Детство

Я – мотоциклист, нет, не путайте, не байкер, как многие нас называют, а именно мотоциклист – наркоман скорости, мальчишка в кожаном комбезе и тонированном шлеме, самоубийца, смертник, добровольный камикадзе или как угодно еще – всех наших названий не перечесть, да и сути это нисколько не меняет. Я пролетаю мимо вас на непостижимой вашему уму скорости и мне всё равно, что вы говорите мне вслед и какими взглядами провожаете, я тот, кто получает безграничное удовольствие от того, что вы называете безумием. Многие не понимают меня и таких как я, но на это их право: каждому своё – кому теплые тапочки и горячий ужин жены, а кому пропахшая бензином одежда и остывшие тосты в закусочной. Я одержим всем этим, одержимый маленький двадцатисемилетний мальчик, поменявший все свои ценности на бензин в баке и рев мотора в красной зоне. Помешанный на адреналине в своей крови, я ежедневно наматываю километры жизни на своем спидометре, и минута такой жизни бывает ярче многих ваших лет, что, к сожалению, вам никогда не испытать. Незабываемые ощущения, драйв, прогулки от точки «А» до точки «Б», дружественные приветствия таких же, как я, и совсем не дружественные взгляды людей, застрявших в пробке – вот, наверно, самая малость того, что можно подчеркнуть у моего диагноза, но это всего лишь верхушка. На самом деле это как воплощение мечты, а кто из нас не мечтал хотя бы раз стать чуть более свободнее, чуть более уверенней и немного живее, хотя бы на самую малую часть наших огромных возможностей, но наш страх подводит нас чаще ржавой тридцатилетней иномарки, что готова завестись даже в самый лютый мороз. Мы идем у него на поводу, боясь признаться себе в этом, и наши страхи на этом не заканчиваются. Мы боимся многого. Боимся признаться себе, что очень часто мы похожи, на большое пугливое стадо, живущее, отнюдь, не по своим законам, а тем, что было навязано; и всё, что нам остается, это лишь обвинить всех выскочек в их неправильности, даже не задумываясь о том, что решать это не нам, а тому, кто делает выбор.

Вот и у меня в своё время был выбор, выбор того, что вновь заставило биться моё сердце чаще, пускай и имя этому «грань», но этот выбор я сделал сам, а осуждать меня или нет – на это вы имеете полное право, но прежде чем это сделать, задумайтесь, кто вы сами.

Выбор быть на грани стал сродни выбору яркого пиджака, что толпа в черных нарядах никогда в жизни не примет, и тебе остается либо повесить его в свой шкаф, либо продолжать ходить в нём, привлекая к себе всё больше внимания. И мой яркий пиджак, сделанный из кожи австралийского кенгуру не по лекалам «кутюрье», а по лекалам мотогонщиков, был сшит совсем не для того, чтобы он висел в моём шкафу, ведь я выбирал его для жизни, пускай и непонятной вам, но всё же жизни.

Так устроен мир, либо ты как все, либо ты отдельная единица, без боязни заявляющая об этом каждый день, пускай и молча, но отчетливо и понятно так, что ни у кого не остается вопросов, кто ты. Потому что проживая свою жизнь на грани и совсем не боясь оступиться, ты получаешь радугу настоящих эмоций и чувств, без которых ты бы себя уже похоронил в серости своих будней, и тебе осталось бы только назначить дату своего погребения. Но это лишь моё мнение, а принимать его или нет – это уже ваш выбор…

Настало время отмотать пленку назад, туда, где всё начиналось, и отмотать придется немало…

