств.

Мечтая о безгрешной расправе и обороняясь от Девяткиной, Таня даже разыскала заначку пирожков с капустой и последнюю бутылку вкусного розового вина «Ламбруска». Оно было спрятано для внезапного дорогого и важного гостя. Но, как это часто бывает, будет потрачено на обезвреживание гостя незваного. Ведь Девяткину никто не ждал сегодня… Пирожков с капустой тоже было откровенно жалко – их делал отличный повар, входивший в золотой фонд полезных связей Бэллы…

– О, их-то нам и не хватало! – Тане преградила путь одна противная литературная девица, которую в тусовке прозвали Люда Шнырь за вездесущесть. С Таней они, конечно же, были знакомы, но обычно Люда едва поворачивала «головы качан» при виде столь малозначительных персонажей. Вот кто атаковал нужных людей с хитростью и свирепостью росомахи! И что удивительно: нужные, как, впрочем, и ненужные, люди не любили и посмеивались над Шнырем, – но своих целей она достигала. Надоедливая, без выдающейся внешности и напрочь лишенная обаяния, Шнырь уверенно шла в гору и недавно захватила место ведущей рубрики в процветающем журнале. Теперь она позарилась еще и на пирожки. Судя по всему, они уже закончились на столах, а разгоряченные гости презентации жаждали закуски.

– Это для ВИП-гостей! – пресекла Таня всякие притязания на лакомство. Не без мстительного удовольствия, надо заметить. Бэлла яростно ее учила отшивать наглецов и хамов, и изредка это у Тани получалось. Дать по носу Шнырю – удовольствие, что ни говори. Боковым зрением Таня видела, что Люда, обескураженно разгладив на груди колтун из этнобус, вернулась в пригретую компанию за столиком, где несомненным гвоздем внимания был Штопин. Маленький островок ада! На мгновенье Таня даже пожалела глупую Люду – попала как кур в ощип! Но, увидев, как та льстиво чокается с монстром, поняла, что жалость тут не ко времени.

Временно задобрив Девяткину яствами, Таня пошла в зал, где резвились джазисты. И в полумраке, среди сонма лиц она снова увидела… его. Своего фантома. Теперь он ни с кем не разговаривал. С него слетел лоск самодовольства, он казался притушенным, его застывшая сосредоточенная мимика рельефно обострила одиночество. Он не чувствовал Таниного взгляда, судьба не собиралась помогать ей, как это обычно происходит в избитых мелодраматических сюжетах. Судьба – сплошной бег с препятствиями. Преодолевая их, мы ждем вознаграждения – и бываем жестоко разочарованы, когда вместо приза получаем новое препятствие…

Но ведь так и происходит, не так ли? Не одна неприятность за другой, а одна – над другой! Кто сказал? Одна писательница – Таня не помнила, кто именно. Работая в библиотеке, она пропитывалась цитатами, но не запоминала авторов. Однако здесь – в самое яблочко. Именно одна – над другой. Жизнь – это печальное восхождение к невыносимой мудрости ничего не ждать. К невыносимой легкости бытия – к чему же еще! Делать добро – и бросать его в воду. Что давно знают на Востоке, но никак не поймут на Западе.

То ли это была музыка, под которую мы предаемся потоку сознания, то ли моментальное озарение, отпускающее здоровые инстинкты на свободу, но Таня вдруг легко подошла к своему заклятому незнакомцу и, словно всю жизнь не вылезала из роли хозяйки вечера, предложила ему освежить бокал. Ведь в руке у нее по-прежнему была бутылка «Ламбруски», которой она потчевала злую Девяткину. А он… трогательно-благодарно смутился, сказав, что такое невыносимо легкое, блестящее и розовое вино не для мальчиков.

Невыносимо легкое…

– Наверное, его назвали в честь Ломброзо, – улыбнулся он, разглядывая этикетку. – Знаете такого?

– Конечно. «Гениальность и помешательство», – быстро ответила Таня, словно на экзамене, хотя из-за музыки едва слышала своего незнакомца.

– …и учение о типах преступников. Вы кого-нибудь здесь различаете?

