Как-то с Секой и маленьким Васенькой скатывались от галереи усадьбы на ватрушке. Не рассчитали, что внизу незамерзающая канава. Плюхнулись прямо в её центр. Стучались потом в окна лаборатории, чтобы пустили погреться. От жены Секи влетело всем троим.

На севере города литориновый уступ – это поклонная гора и отроги в парке Сосновка, парк Челюскинцев, ныне Удельный. Зимой с литоринового уступа Удельного парка дети катаются на санках. Нам с тобой езды минут двадцать мимо Чёрной речки. Это если без пробок. Когда девочка родится, будем ездить туда кататься.

Кстати, помнишь, ходили на Пушкинскую, 10? Удивишься, но вход с Лиговки, там, где храм Джона Леннона, ровно на литориновом утупе. А если смотреть дальше от нынешнего берега залива и Невы, то километрах в пяти – десяти, есть следующий уступ, это следы последней трансгрессии. Скажем, Пулковские высоты – это тоже берег моря. Ладожское озеро не было озером, а было заливом Литоринового моря, которое, в отличие от нынешнего Финского залива и всей остальной Балтики, солёностью не сильно уступало Северному морю. Это понятно по анализу отложений четвертички последних четырёх – десяти тысяч лет. При последней трансгрессии моря открылся пролив Эресунд между островом Зеландия и материковой Швецией. Через него, судя по всему, и хлынула соль Северного моря. А там солёность более тридцати промилле, плотность выше, вода теплее и глубина больше. Тёплое и солёное поднялось к нам сюда. Там тепло от Гольфстрима, а у нас холодно и пресно от всех этих рек, что текут в Балтику, ну и вообще – следы оледенения. Ледник-то спёкся каких-то одиннадцать с половиной тысяч лет назад. Уже на памяти современного человечества.

И да, все эти огромные валуны притащил сюда ледник.

В институте который месяц подряд задерживали зарплату. Однако не всем. Марье платили, и платили в валюте. Сто сорок долларов в месяц. Это были хорошие деньги. Не знаю, как там начальство оформляло. Директор, по слухам, брал кредиты и спал с пистолетом под подушкой. Пустил арендаторов. Времена начались странные. Марьин шеф до перестройки служил советским резидентом-нелегалом в Канаде, был раскрыт в середине восьмидесятых и бежал через Исландию на лодке. Таким людям зарплату нельзя не платить. Такие люди у штатников, например, вызывают уважение – солидная контора. Марье шеф тоже выбил деньги. Кажется, это официально называлось «представительские».

Марья нас с Бомбеем подкармливала. Но мы уже намылились спрыгнуть из лавки. Вокруг все говорили, что нашей науке кабзда. Я учился верстать на компьютере, Бомбей барыжил лесом и сигаретами. Целыми днями он сидел на телефоне в нашем отделе, (АОНы этот номер почему-то не пробивали): «Кругляк евростандарт, шесть вагонов, второй в цепочке, можно по бартеру за «самары» или «восьмёрки», есть «Марльборо», сорок коробок на сладе в Шушарах, в цепочке третий».

Пока мы столовались в международном, мужики в нашем отделе с одиннадцати утра пили разведённый спирт. Спирта было в достатке, почти неограниченное количество, его раз в квартал выписывали по числу приборов, стоящих на балансе. У нас одних гравиметров числилось двадцать штук, столько же магнитометров. Если Марьин шеф оказывался на месте, мы оставались в отделе. Из огромного крафтового мешка набирали картофельные хлопья и разводили пюре. Из другого мешка, привезённого с последнего поля за Полярным кругом, брали сухари, которые размачивались в алюминиевых кружках. Во вьючниках хранились банки армейской тушёнки в солидоле. Но тушёнку экономили: «Вы сюда не жрать пришли!»

К двум часам все уже были в говно и тихо утекали через проходную. Наконец из-за стола вставал начальник, огромный и тяжёлый, как утюг-переросток. Он рисовал пальцем над головой круг, что означало – «закругляйтесь», опечатывал лабораторию, той же печатью – портфель с картами, сдавал портфель через окно в железной двери режимного отдела, и дальше мы шли втроём с Бомбеем к пивному ларьку на угол Слободской и проспекта Обуховской обороны. С поздней осени там доливали в кружку подогретое пиво из чайника, кипящего на плитке. Потом перемещались в соседнюю разливуху за углом, где брали ещё по сто и по бутерброду с яйцом и майонезом. В разливухе тепло пахло водкой и колбасой.

