Нетерпеливое ожидание обеда, рассматривание старых портретов, болтовню с братьями, бабушкой, тетеньками и отцом обычно прерывал дворецкий Фока Демидыч в синем фраке, торжественно объявлявший: «Кушанье поставлено». Все поднимались с мест, стараясь не спешить, хотя все были голодны – особенно отец, который иногда после охоты приезжал домой лишь под утро. Отец подавал руку бабушке, и все следовали за ними в столовую. У стола всегда стояли лакеи, Машу усаживали на детский высокий стульчик рядом с Левой и няней. Когда к обеду подавали подстреленную отцом на охоте дичь, Николай Ильич с довольным видом заядлого охотника поглядывал на домашних и много шутил. На столе вместо столового серебра были железные ножи и вилки с деревянными ручками. Покойная мать, последовательница Руссо, старалась держаться благородной простоты быта. Стены были выбелены, а полы не крашены. Кроватями служили узкие диваны красного дерева, с резными головами сфинксов. Стулья под красное дерево, с кожаными подушками, делали свои столяры, грубые скатерти ткались собственными ткачами, домашняя обувь детям шилась своими сапожниками. Николай Ильич не возражал против этой простоты – он хорошо помнил историю своего отца – добряка и гедониста, устраивавшего великолепные приемы и балы, сорившего деньгами и отправлявшего кружевное белье на починку и стирку в Голландию. Все это привело отца к разорению, а Николая Ильича – к бесконечным хлопотам. Так что довольно суровый быт, предложенный Волконскими, Николаю Толстому нравился и вполне отвечал его натуре. Из дорогих вещей были в основном фамильные зеркала в резных золоченых рамах, вольтеровские кресла, канапе, столы красного дерева, книги и портреты.

Николай Ильич был от природы остроумен и любил, читая что-нибудь после обеда детям и матери вслух, препровождать чтение комическими замечаниями. В такие моменты дочь смотрела на отца во все глаза. У него краснела шея, взгляд делался веселым, а голос звонким. Он умел рассказывать, представляя в лицах, и этот дар передал своим детям.

Отец любил подмечать комическое, но был снисходителен к людским слабостям. Как-то раз, раскладывая пасьянс, он вдруг остановил читающую тетушку и с улыбкой указал на зеркало. Тихон, официант, пробрался на цыпочках в его кабинет и таскал табак из кожаной табачницы. Николай Ильич добродушно рассмеялся, а вслед за ним и бабушка затряслась от смеха.

Бабка Пелагея Николаевна в доме была важнейшее лицо, отец уважал ее безмерно. Прислуживала ей горничная Агафья Михайловна, описанная Толстым в «Детстве». Бабка была настоящей барыней, любила сиживать за пасьянсом – в чепце с рюшами и бантом, понюхивать табак из золотой табакерки, и позволяла иногда детям помогать ей раскладывать карты. Кто-нибудь из тетушек обычно сидел рядом и читал ей вслух (сама она была малограмотной), а на сон грядущий ей рассказывал сказки слепой сказочник – старик Лев Степаныч, в давние времена подаренный ей мужем. Сказочник обычно сидел на низком подоконнике, угощаясь ужином с господского стола, а когда бабушка ложилась спать на высокие подушки, он, подобно Шахерезаде, рассказывал ей сказки из «Тысячи и одной ночи».

Размеренная, привычная яснополянская идиллия для детей кончилась, когда однажды, в морозном январе, после обеда и рисования отец объявил, что они едут жить в Москву. Старшим мальчикам пора начинать серьезно учиться. Николенька обрадовался, а Маша с Левой притихли. Возьмут ли их? И что там будет? Как там будет? Стало ясно, что жизнь изменится. Старшие повзрослели, давно уже позади остались игры в «муравейных братьев», когда всей гурьбой забирались под стол, накрытый одеялами, и сидели, прижавшись друг к другу, и чувствовали, что они – одно целое, связанное родством, дружбой и тоской по матери. Превратилась в воспоминание и придуманная Николаем зеленая палочка, на которой будто бы написан великий секрет жизни: как сделать, чтобы в мире не было войн, болезней, несчастий? Палочку искали в лесу, в Заказе, но так и не нашли. А Лев будет искать ее всю свою жизнь… Левочку Маша любила особенно – он был самый близкий по возрасту и по характеру. Отец звал его иногда Левкой-пузырем, а братья Левой-ревой. Он часто плакал от жалости к кому-то, от ласки взрослых и доброты. С виду он казался бойким крепышом, но душа его была нежной и сентиментальной. Сестру свою он называл не иначе как Машенькой и будет называть ее так всю жизнь.