– Доброе начало разговора, однако! Но могу вам сказать откровенно, что самая таинственная личность для меня на этом вечере – это вы.

Это было не пошлое кокетство, хотя вряд ли господин Фантом это почувствовал. Таня могла себе позволить правду – ведь у нее не было далеко идущих планов. Легко говорить правду, когда ты бескорыстен. Фантом улыбался все на той же игривой волне, но говорил вполне серьезно. Он – давний приятель Штопина. Этого факта было вполне достаточно, чтобы взорвать реальность игрой случая.

– Впрочем, ваше лицо мне тоже знакомо. Наверное, наши броуновские пересечения дают о себе знать. Пора нам, наконец, познакомиться и выпить на брудершафт старого доброго виски. – С этими словами он достал фляжку со старинной монограммой. – Меня зовут Ян. А вас Татьяна, как я услышал. Мое имя – часть вашего. Так что не потеряемся.

И, сделав этот неожиданный вывод, он… стремительно исчез! Устремился к кому-то, его позвавшему, едва буркнув извинение. Таня лишь успела сообразить, что так и не изведала старого доброго виски. Вот и питай романтические иллюзии после таких обманов. Впрочем, ныне Таня благостно констатировала у себя отсутствие иллюзий. Во всяком случае, романтических. Она спокойно присоединилась к Славе Птенцову и коллеге Леночке, которые радушно нацедили ей пару капель ирландского напитка – для утешения. Воистину, если перед тобой закрывается дверь – где-то открывается окно!

Что было потом? Птенчик знакомил ее с музыкантами – на предмет новых концертных планов, Таня обещала и лихорадочно записывала, зная, что все планы все равно перетасует указующий перст Бэллы. Но Таня смотрела на саксофониста, и что-то в его сутулой пластике ее цепляло, и она старательно записывала его координаты. А саксофонист, этот честный мосластый астеник, говорил, что не может понять, где в современной литературе граница между графоманией и профессионализмом.

– Ее нет! – запальчиво встревал Птенчик. – Единственный критерий – твое или не твое. К тому же среди писателей нет профессионалов. Музыке надо учиться. А писать тебя никто не научит. Ты пишешь, пишешь, пишешь как проклятый, ничего не получая взамен, кроме насмешек и злопыхательской критики, ты пишешь и пишешь, и если ты все это не бросишь, то однажды выныриваешь из первого круга ада и понимаешь, что твои критиканы – всего лишь бездари, которые сами ни на что не способны, но ты никогда не сможешь им этого сказать. Сам себя не защитишь, кто умеет защищаться – тот занимается другим делом, он торгаш или бюрократ. И когда ты начинаешь это понимать, то изредка на тебя, идущего в пустыне, проливаются капли признания, долгожданные и живительные. И ты плачешь от счастья, что до сих пор жив, хотя давно болен, измучен и одинок. Но почему-то тебе нужен только этот путь. Хотя ты навсегда останешься самозванцем. Нигде твоя профессия не будет удостоверена. Ни выборы, ни наследие – одна милость Божья, о которой, скорее всего, ты будешь оповещен только после смерти. Вот примерно так становятся писателями. При этом, будь ты хоть гением, любая злобная, завистливая Моська в любой момент может обозвать тебя графоманом – от этого не застрахован даже Лев Толстой. Потому что – еще раз повторяю! – единственный критерий…

Саксофонист уже не слушал. Зато Тане было известно, кому не мешало бы послушать внезапный Славкин прорыв в творческие горизонты. Ее мужу. Драгоценному Нику, мятущемуся в поисках признания. Именно этих слов он жаждал от нее, ближайшего свидетеля его пути. А она грешным делом все не могла уяснить, чего он так мучится. Пишешь в свое удовольствие – и ради бога. Зачем же так зависеть от чужого мнения, так страдать от него… Сама Таня, работая в «Грине», давно знала, чего стоят эти окаянные мнения, и насмотрелась на «мосек» самых разных пород. Она впитывала словесную импровизацию Птенчика, чтобы донести ее до Ника как утешение…

Она не знала, что его уже утешили.