Будучи еще совсем юным, я рассматривал глянцевые журналы с железными друзьями, которых инженеры назвали мотоциклами, и влюблялся в них все сильнее и сильнее, мечтая, что когда-нибудь заимею такого друга в своем гараже. Я всматривался в их каждую деталь, совсем не понимая, что написано под этими фотографиями мелким черным шрифтом на иностранном языке; и представлял себя мчащимся по неведомым дорогам, обгоняя всех на своем пути, даже не думая тогда о том, что эти мечты через несколько лет станут реальностью. А что еще нужно ребенку в его семь лет: любовь родителей, теплый дом и, конечно же, мечты; и в этих мечтах были только я и ветер, развевающий мои белокурые волосы, бесконечная трасса и ни одной машины на моем пути, как в фильме «Беспечный ездок», хоть в то время мне дали посмотреть лишь отрывки из этого фильма, сославшись на то, что он для взрослых. Но даже этих нескольких минут моего детства у цветного экрана мне вполне хватало, чтобы представить себя вместо тех, двух «беспечных» людей, на том далеком асфальте, что окружали лишь пустыня и горы. На приглянувшемся мне одном мотоцикле из моих журналов, что уже по тем временам был наряжен в красочный пластик, я мчался к неизвестности, к тому, что маленькому мальчику не дано понять, но уже начинало завлекать, словно это было самое долгожданное путешествие. Я часами мог думать об этом, везде и когда мне было угодно, будь то вечер, и я уже лежал под одеялом, или в школе за партой перед букварем, совсем не слушая, что говорит мой первый учитель, или за обедом, не обращая никакого внимания на расспросы мамы; я думал об этом, когда хотел, и внутри себя улыбался, потому что это была моя маленькая мечта, которую я мог легко спрятать под свою подушку.

Я родился и рос в эпоху распада, когда все, что строили и вспахивали, стало вдруг чуждым и никому не нужным, и все решили, что всё это надо разрушить, чтобы построить на этом пепелище новую державу свободных людей. Это было время перестройки. Смутное время, с новыми идеями, новыми словами, обновленными людьми и их огромным желанием выровняться под чужую жизнь, показанную с экранов не всегда цветных, телевизоров. Вечные идеалы, повседневное равенство и веру в хорошее будущее легко сменили бразильские сериалы, «поле чудес» и вседозволенность, а то, что было за «стальным» забором, вмиг просочилось на улицы моего города, с каждым новым днем меняя его обличие до неузнаваемости. Именно тогда в нашу страну стали просачиваться импортные творения зарубежной автопромышленности, изумляющие своей красотой, и, наверно, это было лучшим из всего нового, что могло случиться с нами.

Как-то летним вечером, гуляя с отцом, я увидел такое творение, и это была не блестящая иномарка, что нахлынули в наш город, словно их заводы стояли в Подмосковье, это был настоящий японский мотоцикл, тот самый, что я разглядывал часами на картинке. Я увидел его и обомлел, застыл как вкопанный, не веря своим глазам, и оставался стоять на месте, пока мой отец, ушедший немного вперед, не обернулся.

– Эй! Ты что там увидел? – вернул он меня своим голосом обратно к нам во двор. И прочертив своими глазами по линии моего взгляда, слегка улыбнувшись, сам ответил на этот вопрос:

– А… а, теперь понятно… Ну пойдем, посмотрим поближе, – протягивая руку в сторону мотоцикла сказал он, словно разрешая мне приблизиться к нему.

Через секунду, услышав такой призыв, я уже опережал его своими маленькими, но быстрыми шажками, не вымолвив и слова.

Припаркованный рядом с соседним от нашего подъездом, перед нами стоял огромный красный мотоцикл, одетый весь в пластик, с угловато-квадратной фарой и блестящими дисками. Из его боков торчали огромные оранжевые поворотники, от которых тянулись серебристо-черные полосы, четко подчеркивающие изгибы бокового пластика и уходящие куда-то под слитное черное кожаное сиденье, своим узором напоминающие геометрические фигуры, выдавленные на красном фоне, что вновь выныривали из-под сиденья и заканчивались уже где-то в хвосте. На баке было вылито серебром иностранное слово «Kawasaki», а ближе к морде «zx-10», словно эти цифры были не названием модели, а оценкой его индивидуальности и красоты, о которой теперь должен был знать каждый. Ручки, ножки, подножки, зеркала, как квадратные лопухи, и никелированные трубы – у него всё было на своих местах, что я уже видел, но лишь на бумаге, а теперь это всё стояло передо мной всего в одном метре. И в лучах летнего вечернего солнца он блистал своим великолепием, сверкал и переливался, приманивая к себе тамошних зевак, которых к моему маленькому счастью тогда не оказалось рядом.

