Иногда приезжал вечером из института и обнаруживал, что в лаборатории ещё полно сотрудников. Это означало, что лавка на неделю перешла в режим сдачи отчёта. Но такое случалось раз в два месяца. Обычно я оставался ночью один. Хуже, когда оставалась Воднева. С некоторых пор это случалось всё чаще. Воднева числилась ведущим инженером и была старше меня на семь лет. Однажды во время отмечания дня рождения Мзевинар в Докучаевском я нечаянно трахнул Водневу в гардеробе, постелив на пол чью-то шубу. Не то чтобы она была какой-то уж очень страшной. Нет, вполне употребимая: очень высокая, незамужняя, с широким тазом, короткие светлые волосы, неглупая, маленькая грудь. Разве что рот казался большим, оттого в её облике проскальзывало нечто брезгливо-жабье. Но в конце концов даже в этом можно было углядеть некую пикантность. Однако была она из породы навязчивых, липнущих. Я таких тёток инстинктивно избегал и избегаю, слишком тревожные.

Ещё подходя к Докучаевскому, я видел свет в её кабинете и уже знал, что отвертеться не получится. Она употребляла меня всю ночь, с небольшими перерывами, за которые я успевал нарисовать хотя бы одну стратиграфию. Всякий раз она кричала. И всякий раз перед этим, задыхаясь, заставляла признаваться в любви, и я врал, что люблю её. Я её не любил, но мало ли я соврал в жизни.

Вообще, вся эта ботва мне изрядно мешала. Приходилось в свободные от Водневой ночи делать тройную работу. На халтуру времени не оставалось. Я злился. Иной раз, заметив свет в Водневском кабинете, я разворачивался и шёл на остановку. Потом звонил Мзевинар и ссылался на недомогание или на жуткую загрузку в институте. Если вначале Мзевинар относилась к этому благосклонно, то со временем я начал чувствовать в её голосе раздражение начальницы.

Уволила меня Мзевинар только в ноябре, через месяц после того, как встретила утром на кухне. Она про нас всё поняла. По тому, что говорила Марья, по тому, как я краснел, сложно было не догадаться.

– Что у тебя с Беркутовым?

– Мзиа!

Марья звала мать домашним именем.

В день, когда меня уволили, я был в отгуле, и мы уже с моей мамой покупали ей телевизор. Я заработал неплохие деньги, расплатился с долгами, оставшимися после похорон отца. Мы купили телевизор «Gold Star», как у Секи, дотащили его до троллейбусной остановки, а потом до лифта. Емельяна, секретарь кафедры и по совместительству лаборантка у Мзевинар, позвонила на мамин домашний, когда я только вносил телевизор в квартиру. Я им все свои телефоны оставил: институтский, Стремянную, ну и мамин на всякий случай.

– Дембечка, прости, но мне поручили сказать, что ты уволен.

Я рассмеялся. Емельяна тоже.

– Это Воднева всё. Хочет кого-то из своих на твоё место.

Но я знал, что причина не в Водневой. Воднева бы меня ни за что не отпустила.

Как-то во время очередной глобальной попойки на Стремянной заявилась Марья с американцем. Сказала, что подобрала его у магазина «Художественные принадлежности» в самом начале Невского. Тот стоял и смотрел в карту. Марья якобы подошла, ткнула пальцем в карту и сказала: «Сюда! Здесь хорошие люди».

Мы поверили, что она предложила незнакомому иностранцу пойти в гости к хорошим людям, то есть к нам, и этот дурачок сразу согласился. Вообще-то её из деканата попросили этого фрукта встретить и поселить в общагу. Впрочем, Марье невозможно отказать. Она такая фигуристая, маленькая, аккуратная, в коротком платье. Глаза карие, почти чёрные, причёска как в голливудских фильмах. Икры тонкие, запястья в браслетах.

Прошли с ним вдоль всего Невского, причём американец тащил на плечах огромный рюкзак. Он только что вылез из экспресса возле касс Аэрофлота. Американца звали Уильям. Мы сразу окрестили его Фолкнером, и он не был против. Фолкнер там у себя выучился не то на геоморфолога, не то на переводчика-синхрониста, я так и не понял. Но магистерская у него точно была по гидрогеологии. Странный тип. Решил, что нужно для закрепления знаний ехать в Россию. Сказал, мол, всё происходит в России, а в остальном мире скука и гниль. Левак. Ну, то есть левый. Не «левый», как ненужный, лишний, а типа социалист, троцкист, всё как они любят. Ещё три дня назад он жил у себя в Филадельфии с мамой и бабушкой. И вот он уже пьёт у нас на кухне «Слънчев бряг», сидя на полу, и спорит с каким-то лысым и бородатым мужиком о Достоевском и о том, куда катится этот мир. Куда катится? Куда надо, туда и катится, главное, не мешать.

