Потом они ехали в электричке, раскалённой за день августовским солнцем. Оранжево-жёлтые пятна мелькали за окнами, сквозь полусомкнутые веки закатываясь в дрёму стеклянными шариками. Эти шарики собирались в темноте в блестящие сверкающие кучки, от света которых щекотало в носу. Они лопались и вытекали все вместе очередной слезинкой, которую Сашенька машинально смахивала тыльной стороной ладони. Папа сидел напротив и не то читал, не то смотрел сквозь страницы толстого журнала, время от времени фокусируя взгляд на одном и том же абзаце, но лишь на мгновение, прежде чем опять потеряться где-то вне сюжета. Сашенька видела, что горе от смерти мамы гораздо сильнее для него, нежели груз проблем, навалившихся после. «Бедный мой Папа, бедный мой дядя Гена, – думала Сашенька, – как же ты теперь будешь играть в разведчика? Что нужно будет тебе ещё сочинить, чтобы секреты остались секретами, чтобы никто не посмел нас разлучить? А может быть, так даже и проще, даже и лучше, что не нужно будет делить себя между семьями, не надо придумывать шифры и коды, не надо постоянно врать одной из женщин? Нет-нет, это не может быть так. Ты всегда был готов решить всё раз и навсегда, если бы только мама тебя об этом попросила. Но она никогда не просила. Никогда не упрекала. Она была настоящей разведчицей, нашей с тобой подругой. Она всё понимала. Понимала… Не „понимает“, а „понимала“. Как так может быть? Неужели сейчас никто не встретит меня? А как же её вещи? Они же так и лежат там, где она их оставила. О Боже…»

Электричка ухала, неизобретательно постукивала на переездах, взбалтывая вязкий, утробный жар вагона. Сашенька незаметно для себя заснула, а когда проснулась, то в голове в такт этому унылому движению, словно ложка в стакане жидкого киселя, звякала глупая мысль о злом мальчике, что позволил себе так посмеяться над ней. Она представляла себе, как найдёт он вечером в тумбочке короткую записку от неё и как ему станет невыносимо стыдно. Должно стать. Не может не стать. Только бы он нашёл эту записку. Только бы нашёл…

Нет никакого детства с плюшевыми медведями и розовыми бантами. Это детство возникает уже потом, спустя годы, химерой сознания, утренней ложью перед зеркалом, вечерними слезами одиночества. Это сознание, осипнув и переболев настоящим, создаёт себе в помощь гомункулуса, умеющего лишь улыбаться, шуршать конфетными обертками, качать розовыми бантами и на все вопросы «так что же там было на самом деле?» отвечать заливистым смехом. Вранье от начала и до конца. От того момента, когда соседка по лестничной клетке, твоя ровесница, рассказала подружкам, где зарыт твой секретик, собранный в блестящую жестянку из-под монпансье, в котором несколько бусинок чешского стекла, ракушка, привезённая мамой с Чёрного моря, фантики от заграничной жвачки Wrigley (это уже отец), вкладыши с Лёликом и Болеком, куколка, скатанная из ваты, с косой из маминого синего мохера, в платице из кусочка тюля, который ты сама аккуратно и, кажется, незаметно отрезала от занавески. Да, всё это твое. А там ещё солдатик мальчика из соседнего подъезда, с которым вы играли, его же зелёные пробки от иностранного пива с бочонком и (главное!) робот, которого этот мальчик сделал специально для тебя из чертёжного ластика, скрепок и пустых стержней шариковой ручки.

И вот ты рассказываешь соседке, которую считаешь своей подругой, об этом секретике, показываешь, где именно, в сквере рядом с церковью у Никитских Ворот, ты его закопала и берёшь с нее клятву, что никогда и никому она не проговорится об этом. И уже на следующий день в классе тебе с задней парты лыбится дылда Васильев и показывает, как робот, тот самый, ты уверена, взбирается, влекомый ниткой, по наискось поставленному учебнику русского языка.

