Резал он, вспоминая былое, вокруг кружил хаос и бегали люди, лаяли собаки и горели дома. Вернувшись к куче овощей, Пентри сполоснул нож в бадье с рыбой, в которой было не меньше рыбьей крови. Пришли к нему вечером, пока он спокойно заканчивал свои дела. Копьем его не проткнули – это и не удивительно, помощник повара дружил с ножом и скрытностью. Только удивился он, когда к ногам его полетели ключи от темниц, и велено было выйти на смену к утру. Собираясь, Пентри уже посчитал, сколько яиц может пихнуть за пазуху.

– Ты назвал меня королевой, – Исбэль подползла к кружке воды, жажда не признавала страха, – Почему? – не пришел ли он ее бить, а это лишь повод, провокация?

– Потому что вы королева, – словно ребенку объяснил Пентри, – Ваше Величество, вы помните меня?

Шея его вытянулась, Пентри пытался подставиться под свет факела, но пламя все равно оставалось позади и чернило его лицо. Будь он даже при свете дня, Исбэль бы не узнала его: лысый, с отвисшими морщинистыми щеками, не худ и не толст, руки длинны и в мозолях. Такие мужчины – обыкновение, нет в них ничего особенного и похожи они друг на друга, как яйца в лотке.

– Прости, я не помню тебя… – опасливо отозвалась Исбэль и жадно выпила кружку воды, расстроившись, что она опустела так быстро, – Ты пришел меня побить?

С глотками воды голодная боль начала униматься. Получать удары стало уже не так страшно.

– Нет, – голос Пентри внезапно заскрежетал, ключник придвинулся вперед и сел на корточки перед ней, – А вы совсем не изменились… Большая Отжимка, три весны назад, – Пентри ловил отблески на щеках Исбэль, – В ту весну я приехал к брату и мучился животом. Мы голодали.

– Неурожайный год, – вспомнила Ибэль, хотя сомневалась, что могла теперь положиться на память. Казалась, вся жизнь ее осталась во снах. И говорит она опять с собой, а не кем-то другим.

– Мы ждали. Все говорили, что мы никому не сдались. Плевала на нас пшеничная вдова, плевал король и плевали боги. Но мы ждали, и вы пришли.

– Погоди… – вдруг оживилась Исбэль, – Дом без матери. Там было много ребятни и два хворых. Один взрослый, а другой ребенок. Это был ты?

– Да, это был я. Ваш лекарь дал мне какую-то траву и я встал.

– Отвар зимолюбки. Да… она хорошо врачует живот… А как же тот ребенок? Он поправился? Кажется, мальчик.

– Нет, этот помер, – Пентри вдруг запустил пятерню за пазуху, полы его рубахи разошлись, – Но остальные живы. Держите, Ваше Величество. Протяните руки, не бойтесь, я не побью вас. Вот так… Если пустят, принесу еще.

В холодные руки упало что-то гладкое и очень теплое. Исбэль сжала в ладонях вареные яйца, обескураженно глядя на них. Пламя играло на скорлупе, обнажая все их недостатки и делая их похожими на драконьи.

– Боги… – выдохнула она, – Тебя же могут наказать за это.

– У этой земли только один законный правитель – вы, – Пентри сплюнул в сторону, – Эта псина втиснулась в трон, но пусть попробует удержаться. Знаете, что сделает бешеная собака, если дать откусить ей свой палец?

– Я не умею общаться с собаками… – Исбэль начала чистить яичко, аккуратно складывая скорлупу на подол. Она решила откупиться ею от крыс. Прошлой ночью они сгрызли кусок ее шерстяной юбки и успокоились до самого утра.

– Она сожрет тебя вместе с потрохами. Потому что пена, которая валит из ее рта, уже окрасилась в красный. Она почуяла кровь и почуяла страх. Мне нравится, когда руки мои на месте, и пальцы тоже. Все десять, – Пентри провел длинной ладонью по лысой голове, а потом поднял руку, показывая пятерню. Исбэль почему-то показалось, что пальцев на ней больше, чем должно, – У всякой псины есть свои вши, и у этой тоже – вшивый король без хрена. Пусть не ждет, что я буду вылизывать ему зад.

Исбэль с ужасом поняла, что Пентри не единственный, кто так рассуждает. Она хрустнула скорлупой, с силой сжав ее в ладони:

– Скажи мне… – и холодок побежал по ее спине. Она поняла то, чего понимать не хотела, – Почему стало так мало охраны? Что творится там, наверху?

– Смерть, – обыденный тон Пентри пугал, а стальная его подложка холодила сердце, – Головы на пиках, кровь по улицам. Сталь в животах. Это я видел собственными глазами, – и сам резал глотки, об этом Пентри вновь умолчал, – Но вороны клюют не только наши глаза – с тех пор, как мы узнали, что королева жива.

«Нет, не надо… не надо больше так делать! Не нужно сопротивляться…» – это все, что пришло в голову Исбэль, когда она поняла, что наверху бушуют мятежи. Мысль, что могила ее вместит еще сотни душ, леденила. Она боялась мертвецов и боялась, что они могут пойти за ней. Но бесплотные слова эти показались ей такими глупыми и пустыми, что она промолчала, просто уронив лицо в ладони.

Послышался отдаленный скрип, где-то там, в глубине тоннелей открылась дверь. Своды сразу окрасились в желтый, потом в оранжевый, а потом смешались с песочным цветом стен, превратив тоннель в большую зияющую глотку. Пентри быстро встал, поднял пустую кружку с пола и повернулся к двери. Забирая факел со стены вместе со способностью зреть, он коротко бросил Исбэль:

– Пусть не ждет, что я буду вылизывать ему зад, – ключ нашел отверстие быстро, будто Пентри чувствовал точку, на которую нужно жать.

