6

Однажды папа отвёз их с мамой под Серпухов на Оку, на какую-то турбазу, что примостилась на высоком берегу широкой воды. Они приехали на электричке пыльным понедельничьим утром и долго ходили из одного магазина в другой, покупая продукты на целую неделю. Папа уверял, что на турбазе есть столовая и можно питаться, но мама хотела подстраховаться. В каждом магазине приходилось выстаивать очередь, нужной снеди не оказалось, и они купили каких-то консервов, каких-то не очень свежих овощей, набив всем этим специально приготовленный синий рюкзак. Потом они долго не могли найти остановку автобуса, который должен был отвезти их на турбазу, папа шёл с рюкзаком за спиной, с двумя полными сумками в руках. Там лежала их одежда, книги, Сашенькины игрушки. Когда папа снял рюкзак, то его клетчатая голубая ковбойская рубашка оказалась мокрой на спине. После они бесконечно долго ждали этот проклятый автобус. Папа нервничал, ветер теребил его мокрую рубаху, мама успокаивающе поглаживала папу по руке, а Сашенька то и дело подскакивала на месте, когда очередная жёлтая кабина с запылёнными стеклами показывалась из-за поворота. Но опять это оказывался не их номер. К ним несколько раз подходили таксисты, вертя ключи на цепочке, предлагали отвезти, и папа разговаривал с ними, словно не видя их, отворачиваясь в сторону. Но вот он не выдержал и через полтора часа напрасных ожиданий сдался. Таксист с победным выражением лица (Сашенька может поклясться, что запомнила его!) укладывал их вещи в багажник. Он был широкий, загорелый, ростом ниже отца, но чувствовалась в нём наглая уверенная сила. Он подхватил одной рукой синий рюкзак и швырнул его внутрь багажника. И банки с консервами отозвались глухим стуком.

Они проехали через Серпухов, спустились вниз по узкой улочке, перевалили мост и дальше катились вдоль каких-то полей минут пятнадцать, пока не свернули в лес и не запрыгали на швах бетонки. Турбаза оказалась совсем близко, но таксист содрал с папы много денег. Она помнит, как отец достал из заднего кармана джинсов свой коричневый бумажник и с сожалением протянул таксисту деньги. Тот с усмешкой взял, сказал «сдачи нет», сел в машину, хлопнул дверью и, дымно газанув, попылил назад по бетонке.

Для другой семьи отпуск папы закончился в понедельник, он даже вышел на работу, а после «пришлось ехать в командировку». Но это была неправда, это было для той, второй жены. Сашенька подслушала их с мамой разговор. Нечаянно. Или нет, специально, сделав вид, что спит. На самом деле у папы оставалось ещё целых две недели. Он давно придумал взять маму с Сашенькой и пожить в тихом месте на Оке. «Две недели с любимыми моими девочками», которым он «вечно благодарен за уютную любовь и постоянную готовность дожидаться».

Сколько раз папа порывался раз и навсегда объясниться ТАМ и зажить наконец так, как ему казалось правильным. Но всё было запутано, сплющено и подвешено на тонких проводах, по которым в дома, где он ночевал, втекало утлое электричество. Да и мама была против. По крайней мере, так она говорила. Так слышала Сашенька. Она уверяла, что не хочет ссориться с подругой, не хочет никаких войн, которые могут последовать за этим. Ей и так хорошо, пусть счастье урывками, но тем прекраснее, тем сильнее. Ведь он всегда с ней рядом, она ощущает это, пусть даже и не звонит по несколько дней или целыми неделями не приходит. Было ли это так на самом деле или мама инстинктивно защищала и отца и себя, да и дочку от неприятных эмоций, никто так и не узнал.