Это сейчас я смотрю на этих прадедушек наших «спортов» и думаю, что дизайнеры тех лет были дровосеками, способными вырубать из пластмассового бруска лишь квадратные формы, тогда же это была непостижимая красота, и верх инженерной мысли, воплощенной на конвейере.

Мне хотелось подойти поближе, потрогать ручки, посидеть верхом, ну и, конечно, чтобы меня прокатили, но отец, стоявший рядом, никогда бы не позволил сделать это без разрешения хозяина этого блестящего чуда, и мне оставалось просто наблюдать за всем этим великолепием. Но вот на моё счастье из подъезда вышел коротко подстриженный мужчина лет тридцати, тучной комплекции, в кожаной куртке и темных очках. Он на секунду задержался рядом с дверью, похлопав себя по карманам, словно боялся что-то забыть, и, видимо, нащупав это, направился в нашу сторону. Это был именно он, и я почему-то сразу это понял, то ли по его уверенным шагам в нашу сторону, то ли по не совсем стандартной по тому времени куртке, но это понимание пришло в мою детскую голову сразу, как только я его увидел. Через мгновение он уже стоял рядом с нами, протягивая моему отцу свою огромную руку в обрезанных перчатках.

– Здорово, как жизнь? – обмениваясь рукопожатием, вымолвил он и, не выслушав ответа моего отца, сразу же добавил. – Видел, какую ракету мне подогнали? – подбородком указал он на это красное пятно, стоявшее рядом с нами.

– Да, сильный аппарат, – улыбнулся отец, взглянув на него так, словно ожидал, что разговор сразу перейдет к мотоциклу. – Сыну разрешишь посидеть?

Амбал огляделся по сторонам, словно опасаясь невольных слушателей, которые могут тоже обратиться к нему с такой просьбой, и остановил свой защищенный очками взгляд на мне. Он видимо даже не заметил меня с высоты своего немаленького роста, но приспустив очки на нос и открыв мне свои светлые блестящие глаза, тут же нашелся и уже смотрел на меня с неким уважением, как старые служивые смотрят на новобранцев.

– Это твой сын? – уточнил он, словно знал меня раньше, и тот образ шел в разрез с тем, что он видел сейчас. – Подрос, совсем большой стал, – сделав шаг, навстречу ко мне и похлопав меня по плечу, улыбнулся он. – Скоро у папки такой же просить будет. Ну что стесняешься, все свои, залезай.

Я растерялся такому, по-отечески доброму отношению и робко вымолвил лишь:

– Здравствуйте, – что тут же развеселило этого здоровяка.

– Воспитанный, – закончив свой секундный смех, подметил он, взглянув с уважением на моего отца, который тоже смотрел на меня, кивком головы показав мне свое одобрение.

Я робко подошел к мотоциклу вплотную, совершенно не понимая, как мне взобраться на эту огромную железяку, и тогда здоровяк обхватил меня своими огромными ручищами и усадил в нагретое летним солнцем седло.

– Ну что? Нравится? – придерживая меня рукой, чтобы я не свалился с этой полуметровой высоты, спросил он, и, убедившись, что я с трудом, но все же смог дотянуться до ручек, добавил. – Вылитый гонщик, осталось лишь немного подрасти.