– Всё. К ебеням! – начальник шумно выдыхал и плыл между столиков к выходу в начинающиеся сумерки. Шёл галсами, как идут крейсера, совершая противолодочный манёвр.

На его место сразу кто-то подвигался со своими стаканами. Двое или трое. Словно вселенная открывала вакансии. Новые смотрели на нас выжидающе. Мы доедали бутерброды, относили посуду на мойку и тоже тянулись к выходу. Сзади звенели стаканы и раздавалось обязательное «Серёга, интеля отбомбились, иди к нам». Серёга шёл.

К декабрю деньги от «спектрумов» кончились вчистую, и на работу ходили пешком, чтобы сэкономить хотя бы на тройку «Балтики». От Стремянной до Фаянсовой пятьдесят семь минут, а от Фаянсовой до Стремянной час пятнадцать. Обратно мы не торопились. Мы и в институт спешили скорее по привычке, на вахте перестали отмечать опоздания. Это, кстати, был плохой знак.

Как-то в пятницу возвращались втроём с Марьей по Старо-Невскому. Мы её обычно на Маяковской в метро опускали, а тут посмотрела на наши кислые рожи, купила на углу Марата литрового «Распутина», банку кабачковой икры и батон. Пошли к нам. Поднялись на второй этаж, открыли дверь, слышим – в недрах квартиры что-то бахает. Бомбей за топор, которым мы дрова для камина рубим, я за ножку от стула. Бомбей на Марью зыркнул, палец к губам. Мол, тс-с! Идём тихонько. Хотя с хера ли тихонько, паркет скрипит. В кабинете темно, в стеклянных дверях столовой свет от свечи дёргается. И что-то натурально рушится с высоты. На полу кабинета картонки, пакетики из-под гуманитарки, полиэтилен, тюбики. А в углу у камина высоченная, под два с половиной метра, башня из голубых пластмассовых тазиков. Не, думаю, так только свои насвинячить могут. И точно, наверху штабеля из коробок Сека курочит очередной набор. В руках скальпель здоровенный из хирургического набора, на поясе гермомешок от байдарки, там что-то звякает.

– Я договорился, тазики оптом по три доллара за штуку берут. И полотенца ещё. Йод, салфетки и бритвенные станки набором по доллару. Завтра в десять заедут. Делим на троих, этого вашего Фаренгейта на хер!

– Фолкнера, – говорю.

– Да хоть Хемингуэя. На хер, говорю.

На хер, так на хер. Всю ночь резали коробки. Я разжёг камин. Зеркальные двери отражали всполохи огня. Марья сортировала одинаковое, складывала синие вафельные полотенца и фланелевые пелёнки. Сека уверял, что полотенца примут по пять долларов за двадцать штук. Странный ценник, но раз Сека сказал…

К пяти утра закончили. В коридоре стояло с десяток перемотанных верёвками коробок и три башни тазиков. В камине радостно полыхал картон. Было тепло. В столовой с купидонами творился трындец и разгром. Мы сидели на софе, которую подтянули к камину, пили «Распутина» и закусывали бутербродами с кабачковой икрой.

– Когда-нибудь вспомним сегодняшний день как лучшее время нашей жизни, – это Бомбей.

Бомбей иногда что-то такое говорит, что потом оказывается правдой. Он парень неглупый. Просто мы стебёмся, а у него единственного из нас красный диплом. Вообще, он из Харькова с улицы Отакара Яроша. Ну а чем улица Отакара Яроша хуже Стремянной?

Утром приехали какие-то люди. Мы погрузили в их «форд» коробки. Деньги пообещали в понедельник. В понедельник они не позвонили. Сека пытался вычислить гондонов, но бесполезно. Нормальное кидалово. За семь сотен баксов и убить могли.

Пришлось нам с Бомбеем и Секой идти к Олегу. Он как раз только вплотную занялся ремонтами. Заказы прут, еле успевай бригады формировать. Пихнул к нам четвёртым Рената, студента-третьекурсника, который у него курсовую писал. Олег-жучара с факультета не уволился, продолжал тогда лекции по кристаллохимии читать. Ну и правильно. Доцент же. Договорились по выходным вкалывать.