И тебе хочется плакать. Тебе хочется плакать, потому что нет больше никакой дружбы. И ты поднимаешь руку, просишься выйти, а потом в туалете плачешь и плачешь, пока не прозвенит звонок на перемену.

Да-да, от этого момента, или ещё раньше, когда ты узнаешь, что мальчишки-одноклассники, те, что ещё вчера весело гоняли с тобой в штандер, вчера ходили с сёстрами Белозёровыми за гаражи играть в больницу.

И сёстры показали им свои белые худые попы в розовых прыщиках, а одноклассники Димка и Артур просили их писать и наклоняться, чтобы можно было увидеть что-то, что непристойно, что нельзя видеть мальчикам, чтобы оставаться твоими друзьями. Это они же потом тебе и расскажут, осуждая сестёр и смакуя подробности.

А может быть, что-то было и раньше. Скорее всего, было, только ты не помнишь – гомункулус стоит, трясёт бантом и смеётся. И если ты пытаешься заглянуть за него, он подпрыгивает, корчит рожи, машет своими шестью руками, в каждой из которых по плюшевому медведю, и не позволяет.

В детстве зло всегда торжествует. Оно торжествует даже тогда, когда должно быть побеждено, когда его победили совместными усилиями мама, папа, учительница и твоя соседка по парте. Но это ненадолго. Уже вечером во дворе оно настигает тебя вначале смешками одноклассниц, потом тычками в бок, потом выбитой из-под тебя скамейкой качелей. И это только начало, только прелюдия к кошмару, который может не прекращаться годами.

Дети жестоки. Природа их жестокости в невинности, сиречь в неразличии добра и зла. Где ж те яблоки? Где древо? Не та ли эта рябина за спортивной площадкой, на ветке которой шестиклассники повесили Рыжика – любимца двора, метиса лайки? Той зимой гроздья показались Сашеньке особо красными.

Но ничто не сравнится с переходом в другую школу. Это как умереть. Это хуже чем умереть, потому что это так долго, что непонятно, когда закончится: а вдруг навечно?

Через год после маминой смерти Сашеньку перевели в ту же школу, в которую ходил Артём. Бабушка Артёма, до своего окончательного ухода на пенсию два года назад, работала здесь завучем и учителем немецкого языка. Её помнили, уважали, иногда по старой памяти приглашали на замещения. Она же через знакомых в РОНО устроила перевод в класс, который ей казался хорошим и который она как классный руководитель, сама приняла из начальной школы. Эта всё самообман взрослых, придумавших однажды, что мир логичен и справедлив… Бабушка Варвара лично привела Сашеньку в класс первого сентября и представила своей внучкой. Лучше бы она этого не делала. И лучше бы Сашеньке оказаться средненькой дурочкой, запутавшейся ещё в десятичных дробях или – это уже последняя граница – в знании того, что есть такая штука – первая производная. Но Сашенька, на беду свою, училась хорошо, голову имела светлую, а почти совершенная память позволяла ей запоминать любой материал ещё на уроке.

К ней присматривались две недели. Две недели с ней не то чтобы не разговаривали, но никто не проявлял инициативы. Её могли просить передать ластик или твёрдый карандаш, брали и возвращали, не говоря спасибо. Когда Сашеньку вызывали к доске – а вызывали её часто, педагоги хотели оценить уровень знаний новой ученицы, – она отвечала урок при полном молчании класса. Тогда как если отвечал кто-то другой, на задних партах хихикали, кто-то скрипел стулом, кто-то шуршал целлофановым пакетом, кто-то щелкал жвачкой. Ей ставили пятерку, она шла к себе за парту, никто на нее не смотрел. Нет, не так. Смотрел мальчик, тот, что сидел сзади ее. И другой мальчик, фамилия которого была Крол. И ещё один мальчик, который ходил на переменах с независимым видом с острым воротником рубашки поверх воротника школьного пиджака. Галстук он не носил, уверенно нарушая форму одежды. Может быть, кто-то ещё смотрел, но Сашенька не замечала. Главным было то, что девочки класса ее игнорировали. Это становилось невыносимым.