Вечером Марья ушла домой, оставив пьяного Фолкнера спать в стоящей в прихожей чугунной итальянской ванной. Он в этой ванне прожил у нас месяцев восемь, пока его не выгнал Сека, да и то лишь после того как Фолкнер устроил в комнате с купидонами на потолке склад медтехники и наборов для рожениц. Бедолага подрядился помогать очередной америкосовской миссии распределять гуманитарную помощь для роддомов. Но миссия спешно закрылась, бросив на Фолкнера разборки с бандосами и несколько сотен коробок, которые мы с ним привезли на Стремянную за три ходки на грузовике фирмы «Найдёнов и компаньоны».

Вообще, от Фолкнера была масса пользы. Например, он научил нас готовить пиццу. До него никто из наших пиццу не делал, даже тёлки. Впрочем, и пиццерий ещё по городу не понатыкали. Главным итальянским блюдом мы считали макароны с сыром и кетчупом. Фолкнер сказал, что макароны – это скорее американская еда. Не знаю, я так ел с самого детства. Кетчуп, конечно, болгарский в маленьких стеклянных бутылочках. Его надо было вытряхивать.

Он соорудил пиццу в первый же вечер. Фолкнер спросил, есть ли в доме мука и работает ли духовка. Духовка тогда ещё работала, газ отключили лишь следующей осенью. Мука нашлась блинная, но Фолкнера это не смутило. Он только сказал, что всегда мечтал поесть блины с икрой. Ха! Мы привыкли к блинам со сгущёнкой, сметаной, ну или на худой конец с фаршем. А икра в блинах была просто фантазией с рекламных плакатов фирмы «Intourist», висящих в магазине «Берёзка». Фолкнер порубил всё, что нашёл в холодильнике, замесил и раскатал бутылкой тесто в размер двух противней и выложил поверх чайную колбасу ломтиками, китайскую ветчину из консервной банки, сосиски, варёные яйца, маринованные огурцы, горох, обветренные куски российского сыра, шпроты, яблоки, остатки подтухшей в супе варёной курицы и брусничное варенье. Через двадцать минут мы уже этим закусывали. Получилось весьма недурно.

Вообще, мы его пытались отучить пить с закуской. С закуской бухла уходило больше. Но тут он оставался непреклонен: «Дедушка говорил мне закусывать». Крыть было нечем. Дедушка воевал на Окинаве, потом работал на Форда в Детройте, ушёл на пенсию, дожил уже до девяноста, ушёл от надоевшей к тому времени бабушки, женился на пятидесятилетней потаскухе из бостонского борделя и, по словам самого Фолкнера, помирать не собирался. И ещё он всю жизнь закусывал даже виски. Приносил с собой в бар куриные ножки в картонном стаканчике и жрал их, раздражая бармена. Это Фолкнер показывал в лицах:

– Я ему, мол, дед, в баре не едят, тут только пьют. А он мне: «Fuck you, Junior!» И машет у меня перед носом ножкой из «Кей-Эф-Си». У вас есть «Кей-Эф-Си»?

«Кей-Эф-Си» у нас не было. Кстати, Марья рассказывала, что однажды было совсем смешно. Фолкнер на третью ночь в Петербурге проснулся всё-таки у неё на Карповке и решил подать завтрак: яичницу с беконом и стакан апельсинового сока. Пошёл в магазин. Пропал на два часа, вернулся в недоумении, не найдя ни бекона, ни апельсинового сока.

– У вас не продаётся orange juice?

Сейчас, когда вижу ряды коробок с апельсиновым соком в «Пятёрочке», я всякий раз вспоминаю Фолкнера.

От Фолкнера Марья тоже делала аборт, но где-то через год, после того как его со Стремянной выпер Сека. Они прожили у неё месяц и одну неделю, пока Мзевинар решала вопросы с клиентами в Татарстане. Фолкнер даже хотел на Марье жениться, но она его погнала перед самым приездом матери. Фолкнер вернулся бы к нам в ванную в прихожей, но мы к тому времени уже съехали. На Стремянной шла стройка. Фолкнер снял комнату где-то во дворах на Ветеранов и начал писать стихи на русском языке. Насколько я разбираюсь в поэзии, весьма недурные. Если бы не сторчался, писал бы и сейчас. Он как-то подарил мне сборник, вышедший в «Геликоне» у Житинского. Весьма наглая рифмовка. Так рифмуют большие мастера или шпионы. Говорят, на спецслужбы работают целые отделы славистов, иногда даже, ничего не подозревая, большие поэты. Например, Josef Brodsky.