Не повезло уже с первым объектом. Нужно было в субботу стену снести в квартире на Гаврской. Там хозяином браток натуральный. Мы стену почти разобрали, тут этот приезжает, от него несёт модным «Живанши», словно он им голову мыл. Бомбей-то сам большой, а этот просто человек-гора, видать, из штангистов. Говорит, мол, пошли-ка быстро вниз, кирпичи надо разгрузить. Мы с третьего этажа спустились, а там четыре палеты на «зилке». Бомбей ему, мол, нас на погрузочные не нанимали, мы по демонтажу. А тот ему без разговоров сразу в грудак. И пестик из подплечной кобуры вынул.

Так под пестиком, без отдыха, три палеты кирпича на третий этаж и затащили. Не знаю, как не умерли.

Уже стемнело. Фонари на улице не горят. Только где-то на Манчестерской. У меня уже ходка двадцатая была, но тут этот бритый:

– Чурка ваш где? Почему не носит? Скажи, если не спустится, я ему колено прострелю.

И ведь прострелил бы. И ничего бы ему за то не было. А студенту не отдышаться, он уже едва сознание не потерял. В нём массы всего килограмм шестьдесят пять, это если с одеждой и слоем кирпичной пыли. И холодно! На улице минус четырнадцать, что для Питера уже до фига, сопли в носу замерзают. В квартире рамы старые вместе со стёклами до нас предыдущая бригада вынесла, новые Олег ещё не вставил, монтажники нарасхват. Мы студента на стульчике на площадке второго этажа оставили в себя приходить.

Пару раз туда-сюда ещё сходили, бык психанул.

– Ушлёпок где, спрашиваю? Время – деньги. Сейчас всех на счётчик поставлю.

Мы сопим и таскаем. Ещё раз спустился, мне Сека кирпичей нагрузил. В кузове от четвёртой палеты штук двадцать осталось, не больше. Только я к дверям, тут меня этот толкает, кирпичи падают, бык пестик из кобуры рвёт и бегом наверх. Я наклонился кирпичи поднять, слышу – рухнуло что-то. Ну, думаю, кранты, грохнул студента. Бросился в парадняк, а там этот лежит. Сверху Бомбей через перила свешивается:

– Чё там с ним?

Ну, а я не стал разбираться. У меня кирпич в руках, я на колени опустился и со всей дури углом быку в висок. Сзади Сека вбежал.

– Вы охерели вконец!

Перчатку под мышку, вену на шее нащупывает.

– Всё, – говорит, – жмур.

Бомбей три пролёта к нам спустился, рядом на корточки присел.

Я ему:

– Ты?

– Нет, сам он прыгнул. Да этот отморозок чуть студента не мочканул. Вообще, без башни чел. Я его просто толкнул.

Знаю я это «просто толкнул»: первый взрослый по боксу и мастер спорта по вольной борьбе.

Сека по карманам у быка похлопал, ключи от «Чероки» вынул, телефон. Барсетка рядом валялась, поднял.

Бомбей ключи взял, пестик из пальцев быка выковырял и в карман своего ватника сунул.

– Собирайтесь! Поехали! Машину подгоню, этого погрузим. Скажи студенту, чтобы проволоку из квартиры захватил и закрыл там всё. Сека, с водилой «зилка» расплатись.

Сека в барсетке поковырялся, двадцать баксов выудил, пошёл на двор разбираться с водилой. Слышу, завёлся «зилок», передачи хрустнули, перданул, поехал.

Помню, как грузили быка в багажник. Он тяжёлый, килограмм сто двадцать. И «Живанши» этим от него несло. И пока ехали по Энгельса, воняло, и когда на переезде возле Удельной стояли, шмонило, хоть окна открывай. Я всё боялся, что гайцы остановят. Потом, когда они на выезде демонстративно отвернулись, понял, бздят менты такие тачки останавливать. На хер надо им это счастье: Бомбей бритый за рулём, в машине нас ещё трое. Мало ли на какую стрелку братки едут, явно у каждого ствол, а то и вообще автоматы. А у гайцов дома семьи, им жить охота.