Во вторник, на перемене перед географией, когда Сашенька стояла у окна и наблюдала, как школьный дворник борется с проржавевшим вентилем поливалки, к ней подошли две одноклассницы-неразлучницы, которые ей нравились и с кем она была бы рада подружиться.

– После школы что делаешь?

– Ничего, – ответила Саша.

– Тогда пойдём с нами, покажем тебе н а ш е место.

Сашенька согласилась. Она обрадовалась: кажется, её принимали в компанию.

…Сашеньку били больно, по-девчоночьи жестоко – вшестером или ввосьмером, она не успела заметить. За школой, где кусты акации росли особо густо, в них оказался проделан лаз на небольшой пятачок, скрытый от посторонних глаз. Здесь старшеклассники курили, целовались, иной раз и пили поочередно из украденного из автомата с газировкой стакана купленный по их просьбе знакомыми выпускниками «сухач». А сейчас здесь били Сашеньку.

– Решила стать самой умной? – спросила тонкая и красивая Лиза, сидевшая за соседней партой.

Кто-то со смехом толкнул Сашеньку ногой в спину, она упала. Ее подняли, стали пинать внутри круга, всякий раз то хватая за волосы, то больно щипая. Вдруг кто-то, Сашенька не заметила, кто ударил её под дых. Она скрючилась, пытаясь вздохнуть. Девочки же повернулись и по одной стали протискиваться через лаз.

Последней оказалась Лиза. Она обернулась, выпрямилась, достала из сумки пачку «Стюардессы», ногтем выбила сигарету и красиво прикурила от пальчиковой зажигалки.

– Теперь думай, дрянь! Старая сучка тебе не поможет. Её тут никто не боится.

Лиза сплюнула, щёлкнула сигаретой куда-то вверх, крикнула «Иду!» зовущим её подружкам и тоже скрылась за кустами.

Возвращалась в свой новый дом Сашенька всегда одна. Школа находилась от дома в нескольких остановках на трамвае. Артём после уроков ходил ещё на кружки, но просил девочку не ждать его, а добираться домой самостоятельно. Хватало и того, что они к первому уроку ехали вместе. Он сам был внуком завуча и понимал, что это тяжёлая ноша. А «внучка бывшего завуча» звучало почти приговором. Пока Сашенька приводила себя в порядок, пока оттирала грязь и кровь с коленок смоченным слюной носовым платком, пока расчесывалась обломком гребня (по ее сумке изрядно потоптались), начало темнеть. На остановке трамвая она встретила Артёма, идущего из кружка классической гитары. Он оглядел Сашеньку критически, обошел вокруг, поцокал языком.

– Начинаешь взрослую жизнь?

Произнесено это было без злорадства, Сашенька почувствовала, что Артем расстроен.

Потом они ехали вместе на задней площадке полупустого трамвая. Сашенька плакала, а Артём стоял рядом и, краснея, гладил ее по волосам. В том трамвае, наклонившись к уху Артёма, Сашенька «вербовала» брата в разведчики. Она шептала и шептала в горячее, красное ухо, заклиная и моля. Их папа был в очередной своей командировке – заканчивался сентябрь.

Ich frage mein Maus: Vo ist dein Haus? Где? Где-то очень-очень далеко, где-то в таком месте, куда забредают лишь редкие пьяные в миг, когда они счастливы и им покровительствуют Боги. Боги тогда собираются вместе, им хорошо и весело, они поют песни и вспоминают, как были молоды и достаточно глупы, чтобы сотворять миры, а не просто пить амброзию и играть в петанг. Богам нет нужды думать о смерти, они придумали её для людей, чтобы те не слишком досаждали и не важничали. Людей боги создали из глины и соломы, а смерть – из вчерашних обид и безнадёжного вечного одиночества. Этого добра в космосе оказалось завались. И где же твой дом, мышка? Где же твой дом?