О том, что Фолкнер на самом деле шпион, предположила в шутку именно Марья.

– Ну, посудите, какой нормальный американец, окончивший вначале Итон в Англии, а потом Гарвард, будет жить в однокомнатной квартире в Весёлом посёлке! Это ненормально.

Фолкнер действительно наконец-то купил однокомнатную хрущёвку, в то время как свою квартиру в Бостоне, оставшуюся от деда (тот пожалел внука и благополучно помер), сдавал. За неделю до смерти дед вызвал в больницу лоера и оформил развод со своей шлюхой. У них был хитрый брачный контракт, который составлял всё тот же лоер. В противном случае не видать бы Фолкнеру квартиры. Несостоявшаяся вдова проникла в жильё в присутствии нотариуса, чтобы забрать причитавшиеся ей две картины Шагала, расколошматила всю посуду и насрала на диван, не нарушив при этом ни одного закона штата Массачусетс. Диван пришлось выкидывать. Фолкнер проторчал в Америке полгода, решая вопросы. Раз в три дня он звонил Марье и читал новое стихотворение, посвящённое ей. Марья протягивала мне трубку, и я слушал. Там шипели пузырьки страсти. Было очень похоже на Josef Brodsky. Впрочем, я так тоже умел.

Сижу у себя на Горьковской. Нос распух и болит. Вроде не сломан, но, может быть, и сломан. Если честно – по барабану! Ночью по пьяной бане собрал чемодан, решил ехать утренним «Сапсаном». Забыл, наверное, что в Москве уже не живу. Барагозил до пяти утра. Курил на кухне, кофе варил. Целовался с соседкой в узком коридоре: «Тс-с, дочка не спит!» Наконец сморило, лёг вздремнуть, проснулся в десять. Сходил в уборную, нашёл в холодильнике «хугардн», выпил стакан. Постучался к соседке. Дочка в школе. Выпили кофе, потрахались. На похмеле самое оно! Она курит в постели, лезет делать минет, а потом целоваться. Чуть не вырвало, но сдержался. Вернулся к себе, выпил ещё стакан, лёг спать. Слышал сквозь сон, стучалась – не открыл. Проснулся в четыре. Семь звонков от Бомбея. Ну и сообщений с десяток. Стыдно ему. Пусть пострадает гондон толстожопый. Вот с хера ли такая история? Нам что, тридцать лет?

Если сломан, заживёт за две недели, следов не останется. Если не сломан – тем более. Жалею, не расселил квартиру, когда была возможность. Но задурил, вложился в разный блудняк. Везде прогорел. Третий год деньги вытаскиваю. Составили ещё с юротделом холдинга иски, авось обломится. Но ворон ворону глаз не выклюет. Я же для них свой оказался. Такой же шнырь, только по коммерческой недвижимости. Нормально всё будет. Или нет?

Промаялся до шести вечера. Наконец оделся и вышел на улицу. Вначале пошатался по району, дошёл до Горьковской. Люди не то что шарахались, глядя на меня, но… Ну да, шарахались. Рассмотрел своё отражение в дверях цветочной лавки – бомж: бланши под обоими глазами, нос сливой. Ушёл от света в полумрак Александровского сада, потом мимо Сытного рынка переулочками на Ленина. И как-то, сам не заметив, дошёл до Марьи. Позвонил. Мне открыли.

Сека придумал, как всем нам заработать. Решил, что озолотимся, если станем собирать э-ве-эмки типа «спектрумов» и продавать «на толпе». Договорился на заводе при институте насчёт стальных корпусов, съездил на ЛОМО, где заказал джойстики и клавиши, начинку всякую знакомые аппаратурщики обещали подгонять, как и процы зилоговские россыпью и всю остальную байду. Сека во Дворце пионеров в радиокружке занимался, потому он платы разводил и паял, жена Секи клавиши из заготовок выламывала, я всё это дело в корпуса вставлял и тестировал. Даже Бомбей джойстики из половинок собирал.