До Лисьего носа ехали, молчали. В Лисьем возле магазинов свернули к заливу, а там уже на берег, где колеи от машин рыбаков, и дальше по льду. Зимник в сторону морского канала накатан. Эти маньяки лунки чуть ли не по самому краю сверлят. Чем ближе течение и большая вода, тем рыба крупнее. Наконец в свете фар торосы под снегом. За ними пар от воды. Вышли. Минут сорок ходили, искали, где можно сквозь торосы пробраться. Не нашли, но наткнулись на здоровенную полынью. Оставили возле полыньи студента, сами вернулись к джипарю, подъехали к полынье метров на семьдесят. Бомбей проволокой руль зафиксировал, примостил насос, чтобы на педаль давил. Мы с Секой вышли. Бомбей завёл, тронулся, на вторую передачу переводить не стал, воткнул насос в педаль, погнал. Мы следом бегом. Перед самой полыньёй открыл дверь и выпрыгнул. Джипарь на скорости так метров через двадцать под лёд и ухнул. Подбежали. Руки в колени, не отдышаться. Постояли ещё минут десять, покурили, посмотрели, как фары из-подо льда светят. Темень, ветер стих, слышно, как электричка от Горской отправляется, двери шипят.

До берега шли вечность. Оказалось, хрен знает, на сколько километров отъехали.

В магазине кооперативном водки взяли, печенье и сухофруктов, пошли на электричку. А когда в вагон вошли, поняли, что от нас тем «Живанши» шмонит. С виду работяги, все в штукатурке, а воняем, как жигало. Хотя, кого фачит? Может, мы пили тот парфюм. Нашли у хозяев, где халтурили, да и выпили. А сейчас вот водкой это дело полируем. У меня бич был в поле на Полярном Урале, я начальником отряда в то лето работал, так тот всё поверить не мог, что у нас в балке на полочке флакон тройного весь сезон невыпитый стоит. Подарили ему потом на день рождения.

Пили водку прямо из горла. Людей в вагоне всего ничего. В это время народ с работы из города едет, а не в город. Вдруг контролеры. Трое. Три мужика. Один сразу в дальний конец вагона, один у ближайшего тамбура, третий пошёл билеты проверять. А мы не взяли. Как-то забыли. Когда из лабаза вышли, как раз электричка подходила, ну, мы к ней бегом.

– Ваши билеты, молодые люди?

– Простите, – говорю, – билетов нет. Можем оплатить.

– Билеты по тройному тарифу плюс штраф. Иначе ссадим вон на следующей. На одеколон модный деньги есть, а на билетах экономим?

Следующая Лахта. От неё вообще хер куда доберёшься. Ну а правильно, с кого трясти, как не с лохов да работяг. У нас же прикид как у работяг, а рожи лохов из интеллигенции. Тут Бомбей красиво выступил. Всегда это вспоминаю.

– У тебя, что, – говорит, – ненормированный рабочий день?

Тот молчит.

– А у меня нормированный. Вали отсюда и дружков своих забери.

И натурально достаёт из кармана пестик давешнего жмура. И электричка как раз тормозит – Лахта. Так Бомбей всю троицу и ссадил. Они на платформе остались, а мы поехали. И как-то сразу легче стало, словно справедливость какая-то совершилась.

Приехали на Стремянную все вместе. Сека барсетку на кровать вывернул. Там деньги, документы. Денег полторы тыщи баксов и рубли ещё. Поделили на четверых. Документы сожгли в камине. Пестик Бомбей себе оставил. Сека взял «Ролекс», я телефон TeleTak250. Студенту отдали барсетку. Сходили к Невcким баням в ларьки, взяли «Абсолюта», красной икры и рогалики. Помянули. Не помню, как звали уже. Давно было. Да и не важно.

Ну, хорошо… Вру. Помню. Дмитрий. Свечку ему ставлю.

Назавтра опять на Гаврскую. До вечера проколупались, но стенку добили. Поехали к Олегу на Чёрную речку, в офис.

Олег каждому по тридцать баксов отсчитал. Заранее договаривались, что сразу будет актировать.

– Нормально всё? – спрашивает.

– Нормально, – отвечаем.

– Приезжал хозяин?

– Приезжал.

– А то делся куда-то. На трубу звоню, не отвечает. Мне окна заказывать, его нет. С такими только по предоплате. Видали рожу? Мочканут на стрелке, попадёшь на бабки. Ладно, в следующую субботу поедете на Ватутина подвал под магазин углублять. Надо бетон вскрыть и метр грунта снять. Компрессор и молотки подгоню. По восемьдесят на брата.

