Глава четвёртая

Паскаль

Я открыла глаза, и солнце ударило по ним. Тёмные расплывчатые пятна в глазах напоминали ряд фонарных столбов, на которых болтались мёртвые собаки. На миг я явно увидела их безвольные морды и слегка покачивающиеся хвосты, слипшуюся грязную шерсть. Потом видение рассеялось, распалось на синее высокое небо, зелень деревьев, нависшее надо мной увеличенное лицо матери. Я впервые потеряла сознание. И мне понравилось. Вовсе не страшно. Мысли начали возвращаться ко мне, и первой вернувшейся оказалась та рыба. Горький рвотный комок подкатил к горлу. Голова монотонно гудела; мама решила, что эта неделя так вымотала меня, так что объясняться особо не пришлось. Я, качаясь, поднялась на ноги, залпом выпила стакан воды на кухне и побрела к морю.

Солнце скрылось, и колючий морской ветер обрушился на берег со всей силой. На полпути я вспомнила, что у воды сейчас толпа людей, готовящихся к празднику, и проследовала дальше, к пирсу. От досок пахло чем-то кислым, как от супа, забытого на столе. Голова по-прежнему кружилась, и я предпочла сесть. Надо мной нарезали круги хищные голодные птицы, вода внизу походила на неразмешанный чай с молоком. Резко похолодало. Это было судьбой, и ничем другим. Эти цифры нашли меня, хотя я, казалось бы, не оставила им ни единого шанса. Проглоченный, этот шарик давно должен был размякнуть и раствориться. Но он ждал меня, искал меня, звал меня, пел мне блюз. Пел, пока рыбу не поймали, пел, когда я вновь взяла его в руки. Нас с ней связывало теперь голое новорождённое чудо, наша тайна, наша ноша, наш страшный случай, наше провидение небесное. Я чувствовала это жёстко и наяву, как запах мимозы, оставленной на подушке.

Нет, конечно, нет и никогда не было. Этой ночи, этого телефона. Да и её, пожалуй, не существует вовсе. Я слышала звуки песен праздника, но люди сейчас были мне абсолютно противопоказаны. Мне нравилось болтать ногами над пучиной, играть, что я бегу по небу; облака здесь заменяли барашки, пробуждаемые ветром. Море ленилось и тянулось ко мне, к моим ногам; казалось, оно вот-вот ухватит меня за лодыжку, раздерёт своими тупыми жёлтыми зубами кожу. Затянет, заглотит. Когда плаваю ночью, я отдаюсь морю целиком и полностью, доверяю. Часто не вижу ничего дальше вытянутой руки, но всё равно плыву. Доверять с закрытыми глазами легко. Я чувствую, как мелкие рыбки проплывают мимо щёк, путаются в моих ногах, как в сетях; я ощущаю себя частью чего-то огромного, целого и всесильного. И доверяю ему.

Но стоит открыть глаза и осознать, что я сижу на пирсе, в каких-то там пяти метрах над водой, стоит только начать думать, и страх сковывает меня, стягивает руки просоленным канатом, сжимает голову в своих цепких лапах. Как просто, должно быть, идти в темноте, не зная куда и зачем, ничего не теряя, не спотыкаясь, и напевать себе под нос какую-нибудь мажорную песенку. Как просто падать в пустоту. Вот завтра я пойду на почту, вспомню эти цифры, не собьюсь ни разу, скажу ей своё непримечательное «здравствуй», закрою глаза и сделаю свой робкий шаг в чёрную непроглядную неизвестность, ведущую, может, к небу.

Певица

Никто не ждёт меня в том городке у моря, похожем на рыбацкую хибару, хотя она спит в своём обдуваемом ветрами и с севера, и с юга доме, рядом с ней спят крысы и пчёлы. И она лепит по ночам замки из глины, замки, запирающие её в её ничтожной жизни с выдуманными златорогими оленями, трамвайными рельсами (она никогда не видела красно-жёлтых трамваев), замыкающими круг за воротами её замка.

Её трогают грубые вонючие руки, жадно сдирают с неё простенькие выбеленные ситцевые платья.

Она учится лежать под тяжёлыми мускулистыми телами тихо и молча. Она не смотрит на небо, она опустошает кривые бутылки, толстые зелёные бутылки с вином; она купается ночами голая, и маленькие рыбки шныряют у неё между ног. Откуда я знаю всё это про неё? Я вижу. Всё. Это. Вижу её загорелые икры, отсчитывающие ступени той самой лестницы, что к морю. Как она покусывает нижнюю губу (та постоянно кровит), думая, какие помидоры купить. Как рассматривает себя, выходя из душа, в запотевшем зеркале. Вижу даже, как тонкая нитка слюны стекает на подушку, когда она спит на правом боку, смешно поджав ноги. Эта девочка не знает ни любви, ни Ницше, ни Ниццы, ни «Вдовы Клико». И тяготит меня только одно – то, что я могла бы дать ей всё это. Или чуть меньше. С высокого этажа моей гостиницы город кажется маленьким космическим телом, которое вот-вот сожрёт солнце, а эта девочка… она даже не знает такой высоты.

Ко мне в гримёрку приходят разные маленькие люди. Но все они знают, что им нужно. А ты, глупышка Паскаль, отпускаешь песок течь сквозь пальцы, а с ним уходят и камни, и разноцветные стёкла, и ракушки, и я. Ты всё теряешь, не успев найти, ты хочешь быть как все – не хуже, не лучше. Обязательное условие – быть с большинством, быть в норме. А меня целует шаровая молния, видишь, дурочка? У меня своя звезда, у меня чёрт внутри, у меня… ну хотя бы даже деньги. И я готова поделиться. Ну какого ты не звонишь, твою мать, Паскаль?

Праздник

Много рыжего и жёлтого. Рыжее беспокойно и танцует, танцует на песке, танцует почти на крови, танцует возле воды, зная, что будет ею же и убито к утру. Рыжее не похоже на соседского кота, толстого и неповоротливого, непохоже на закатное солнце, ленивое и удовлетворённое, непохоже на волосы девушки, найденной вчера мёртвой, непохоже на причудливо обласканный водой камень, непохоже на яркие цветы, провозглашающие приход лета, умирающие каждую осень, с тем чтобы вернуться и доказать этим самым своё бессмертие. Рыжее – не путать с оранжевым. Рыжее такое, какое никогда не родилось бы от брака красного и жёлтого. Рыжее – танец безумства и безумство танца, ни секунды на месте, вечная жажда смерти, вечное стремление к росту, вечное соседство с людьми, их же, людская, погибель, то рыжее, которое никак не спутать с золотом.

Почти рядом – тонны синего и серебряного, уходящего в чёрный (чернёное серебро – да) покладистый суп, никого не накормивший, поедающий сам себя. Слышимый воздух, его дребезжание, его свист, его залихватский крик, в нём же – запах смерти и отчаяния, жизни и надежды. Братство антиподов.