* * *

Дом на Плющихе оказался меньше яснополянского, и поначалу семье там было тесновато, но Москва ошеломила детей усыпанными снегом садами и крышами, богатыми экипажами, пестрыми лавочками и великолепными новыми домами – тогда все еще было много строек – Москва продолжала отстраиваться и расширяться после пожара. Отец водил Льва смотреть огромную стройку храма Христа Спасителя – и Левочка, под впечатлением от рассказов о войне и первых своих уроков истории, написал ученическое сочинение о Кремле, захваченном французами. Мог ли он тогда представить, что история этой войны станет «его» темой и прославит его на весь мир. Там же, на Плющихе, Левочка однажды сидел на подоконнике у раскрытого окна и решил, что, если крепко сжать колени, можно взлететь… Он упал из окна, но, по счастью, было невысоко. Проспал почти сутки и проснулся здоровым. Тот случай на окне был, кажется, очень важным в развитии его души. Ведь тогда он на миг поверил в чудо, в то, что одной лишь мечтой, силой мечты сумеет взлететь. Не получилось. С тех пор он старался больше полагаться на разум и волю. В конце жизни Мария Николаевна и Лев Николаевич будут много говорить и спорить об этом – о вере, разуме, чудесах… Но это будет потом, а сейчас, в Москве, дети полны новых впечатлений и радостных наивных надежд, не подозревая, что скоро им предстоит пережить горе.

21 июня отец поехал в Тулу по делам и умер в дороге. Машеньке было только 7 лет, и в это известие она не сразу поверила. Она бродила по дому и прислушивалась к разговорам взрослых. Говорили разное о его смерти. Говорили, что это было ограбление – ведь при нем были деньги, которые исчезли. Еще говорили, что Николай Ильич умер от кровяного удара. После войны здоровье его было сильно подорвано, случались лихорадка, слабость и кашель, а одно время, еще на войне, у него начинался процесс в легких. Бесконечные хозяйственные хлопоты, волнения, связанные с выкупом заложенных земель, и судебные тяжбы тоже не способствовали здоровью. Еще будучи на войне, Николай Ильич дал обет построить церковь в Никольском, если останется жив. Когда он вернулся, имение было заложено за долги. Он долго и с большими усилиями выкупал его, и не сразу, но все-таки построил церковь. С этим связана мистическая история, которую приводит в воспоминаниях секретарь Толстого В. Ф. Булгаков: «Именно во время освящения сорвалось паникадило и, падая, немного ушибло голову Николаю Ильичу. “Ну вот, теперь я умру”, – сказал он. И действительно в том же году он умер».

Все эти рассказы об отце Машенька слышала не раз, но отказывалась верить в его смерть. Ее отец – такой веселый, бодрый, сильный. Отец, который отлично рисует, смешит всех, представляет в лицах – он не может их так внезапно оставить.

Тяжелее всех перенесла горе бабка Пелагея Николаевна. А через год, в 1838 году, отправилась вслед за любимым сыном. Со смертью этой старушки прошлого века – урожденной княжны Горчаковой – из жизни семьи ушло то старинное, корневое, что всегда незаметно скрепляет род и поддерживает молодых. После смерти бабки дети осиротели полностью, и их опекунами стали тетушка Александра Ильинична Остен-Сакен и Семен Иванович Языков. Но главной воспитательницей детей Толстых давно уже стала их троюродная тетка, сама когда-то бывшая воспитанницей их деда и бабки, Татьяна Александровна Ергольская. Она росла в семье вместе с их отцом Николаем Ильичом и тетушками Пелагеей и Александрой и дружила с ними. Ее любили, она была умной, веселой, обаятельной. Лев Толстой писал, что в молодости она должна была быть очень привлекательной «со своей кудрявой, толстой, темной косой и оживленным лицом». Чтобы лучше понять характер женщины, заменившей мать детям Толстым, нужно ненадолго вернуться в ее молодость.