– Нормально, – говорим.

Я из офиса позвонил Марье – подошла Мзевинар. Поздоровался, попросил позвать. Мзевинар грохнула трубку на стеклянный столик. Я его хорошо помню, в прихожей стоит.

– Иди. Беркутов твой.

Минут десять трепались ни о чём. А о чём трепаться? Я думал к ней поехать, а там мать.

– Фолкнер из Америки вернулся. Квартиру купил. Замуж зовёт.

– Пойдёшь?

– Думаю.

– О чём думаешь?

– Он наркоман. От таких дети с двумя головами рождаются.

Фолкнер к тому времени уже реально торчал на чёрном. Начинал-то, как все, с травы и таблеток. Он траву ещё как только у нас поселился что сигареты курил. Косяков десять в день. Говорил, что помогает от болей в спине. Мол, у него протрузии какие-то от горных лыж. Врал, наверное. Траву с собой из Америки привёз. А через неделю нашёл, где на районе брать. Осенью вообще договорился с ментом из УБНОН^[6], тот его снабжал, Фолкнер толкал. У ментов этого добра без счёта. Раз в месяц менты отправлялись на утилизацию. Выезжали за город на пустырь и жгли. А сожгли, не сожгли, никто же не проверял: актировали и ладно. Начальник их на новой семёрке бэхе катался. Наверное, не всё сжигали. А потом ещё и чёрное пошло в город. И до хрена его. Фолкнер подсел.

Я ему как-то заехал в глаз, когда на нашей кухне шприцы нашёл. Хочешь дуть, дуй. Никто слова не скажет, ещё и пыхнем с тобой. А этого говна нам тут не надо. Фолкнер не обиделся, но пропал. Не знаю, где кантовался. У Марьи, знаю, бывал. Ванна пустая стояла. А потом в Америку уехал в наследство вступать.

– А что? И правда, выходи за него. Получишь американский паспорт.

Марья бросила трубку. Я постоял с минуту и позвонил Водневой. Она жила на проспекте Просвещения в панельном доме. Уже выйдя из лифта, почуял, как пахнет яблочной шарлоткой. Воднева открыла и с минуту молча смотрела на меня. Наверное, хотела пробудить во мне вину. Вины во мне не было. Я спросил, где ванная, прошёл, заперся, включил душ. Под шум воды нассал в раковину, потом долго стоял под горячими струями. Вышел, обернув чресла полотенцем. До шарлотки мы не добрались. Кажется, я даже напугал её в ту ночь своим темпераментом.

Вот ты из всего, что я тебе говорил про геологию, почему-то выбрала слово «четвертичка» и пользуешься им по собственному усмотрению. Как углядишь какую-нибудь кучу песка с камнями или слои глины, так она у тебя сразу четвертичка. Забавно, но почти всегда это действительно оказывается четвертичкой. В Крыму только ошибалась. Но Крым – это отдельный мир, его строение тебе пока непонятно. Четвертичный период, отложения которого ты с моей лёгкой руки панибратски называешь четвертичкой, – это самый последний период геологического развития планеты и самый короткий. Когда я учился, считалось, что его можно хронологически приблизительно связать с возникновением человечества, потому этот период называли ещё «антропогеновый», и его протяжённость определялась где-то в восемьсот тысяч лет. Но наука не стоит на месте, нужно писать докторские и повышать индекс цитирования, потому недавно я с удивлением обнаружил, что теперь четвертичный период начинается два миллиона шестьсот тысяч лет назад. Мне пока к такому не привыкнуть, и я лучше буду считать нижнюю границы периода прежней. Так спокойнее. Соответственно к четвертичным отложениям, или четвертичке, я отношу отложения ледниковые и послеледниковые. Всякими неоплейстоценами, эоплейстоценами и палеоплейстоценами голову тебе забивать не надо, это в жизни не пригодится.

В этот период земля то остывала, то опять нагревалась. От чего это происходило, до конца неясно, но скорее всего от изменения параметров орбиты, в том числе угла наклона оси вращения Земли. Только не спрашивай меня, от чего это происходит, я геофизик, а не астрофизик, буду нещадно врать. Но если честно, мороз по коже.