Турбаза. Какая это была прекрасная турбаза! С небольшими деревянными домиками, в каждом плитка и веранда. На веранде круглый стол и стулья. В комнате три кровати с мягкой пружинной сеткой, такие, что если прыгать на них, как на батуте, то кажется, что либо достанешь пятками до пола, либо стукнешься макушкой о низкий потолок. И бадминтон между соснами с красными стволами. И воланчик, который так и норовил попасть на козырёк крыльца медпункта… Сашенька забиралась на перевёрнутую пожарную бочку, оттуда, держась за балясину, ступала на карниз, отталкивалась ножкой в голубой тенниске, подтягивалась и оказывалась на буром, в пятнах мха, горячем шифере, усыпанном в несколько сезонных слоев сосновыми иголками.

– Тут ещё воланчик! И ещё! Дядя Гена, мама, тут ещё три воланчика!

Она спускалась, соскальзывая по столбу, подпирающему крышу, и бежала к родителям, неся в руках сокровища – целых четыре воланчика и серый, облезший, но целый мячик для тенниса.

Они даже ловили рыбу в Оке. Вернее, они пытались ловить рыбу. Папа договорился с завхозом и тот дал ему две снаряжённых удочки, удилища которых, вырезанные из длинных веток орешника, явно остались с прошлого заезда. Сашенька с папой два часа бродили вдоль берега, переворачивая камни в тщетных попытках найти червей, пока всё тот же завхоз не продал папе целую банку прекрасного навозного червя, чем прекратил эти ставшие утомительными поиски. Потом мама сидела в цветастом шезлонге на песке и читала книгу, а папа таскал Сашеньку за собой из одних зарослей прибрежной осоки и тростника в другие. Они забрасывали и в тихие затончики, и на стремнину, меняли глубину, но все напрасно – рыба не клевала. Несколько раз леска запутывалась в свисающих над Окой ветках ивы, и тогда папа начинал чертыхаться и лез на дерево, чтобы нагнуть ветки ниже, а Сашенька пыталась распутать блестящую, тонкую паутину. Папа сердился, но невсерьёз. Мама смеялась.

На турбазе они прожили пять дней, после чего решили прокатиться в Серпухов и посмотреть достопримечательности. На двери домика администрации висело расписание автобуса, которое папа тщательно переписал. После завтрака они, взяв с собой зонтики (по радио обещали дождь, хотя на небе не было ни облачка) вышли за ворота и, отмахиваясь от слепней, которые так и норовили с налету укусить либо под коленку, либо в шею, через лес дошли до остановки. Автобус, конечно, по расписанию не пришёл, но опоздал не более чем на пятнадцать минут.

Был он переполнен, мутная жара вязко дышала от задней двери до передней. Папа открыл люк, и сразу какая-то тётка закричала противным голосом: «Эй, закройте! У меня ребенок потный!» Сашенька почему-то запомнила этот крик, этого «потного ребенка». Запомнила, что она смеялась и никак не могла остановиться, хотя папа с мамой хмурили брови и шептали, что смеяться неприлично.

Потом они бродили по Серпухову, вверх и вниз по его улочкам, любовались открывающимся видом, пили квас из жёлтой бочки на площади. Потом пошёл дождь, и папа с мамой всё никак не могли открыть молнию у сумки, чтобы достать зонтики. И они вымокли почти насквозь, пока наконец не достали те треклятые зонтики. Но им было смешно, все смеялись.

А потом папа решил, что ему надо позвонить на работу и узнать, всё ли там в порядке. Он зашёл в телефонную будку, но автомат не хотел соединять с Москвой, а только съедал одну за одной монеты. Наконец какая-то женщина, проходя мимо, сжалилась и посоветовала сходить на телеграф, где установлены междугородние автоматы.

– Вам же в Москву? Ну правильно, в Москву – это межгород.

Это казалось странным. Они прошли остановку пешком, нашли телеграф. Дождь закончился, и пахло сладко и тепло. Сашеньке кажется, что она и сейчас ощущает тот запах. Они остались с мамой снаружи, ходили вдвоем под ручку, высоко поднимая коленки, и смеялись от того, что лето, хорошо и все вместе.