– Эй, ключик! Ты там окочурился что ли?! – послышалось из глубины коридора.

Пентри начал греметь ключом в замке.

– Чего возишься?

– Ключей много, сир, замок один, – Пентри почесал лисину о обитую сталью дверь, – Я тоже один. Там кружки, здесь ключи, факелы опять же… Тут и восьминог справится не с первого разу. Я всего лишь помощник повара, сир, не ключник.

– А ты держи нужный ключ все время в руках, – рявкнул на него рыцарь, – Или что, в дырку попасть не можешь?

Где-то в глубине коридора громко захохотали. Рыцарь нахохлился, довольный своей шуткой, кинул мимолетный взгляд на испуганную Исбэль и удалился за Пентри.

Вокруг снова сомкнулась тьма, но была она уже совсем иной. Было что-то в ней… Исбэль поползла к стене, стальная цепь загремела о камень. От жесткого металла кожа сбилась в кровь и начинала саднить. Белоснежные чулки пропитались алыми пятнами, смешавшимися с пятнами грязи. Девушка отрывала подол платья, обертывая ткань вокруг лодыжки, но этого хватало ненадолго. Ткань быстро сползала и рвалась. Оковы были сделаны из стали железных рудников Блэквуда – самой прочной стали на континенте. Еще вчера это казалось насмешкой судьбы, теперь же совсем не трогало.

Ладони все еще чувствовали тепло яиц, от которых Исбэль не сделала ни единого укуса. Вдруг она сжала их, будто очнувшись ото сна. Это была еда, настоящая, теплая, от такой она уже успела отвыкнуть… Вдруг она почувствовала чудовищный голод, которого почему то не чувствовала до этого. Исбэль нависла над яйцами, начав запихивать их в рот и глотать, совсем не боясь подавиться. Они заполняли нутро, все пять штук, быстро, прогоняя боль и голод. Вода у нее кончилась, но она запила все похлебкой, которая от нее отличалось мало.

«Страх достигает самого сердца и убивает его. Ты все еще хочешь бояться?»

В животе поселилась непривычная теплота. Она казалась бархатной и дарила спокойствие, поднималась к груди, ширилась, пока не заняла ее всю. Исбэль поняла, что сердце ее согревала не еда, и вовсе не еда тяжелела в озябших руках, и заполняла нутро не она. Любовь… То, о чем писали в балладах, слагали песни и искали в сумерках между зрением дня и ночи и чаще всего не находили, уместилось в пяти теплых яйцах. Любовь можно было подержать в руках. Да, они любили ее. Мысль эта показалась настолько удивительной, что Исбэль ахнула. Припоминалось ли ей нечто похожее? Может, слова благодарности? Но чего стоят эти слова, когда за плечами принцессы рыцари с мечами на плечах? Такие слова не стоят и трех медяков, а уж правды и подавно.

В горле стало больно – теплота поползла выше, совсем скоро она добралась и до глаз. Брызнули согретые слезы и, обжигая, потекли по щекам.

«Надо плакать», – звенело в разгоряченной голове, но сердце уже не нужно было уговаривать.

Где-то рядом заворчали крысы, тонким нюхом почуяв запах еды. Исбэль обернула лицо свое к темноте, и не важно, что тьма была абсолютна. Она перестала бояться и готова была свернуть шею каждой, кто приблизится. В этот момент вдруг показалось, что сырое мясо не такое уж и противное, если понадобится продлить жизнь. Теперь-то она знала, ради чего.

Старший брат, Касс, всегда называл ее трусихой и говорил, что испугать ее может даже весенняя гроза. Исбэль иногда казалось, что это действительно так, ведь она и вправду временами боялась грозы если та накатывала слишком громко.

– Это всего лишь тишина, всего лишь темнота, ты же уже взрослая, девочка моя, – говорила Исбэль голосом матери, представляя, что это ее слова срываются с ее губ. Наверняка, она бы сказала точно так же. Ласковая ладонь легла на взлохмаченные волосы и стало совсем тепло. Темнота посветлела, – Это всего лишь голод и всего лишь крысы. Страшнее всего одиночество, но теперь его нет. Враги тех, кто любит тебя, там, наверху – сталь и смерть, а это гораздо страшнее. Ты не имеешь права своим страхом убить их надежду, Исбэль. Не забывай об этом.

После того, как она замолкла, исчез и образ матери в темноте. Вперед потянулась рука, не встретив на пути своем ничего, кроме пустоты. Тьма обвила локоть, запястье, пальцы, лизнув кожу пропитанным солью бризом. Она могла бы грызть, кусать и раздирать кожу до крови, если бы в ней действительно жили монстры. Вот, из густоты мрака выпрыгнул зубастый медведь, разинув пасть, но тут же растаял, только ему понадобилось обрести плоть. Никогда не имевшие тел тени, с тысячью лиц – призраки, танцующие вокруг постели спящего, сливались со чревом тьмы. Они плясали и кружили, протягивая длинные невидимые пальцы, но не способны были даже на легкий поцелуй. Все они – клыкастые звери, неведомые гады и чудища жили только в глазах, только в зеркале ее страха. Если взгляд не занят небом, землей, хорошим или плохим, то он наполняется образами души, поняла Исбэль. Неужели в душе ее только призраки? Нет во тьме ничего, что могло бы убить. Зато в ней может быть улыбка матери и любовь людей, к которым она отвозила пшеницу. А крысы…

Послышался шорох. Когда крысы приблизились вплотную, Исбэль накинулась на них. В ту ночь она свернула шеи трем.