Вечером в пятницу приходил Константин Хусеинович, доцент с геофизики, Марьин папаша. Они с Мзевинар лет десять уже как были в разводе. Но бывшая жена его хорошо натренировала. Спокойный такой. Мы его за глаза прозвали «Старик Хусимыч». Прикольный дядька. Марья ростом в него пошла, не в мать. Хусимыч укладывал стопкой два десятка компьютеров в коричневый чемодан с наклейкой, на которой шариковой рукой было выведено «Мария Романова, 3 отр.», набирал в заплечный «Ермак» джойстики и уезжал к себе в Автово. Он там после развода обитал в коммуналке на улице Зенитчиков. Это, в принципе, совсем рядом с квартирой моих родителей. Утром оказывался на «Юноне» одним из первых, устанавливал складной столик, водружал на него телевизор «Витязь» на аккумуляторах и начинал торговлю. Вид у Хусимыча был серьёзный – очки, борода; потому покупатель шёл. В воскресенье приезжали мы с Бомбеем и вставали в другом ряду. Бизнес процветал, пока Сека не начал жадничать и вещать, что это его фирма. Конечно, жена подговорила, Сека до такой глупости сам не допёр бы. Ну, Бомбей как-то в субботу и психанул, обозвал Секу марамоем. Сека в ответ Бомбея – толстожопым гондоном. Бомбей отоварил Секу крюком слева в ухо. Сека – коленом Бомбею по шарам. Хрен знает, чем бы закончилось, но позвонили в дверь. Пришёл Хусимыч. На толпе какие-то новые молодые рэкетиры отобрали у него и разбили вдребезги пять компов, разбили телевизор, а самого тоже изрядно поколотили, когда он отказался платить. Кстати, так и не заплатил. Принёс деньги за проданное в потайном кармане.

Сека повёл себя благородно, сказал, что за разбитые «спектрумы» денег не удержит, ещё и добавил от себя сорок баксов «на лечение». Бомбей Секе за это руку пожал. Сека извинился за толстожопого гондона. Хусимыч вытащил из чемодана литровую лимонного «Зверя», которую купил в ларьке на Владимирской. Короче, помирились и решили, что назавтра Хусимыча на толпу не пустим, сами поедем. Бомбей раздухарился и вдруг очень скоро накидался. Смотрим, они уже с Хусимычем на брудершафт пьют. Выпили, облобызали друг друга, как Брежнев с Хонеккером, и Бомбей на одно колено опустился просить у Хусимыча руки Марьи. Мол, любит, аж не может жить без неё. Хусимыч от водки потёк мозгами и как-то быстро дал согласие. Опять выпили, Хусимыч приказал Бомбею теперь называть его папа, а Бомбей попросил его звать Андреем. Мы и забыли, как Бомбея зовут: Бомбей и Бомбей ещё с первого курса. А он Андрей. Как-то не вязалось. Да и хрен с ними. Сека на ход ноги стошку опрокинул и домой отправился, я тоже спать свалил в комнату с купидонами. А эти за водкой ходили вдвоём, бухали часов до трёх. Мне в уборную ночью приспичило, они ещё в обнимку сидели, пели про солнышко лесное.

Утром Сека дверь открыл, Хусимыч на кухне, голова на столе, храпит. Бомбей у себя в кровати, но в ботинках. Толкнули пару раз для проформы, решили не будить, бесполезно. Собрали в рюкзаки «спектрумы», джойстики, поехали. Вылезли ещё в половину восьмого на Автово, ломанулись вместе с толпой на трамвай. А это конец ноября. Темень. Холодрыга. На остановке давка, трамвай берут с боем. Все с сумками, рюкзаками, столиками раскладными, что туристы какие-то. Все спешат к открытию лучшие места занять.

Нам повезло. Встали на точку, где Хусимыч обычно торгует. Это между рядами, недалеко от входа. Расположились. Подошёл мужик от администрации, который билеты на торговлю продаёт. Мы ему, мол, тут мальчик-подмастерье наш давеча стоял, так побили. Что за дела? А мужик глаза отводит. То да сё. Ну да, новая крыша, пятьдесят баксов с точки за день, если техника какая. Если кассеты, то двадцать берут, со всяких контейнерщиков с чайниками сотню.

Сека аж ростом выше стал. Так-то он метр шестьдесят. А тут на носках приподнялся.

– Сколько? Да это грабёж! А что менты?

Оказалось, менты в доле. Вчера типа вызывали, так подъехали, походили между рядами и скипнули, даже протоколы не стали оформлять.