Переполняемый чувствами детской радости, я не мог поверить своему счастью и вымолвить хотя бы слово. И теперь всё моё внимание было привязано к приборной панели с цветными лампочками, двум кружкам спидометра и тахометра и нескольким переключателям на руле.

– Ты посиди, а мы отойдем поговорить, – вклинился в нашу железную идиллию отец.

Хоть их присутствие и уж тем более разговоры меня мало волновали, но я все же кивнул ему в ответ, не отрываясь от цифр на спидометре, на котором максимальное число было триста километров в час, что никак не могло уложиться в голове второклассника.

Они отошли метров на пятнадцать, оставив меня наедине с мотоциклом, и теперь я даже мог тайком понажимать на немногочисленные красные клавиши, что я с удовольствием и сделал.

Отец поглядывал в мою сторону, боясь, что я навернусь с этакой высоты, а я представлял себя все тем же одиноким странником, что мчится среди пустыни, обгоняя даже ветер. Я крутил послушную ручку газа и даже с открытыми глазами видел свои мечты, которые так бережно хранил под подушкой последние пару лет. И теперь даже отсутствующий ветер разрезал, этот дворовый воздух и бил меня по лицу. Я мчался навстречу неизведанному, непонятному и такому далекому, что даже перестал видеть свой дом, точнее он был, но вмиг стал огромной скалой, в которой был прорезан туннель, а не арка. Всё, что на тот момент успело вырасти в нашем дворе, вмиг испарилось, сменив свою невысокую зелень на песочный цвет пустыни, по которой ветер гонял клубы пыли, и нарисованная моим воображением трасса уходила за поворот. Она спускалась вниз, где передо мной открывалась красота техасской низины, все той же, как из отрывков увиденного мной фильма, который я всё же посмотрел, уже закончив школу. Я гнал этого красного зверя, по ней оставляя за собой лишь поднятый песок, и реальность на мгновенье потеряла свою значимость. Вечернее солнце припекало мою спину, а огненный ветер обжигал мои руки так, словно это было на самом деле, но это были всего лишь детские мечты, которые, оказывается, тоже имеют свой срок, но могут вновь вернуться в нашу жизнь, даже через множество лет. Тогда же, в том далеком лете были только я и небо на горизонте, которое я пытался догнать и обогнать, скрыться за холмом впереди и снова рухнуть вниз – вот, наверное, всё, о чем я тогда мог думать. Дополняя эту картину рычанием, еле слышно издавая что-то подобное моторному звуку, я даже не заметил, как мой отец с амбалом вернулись, и мне пора было слезать с этого пестрого нагретого зверя, но они, молча, наблюдали за мной, словно боялись прервать мою игру. Каждый из них, быть может, представлял – что в моей голове, пытаясь уловить мои мысли, но ни один, ни другой не смог бы увидеть той красоты и бесконечности.

– Ну, хватит, останавливайся, – оборвал мои мечты отец. – А то еще прокатить попросишь, – смотря мне в глаза и подметив такое желание, – добавил он.

Но тут в наш несостоявшийся диалог, не дождавшись моего ответа, вмешался амбал.

– Почему нет?! – возмутился он, словно на кону стояла его репутация. – Потихоньку ведь можно. Вокруг дома, а? Что скажешь, гонщик? – улыбаясь, как продавец в магазине детских дорогих товаров, быстро проговорил он.

Но я не успел ничего ему ответить, мой отец быстро обрубил все мои надежды на поездку.

– Маловат он еще для этого, вот лет через пять можно, – ответил он с изменившейся интонацией в голосе и, взяв меня подмышки, поднял с мотоцикла, опустив на землю.

– Ну, коли папка не велит, значит, нельзя, – улыбнулся здоровяк, совсем не удивившись такому ответу. – Подрастай.

– Обязательно подрастет, – согласился отец, совсем не понимая, как я на него зол, и мне ничего не оставалось, как смириться с этим отрицательным, не моим, ответом.