Николай Ильич Толстой во время войны 1812 года писал домой с фронта нежные письма, в которых не описывал ужасов сражений, а старался чем-нибудь развлечь сестер и особенно милую Туанетт (так он называл Ергольскую). В послевоенное время, когда Илья Андреевич Толстой – отец Николая, умер, а мать его, обожавшая своего покойного мотоватого мужа, была убита горем, совершенно растеряна и испугана огромными долгами и грядущим разорением, когда дом Толстых в Кривом переулке у Николы в Гнездниках сгорел в пожаре Москвы, а имения были заложены, – Николай все-таки сделал предложение бесприданнице Ергольской. Это было вопросом чести, ведь она давно знала, что он любит ее. Но из благодарности семье, которая ее вырастила, она отказалась от его руки, от личного счастья, дав ему возможность найти богатую невесту и спасти положение семьи. Это звучит патетично, но было именно так. Богатая невеста нашлась, и семья Толстых была спасена. Ергольская осталась одинокой до конца жизни. Как воспоминание о своем несбывшемся счастье и о девической любви она сохранила журнал Николая Ильича со стихами, переписанными его ровным разборчивым почерком – там, среди французских авторов, были стихи Дмитриева, Пушкина, переводы Жуковского.

Возможно, была у «богатой невесты» Марии Николаевны Волконской затаенная женская боль, ревность, но хорошее воспитание и благородство души (обеих душ этих женщин) спасло от озлобления. Мария Николаевна смогла оценить жертву Ергольской и умела быть благодарной. Она и сама была способна к незаурядному поступку. Одной француженке – сестре своей компаньонки, она подарила немалую сумму и землю, чтобы та могла выйти замуж за русского аристократа. Поступок в духе настоящего сентиментального романа, хотя далеко не все ее родные оценили этот широкий жест. Толстая и Ергольская писали друг другу письма, полные уважения и симпатии. Какие чувства за этим скрывались – бог весть, но, судя по всему, неприязни не было. Мария Николаевна не стала бы писать Ергольской о своем первенце Коко так подробно, не стала бы вообще писать такие длинные письма той, кого любил ее муж, если бы не доверяла ей.

После смерти супруги Николай Ильич Толстой во второй раз сделал предложение Ергольской. Попросил ее стать его женой и заменить детям мать. Она ответила лишь на вторую просьбу. Отчего и в этот раз отказала ему – неизвестно. Будто бы не хотела становиться мачехой детям. А может быть, ее любовь к Николаю Ильичу со временем ослабла? Лев Толстой, однако, считал, что она до последних дней любила его отца, и это освещало и ее любовь к его детям. Как бы там ни было, но причина ее повторного отказа осталась тайной. Детей Николая она обожала и заменяла им мать как могла. «Влияние это было, – писал Лев Толстой, – во‑первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви…»

Н. И. Толстой.

Письмо к родителям И. А. и П. Н. Толстым из действующей армии 28 декабря 1812 г. Автограф

Она поощряла их первые детские творческие опыты – рукописный журнал «Детские забавы», читала их описания наблюдений за живой природой. В Москве она водила детей в Большой театр. Маленькую Машеньку Татьяна Александровна любила особенно. Она сама рано лишилась родителей и, очевидно, отчасти видела в девочке-сироте самое себя. И так же, как когда-то Пелагея Николаевна и Илья Андреевич Толстые заменили ей родителей, она как могла заменяла мать девочке.

Дело это было очень непростое, в особенности с материальной стороны. Тетушки, не привыкшие к хлопотам, с трудом справлялись с заботами о пятерых детях: «Не знаю, каков будет результат, но моя надежда только на Бога, единственного покровителя наших детей, – писала Ергольской Александра Ильинична Остен-Сакен в 1841 году из Москвы. – Я не сержусь, мой милый друг, на твою откровенность; все, что ты говоришь, совершенно справедливо. Цель нашего существования – это счастье наших детей, как же не заниматься устройством их дел? Я думаю о них ночью и днем. Теперь я действую больше, чем когда-либо, с тех пор как я вижу, что г-н Языков о них совсем не думает. Я ему уже писала, чтобы он прислал мне денег. Вообрази, после того как я отправила свое письмо, я получила от него только 500 рублей. Это слишком мало, так как я должна в мае платить проценты за заложенное серебро…» «…Нежно целую детей и благодарю их за прилежание в занятиях и посылаю им книги: 4 тома Истории Карамзина, 6 томов Сегюра, 6 томов Плутарха, Глинки 8‑й том – Основы истории <…>. Николенька нежно целует тебе руки и целует своих братьев и сестру. Паша делает то же самое. Ее здоровье, благодарение Богу, лучше, и она мне большая подмога. Прощай, мой нежный, мой добрый друг, ты желаешь мне счастья в конце твоего письма – оно не для нас; лишь бы только Господь дал доброго здоровья и достаточно сил, чтобы бегать в церковь. Это все, что я прошу. Прощай еще раз».