Сашенька помнит, как папа спустился со ступенек и почти побежал к ним. А они ушагали уже далеко, в дальний конец длинного серого дома, на углу которого располагался телеграф.

Он спешил к ним, и Сашенька и мама чувствовали, (нет, предчувствовали!), что сейчас произойдёт что-то неприятное.

– Что-то случилось, Гена? – спросила мама.

– Егорий лютует, – коротко ответил отец.– Мне надо в Москву. А вы поживите ещё недельку. Сашке тут хорошо.

Папа не стал возвращаться за вещами, оказалось, что самое важное – документы – у него с собой, а остальное «бог с ним». Сашенька с мамой проводили его до вокзала, где он сел в первую после перерыва электричку. Двери за ним закрылись. Электричка свистнула и деловито застучала колесами на стыках.

Они остались с мамой одни. Опять накрапывал дождь. На остановке народу совсем не было. Автобус только что ушёл. Расписание осталось у папы в блокноте, но мама и так помнила, что следующий только через полтора часа. Они побродили по городу, а потом зашли в кино, купили билеты и попросились после начала сеанса в зал. Шла какая-то советская картина о милиции, но Сашеньке не хотелось смотреть, она сдерживалась, чтобы не заплакать. Ей казалось, что и мама сдерживает слезы. Они не досидели до конца фильма. В какой-то момент мама шепнула «пойдём!», и они просто вышли из зала. На улице дождь насквозь промочил воздух между домами, по улицам бурлили потоки, стремящиеся вниз, к реке. В сандалиях сразу захлюпало. Мама несла зонтик, стараясь закрыть Сашеньку от капель, но порывами ветра зонтик то и дело выворачивало, и пока они шли к остановке, промокли насквозь. Автобус подошёл точно по расписанию, против утреннего почти пустой, с запотевшими стеклами и шипящим приёмником, который слушал водитель. Волна то и дело уплывала, и Сашенька видела, как водитель, оторвав руку от руля, подкручивает колёсико, пытаясь поймать её обратно. И Сашеньке стало страшно, что водитель не смотрит на дорогу, а смотрит на приёмник, что держит руль не двумя руками, а одной. А дворники со скрипом с трудом успевают смахивать с лобового стекла не капли, а струи дождя. И этот дядька, чертыхаясь, то и дело доставал откуда-то снизу тряпку и протирал стекло, которое запотевало изнутри. И потом опять крутил колёсико приёмника, а автобус при этом мчался по шоссе. И дорогу не видно. И пахнет бензином. И качает. И душно.

Когда автобус остановился, и они вышли, Сашеньку вырвало.

– Бедная моя девочка, – мама вынула из сумки платок и протянула Сашеньке, – Бедная ты моя девочка…

Всё то время, что они с мамой после отъезда отца жили на турбазе, шёл дождь. Утром дождь походил на туман, висящий в воздухе, опускающийся на крыши домиков. Днём туман превращался в дробный, убаюкивающий цокот по бетонным дорожкам, крышам. К вечеру он успевал трижды пролиться ливнем, чтобы под самые сумерки вдруг замереть. И тогда в окрестном лесу громко и по-вечернему сочно щёлкали огромные капли, стекавшие с высоких крон и падающие на начинающие желтеть листья ландыша. Щёлк-щёлк. И где-то внизу по Оке шла моторка, звук двигателя путался в кустах орешника и окончательно застревал в мелких бриллиантах растянутой между ольхой паутины.

На третий день в комнате стало совсем сыро и неуютно, байковое казенное одеяло впитало в себя ненастье и уныние и вовсе не грело. Сашенька проворочалась всю ночь, пытаясь заснуть. Кажется, мама тоже не спала. В темноте Сашеньке показалось, что она различает мамины открытые глаза, а в них слёзы. Но, наверное, это ей только казалось.