Детские обиды это так же нормально, как проигрыши в лотереи, и мой отец отлично это знал, так что моя съежившаяся спина для него не была открытием, так же как и то, что через несколько минут я отойду, но в том случае те минуты могли легко перерасти в часы.

Они пожали друг другу руки и попрощались, и вскоре мы пошли дальше, молча, так же, как и пришли, но я всё оглядывался и оглядывался, ожидая тот момент, когда здоровяк заведет свой мотоцикл. Обойдя его вокруг и не особо торопясь, он всё же уселся на него и, махнув мне рукой, повернул ключ зажигания. Вот тут раздался звук, которого я до того дня никогда не слышал, и этот гром еще долго звучал у меня в ушах, теперь я мог с легкостью определить это двухколесное чудо на дороге.

– Мощно, – обратил на себя моё внимание отец и, увидев мою детскую обиду, добавил. – Не грусти и никогда не торопись. Запомни это. Вырастешь, и у тебя будет еще лучше, я в этом уверен, – сказал он, словно прочитав мои мысли, которые всё также жили перед моими глазами.

Моя обида была намного сильнее отцовского одобрения, и я не смог ему ничего ответить.

Звук скрылся за поворотом дома, оставляя мне чувство детской досады и практически исчезнувшей злости, но тогда я не понимал и не осознавал всю серьезность ответа отца, из-за этого и злился, ведь мы все были когда-то детьми. Я надул губы и, молча, брел домой, опустив голову, а мой отец изредка поглядывал на меня и расплывался в доброй улыбке.

Он всегда пытался предостеречь меня от плохого и научить хорошему, пытаясь вложить самое ценное в мою маленькую голову, иногда резко, а иногда разжевывая, но всегда показывая мне, где черное, а где белое. Вот и тогда я этого не понимал, ведь это было моим детством, и это было весомым для меня оправданием.

Мы пришли домой, где пахло вкусным ужином, перемешанным с летним воздухом, гулял сквозняк, и мама что-то стряпала на кухне.

– Мыть руки, и за стол, – скомандовала она, услышав захлопнувшуюся за нами дверь. И нам ничего не оставалось, как последовать этому указанию.

Сидя за столом, мы с отцом лишь изредка поглядывали друг на друга, сохраняя полное молчание, которое очень быстро насторожило маму, и она тут же решила выяснить причину такого обета.

– Ну как прогулка? – с внимательной заинтересованностью спросила она, пристально вглядываясь в мои глаза, словно ответ должен был быть бегущей в них строкой.

– Нормально, – выдавил я, косясь на отца. На что он лишь рассмеялся и даже не стал комментировать мой ответ, всем своим видом показывая комичность ситуации. Но мне было не до смеха, и я быстро запихал в себя оставшийся ужин, не проронив и слова. Встав и не сказав «спасибо», я побежал в свою комнату, и уже за спиной услышал переживающий голос мамы:

– Что это с ним? – спросила она у отца, так и не поняв, что случилось. На что мой отец коротко и гордо прошептал в ответ одно лишь слово:

– Взрослеет.

Что происходило дальше на нашей кухне, я не слышал, а голоса моих родителей проводили меня по коридору в мою комнату, постепенно затихая за дверью, где я вновь остался один на один со своими мечтами, детской обидой и бурей эмоций, что еще долго жили во мне.

Я выскочил на балкон и провел там весь вечер в надежде увидеть, как по дороге промчится этот красный расписной монстр, извергающий гром, но, так и не дождавшись, через несколько часов я ушел спать, в глубине души всё же надеясь, что он появится. И уже лежа в кровати, я еще долго прислушивался к уличным звукам, но там кроме редких машин и трели дворовых птиц больше ничего не было, а тот звук так и не появился.

Это было далекое лето девяносто второго, это было моё незабываемое детство, из которого я вышел тем, кем стал, а могло ли быть иначе, я уже не узнаю, ведь именно тогда я сделал свой выбор…