Скоро содержать большой дом на Плющихе оказалось не по средствам. Приняли решение отправить младших детей (Митю, Леву и Машу) с Татьяной Александровной в Ясную Поляну, а в Москве осталась Александра Ильинична со старшими Николенькой и Сережей. Они переехали в дом Гвоздевых в районе Арбата. Мальчикам Толстым наняли нового гувернера – аккуратного, учтивого француза Проспера Сен-Тома. Александра Ильинична писала Татьяне Александровне: «Моя добрая Туанетта, расскажи мне подробно о детях, как маленький Митя, я не вполне спокойна на его счет; что делает прелестная маленькая Маша; мне все кажется, что я вижу ее плачущей, как при прощании с нами».

С этого же времени начинается переписка детей, которая продлится всю жизнь. «Мы были с господином Языковым и Николинькой в кентографии, – писал Сережа, – это такая штука, где изображают оптическим методом восход солнца, заход луны, лошадей, людей, и все это очень хорошо передано. В воскресенье мы еще были с Семеном Ивановичем у Турмье. Это человек, который вольтижирует на лошадях. Я учусь рисованию у учителя рисования. Мы ходим танцевать к Кологривовым; у них тоже есть дети, которые учатся вместе с нами. Мы ходим также в манеж два раза в неделю. Прощайте, братья, будьте здоровы. Маша, поздравляю тебя с твоим рождением и желаю, чтобы ты его весело провела. Мы с Николенькой посылаем тебе куклу. Прощай, будь здорова.

Друг и брат твой Сережа».

* * *

Обложка рукописного журнала братьев Толстых «Детские забавы».

1835 г.

В том же 1841 году, когда Машеньке исполнилось одиннадцать лет, ее тетка Александра Ильинична скончалась. В юности с ней случилась невероятная и жуткая история. Алина вышла за остзейского графа Остен-Сакена, который был богат и безумно ревнив. А она в то время – молода и красива, голубоглаза, скромна и весела. Она играла на арфе, имела успех на балах. Молодые супруги не прожили вместе и года, и Алина уже ждала ребенка, когда ее мужу вдруг стало казаться, что его семью окружают враги. Его ревность и подозрительность обострились до такой степени, что как-то утром он велел собираться и ехать, не поясняя, куда и зачем, только все твердил, будто за ними гонятся. Юная супруга испуганно повиновалась. В коляске Остен-Сакен достал из ящика два пистолета, чтобы отстреливаться от мнимых преследователей.

Легко вообразить себе, что чувствовала беременная женщина, на глазах у которой ее муж сходит с ума. Когда на проселочной дороге появился чей-то экипаж, граф решил, что это они и есть – преследователи, совершенно потерял контроль над собой и выстрелил в грудь своей жене. Очевидно, чтобы она не досталась врагам. Потом он вынес окровавленную Алину и положил на дорогу, где ее подобрали крестьяне, отнесли в дом к пастору, и тот перевязал рану, которая, к счастью, была навылет. Однако жуткая история получила еще более жуткое продолжение. Граф вдруг появился в доме пастора и, с присущей многим параноикам хитростью, сумел убедить хозяина, что Алина была ранена нечаянно. Но, дождавшись, когда их оставили одних, он вдруг попросил жену показать язык и попытался отрезать ей его, для чего быстро вынул заготовленную бритву. Алина сумела вырваться, позвала на помощь, прибежали люди… Муж ее окончил дни в сумасшедшем доме, а сама она от пережитого ужаса родила мертвого ребенка. Родные, опасаясь, как бы и она от горя не сошла с ума, отдали ей новорожденную малышку прислуги, жены повара – Пашеньку (о ней она упоминала в одном из вышеприведенных писем к Ергольской).