Это, конечно, по беспределу. Прошлая крыша с администрации налог брала. Нам под эту марку ценник на билеты в три раза увеличили. Так-то всё равно пять баксов. Ощутимо, но не смертельно. А получается, что те пять, да эти писят, вот с хера ли? Это два «спектрума», а у нас и так на них навара по семь баксов с одного. Итого получается, что четыре в минус. На хрен такой бизнес. Для справки: у меня месячная зарплата инженера второй категории в институте восемьдесят бакинских была.

Короче, поторговали до часу дня, продали шесть штук, да и от греха подальше засобирались. И только оставшиеся шесть в рюкзаки распихали, по рядам шухер: «Идут!» Сека говорит: «Давай столик оставим, не жалко, а сами прикинемся покупателями».

Столик бросили, ну и пошли вдоль ряда, делаем вид, что кассеты с играми и программами смотрим. Тут эти. Четверо в коже и спортивках.

– Чтоб они яйца себе отморозили! – это Сека мне в спину буркнул.

Сека заводной, хуже Бомбея. Я из них самый спокойный. Или просто бзжу. Зубы ещё все свои были. Берёг.

Торгаши им баксы протягивают. Те лыбятся.

Рядом с нами оказались, Сека деньги какие-то из кармана выудил и суёт мужику за прилавком.

– Нам «Энциклопедию», «Графические программы» и «Текстовый редактор». А есть какие-нибудь для программирования?

Тот, понятное дело, на нас не смотрит, баксы рекетирам готовит.

Вдруг меня кто-то за рюкзак дёрнул. Я обернулся. Ещё один, в коротком «Пилоте» и красном «Адидасе».

– Чё внутри?

– Спектрумы, – говорю.

– Покажи.

Я рюкзк снял, раскрыл. Тот заглянул.

Писят с тебя.

Тут Сека вклинился:

– Товарищи разбойники, мы для класса программирования их только что купили. Нам завуч деньги под честное слово выделила. Не хватило, ещё своих доложили. Завтра уже первый урок у пятиклашек. В натуре, не при делах.

Этот в красных штанах посмотрел нехорошо и кулаком не Секе, а мне под дых. Я задохнулся.

– Не борзейте, лохи! Ещё раз с товаром увижу… Понял?

– Понял, – сиплю, – чего же тут непонятного. Да нам больше денег и не дадут, у школы спонсора убили.

Кто спонсор?

– Из тамбовцев кто-то.

Что меня дёрнуло про тамбовцев… Но прокатило. Этот в красных штанах как-то иначе на меня посмотрел.

– Школа какая?

– Здесь, – говорю, – в Автово, математическая.

А я в девятом и десятом, правда, в матшколе районной учился.

Этот в штанах назвал номер.

– Ага, – говорю, – на Автовской.

Смотрю, совсем другой взгляд стал.

– Ладно, учителя! Звездуйте отсюда. Лупачёву энвепешнику вашему от Трояна привет передавайте. Хороший мужик, человека из меня сделал. Не то что Валерия, историчка-истеричка. Классной у меня была. Та ещё сука. Из-за неё в ЛИАП^[4] не поступил. Характеристику накатала, никто брать не хотел, только в Лесгафта^[5] и приняли.

На обратном пути Сека молчал, а уже когда в метро вошли, сказал, что бизнес надо сворачивать.

– Это нерентабельно. Математик нас срисовал, теперь полуторами сотен не отделаемся. Огребём и по тройному тарифу заплатим. Знаю я эту публику.

Литориновое море – море, которое плескалось здесь на месте Балтики. В этих местах тогда было значительно теплее. По мне, так это всё тоже Балтийское море, только до регрессии. Так что дворцы Петергофа, Стрельны, Ораниенбаума, усадьба Новознаменка в истоке улицы Пионерстроя, пансионат «Красные зори», некогда мной любимый за запустение, и, наконец, пятый автобусный парк в Автово – всё стоит на древнем берегу, литориновом уступе, или, как его ещё называют, глинте. Уступ становится заметен в Автово возле Красненького кладбища, там это метра два. Чуть дальше, в районе ДК «Кировец», метра четыре, в створе улицы Солдата Корзуна, напротив корпусов «Корабелки» – все шесть. Здание администрации Красносельского района возвышается над остальным пейзажем уже метров на двенадцать. В районе Петергофа – все шестнадцать, а парк при БиНИИ, бывшая усадьба Сергиевка, где из гранита рапакиви высечена каменная голова, на взгляд, метров на тридцать выше нынешней береговой линии.