– Да ты ж не нашенская, откуда бы тебе знать? – догадалась старушка. – Носим, да. В конце лета кажный год девки сбираются, по домам ходят да достатка желают. Мы им угощение в ответ, а они берут, кланяются и дальше. По всей деревне пройдут, приметят, у кого сети зимовать оставить. Да внимательно смотреть надо! Чтобы и дом – полная чаша, и в семье никакого раздора. Лучше, чтоб и детишек один-два, как Рожаницы пошлют. Три – вообще хорошо. И в том доме, значит, пируют. Благодарят богов, за то, что в этом году перепало, просят, чтоб и в следующем не обделили.

Чуден мир. У нас ровно так же сноп по деревне носили¹⁹. При мне уже не бывало, но бабушка Матрёна сказывала, что сама по молодости ходила. Песни распевали, веселились. А потом однажды как-то не собрались. В одну избу глядь, в другую. Ни снопа, ни толпы веселящихся девок. Потерялись. В первом дворе пятеро, во втором семеро, а все разом так и не нашлись. Сноп и вовсе в поле остался: не забрал никто. Так его снегом и замело. Как и сам обычай холодным забвением. На будущий год тоже не собрались. И после него. А потом и не вспомнили, что надо.

А здесь вот носили. Пусть и не сноп. Да какое зерно, когда копни разок землю – на булыжник с корову наткнёшься. Тут всё на озёрах промышляли да в лесах. С тем и ходили, что кормило. Добро.

– Не возьмут меня. Девки же ходят, а я мужняя.

Весея только рукой махнула:

– Возьмут, не боись. Мужняя даже лучше: на кого ещё боги взглянут, как не на берегиню дома родного! – лучше бы не глядели на меня те боги. Ни дома нормального ни семьи. – А вон, погляди: не за тобой ли идут?

И правда шли. В цветастых сарафанах, ярких платках, радостные! А я чем хуже?

– Вот так, милая. Молодец. Погуляй, развейся. А я тебе вкусненького на столе оставлю. Блинцы сегодня затеяла.

Я сделала нерешительный шаг к стайке девушек. Радостный смех слыхать издали. Правда что, пора и мне повеселиться.

Пока я нагнала ходящих, успела и щёки пощипать, чтобы зарумянились, и глаза зарёванные росой протереть. Обернулась помахать на прощание, но старушку не увидела. Ушла, наверное. Блины же.

– Кого это к нам Лихо принесло?

А я только этот звонкий уверенный голосок забывать начала. Ой, Всемила, не трогай Лихо, пока оно тихо!

– Да вот, – наигранно равнодушно пожала я плечами, – дай, думаю, гляну, как в Озёрном Краю обряды справляют. Возьмёте ли, девицы?

Всемила бы, конечно, нашла повод отказать. Да и мне не в радость с ней вечер коротать. Но, раз уж пришла, поворачивать негоже. Я преградила красавице путь, глядя поверх неё на остальных гуляющих и искренне улыбаясь.

– Возьмём!

– Вместе веселее!

– Больше – лучше! – послышалось с разных сторон.

Всемила уступила, хоть и кинула грозный взгляд. А мне вдруг так смешно стало! Девка. Молодая да глупая. Глаз на мужа чужого положила. На оборотня! Да ты ни в жизнь с волчицей не сдюжишь!

Я развернулась, мотнув косами прямо у соперницы перед глазами: две косы-то! Знай, против кого идёшь – против жены законной!

– А пойдёмте теперь к Стояне, – послышалось в толпе, – она харчевнику сегодня сказывала, что пряники напечёт, авось и нам что перепадёт!

– Так самые ж румяные она наверняка для Светолика и отложила! – развеселились в ответ.

– Лопнет тот Светолик! Не в харчевне же он их раздавать будет, а в самого столько не влезет!

Девки захохотали и двинулись дальше, пропустив нашу гостеприимную избушку.

– А в дом Весеи что ж не зайти? – возмутилась я.

– Придумаешь тоже, – махнула рукой румяная коза, подхватила под локоть и потащила с толпой. Мало ли, какие у них правила? Я тогда старушке тех же пряников прихвачу. Порадую.

На пороге дома Стояны нас встретил знакомый ребёнок. Младен что-то выстругивал в тусклом свете окошек, видимо, отказываясь спать из чистого упрямства. Гостей не испугался, а когда признал среди них меня, и вовсе бросился обниматься. Я неловко похлопала по вихрам обхватившего мои колени мальчишку. Но тот так просто не отставал, цапнул тётю-волкодлака за руку и потащил сразу в дом.

– Мама! Мама! Сети принесли!

Сегодня я никак бы не узнала в Стояне бойко кокетничавшую с харчевником бабу. Навстречу вышла степенная женщина, мать да хозяйка. Ворот туго зашнурован. И то: не перед девками же хвастать тем, что Доля подарила. А парней среди нас и не было. А и верно, мужчинам заведено у Земли и Воды брать, а женщинам просить да благодарить. Одни рыбу весь год добывают, другие тёплый кров для орудия к зиме присматривают.

Вперёд вышла Всемила. Да не просто вышла, а сделала круг, чтобы врагиню ненароком плечом задеть, дескать, гляди, я тут главная. На меня любуются. Задела и зашипела от боли: балованная красавица нежная да мягкая. Куда ей до моих острых плеч? Ну, может, дело ещё в том было, что я намеренно напряглась и выставила локоть. Но не пойман – не вор, а она первая начала.

– Здравствуй лето, здравствуй и зиму, хозяюшка, – пропела Всемила. Не в первый раз речь вела, сразу видно.

– И ты здравствуй, красавица! С чем пожаловала? – ритуально поклонилась женщина в ответ.

Низенькая конопатая девка торжественно передала Всемиле сети: на огромном плоском блюде, увешанные лентами, бусами, обложенные ветками клюквы да брусники; вкруг лежали открытые пирожки, что в Озёрном Краю звались калитками.

Ведущая перекинула толстую косу через плечо, приняла поднос и заговорила так строго, словно отчитывала девку неразумную. Так бы и вдарила.

– Дома обходим, ищем, где потеплей да посытней. Хорошо ли у тебя живётся?

– В добре и здравии, благодарствую, – нехотя отвечала принимавшая нас женщина, как заведено. – Боги миловали.

– А будет ли чем лишний рот прокормить?

– Боги дадут, хватит и на гостей.

– А перезимует ли у тебя сеть?

Всемила пытала хозяйку вопросами, та смиренно отвечала, хоть оставить святыню у себя и не мечтала. Какой бы складной вдова не была, а всё ж вдова. Второго мужа она в дом так и не заманила, но, видно, знала, что только пока. Уж на будущий год девки придут к ней не просто сытости пожелать, а и самой достойной в Краю назовут. Она позаботится.

Младен всё вертелся под ногами, то хватая мать за юбку, чувствуя, что разговор становится всё неприятнее, то перебегая ко мне, мало не в рот заглядывая (покажу ли зубы?).

– А чем потчевать станешь?

О пряничках замечтались. Не тут-то было! Хозяйский сынок покраснел, как самый настоящий рак, заозирался да бегом побежал на печь, будто бы дела у него там срочные. Из кармана предательски выпал огрызок, в котором угощение узнавалось с трудом: сладкую верхушку обкусали сразу, корочки пообламывали, сушёные ягоды повыковыривали. Вот неслух! Стояна лишь вздохнула и украдкой погрозила мальчишке кулаком. Вредитель юркнул в укрытие и носа больше не казал.

– Чем богаты.

На и так ломившееся от яств блюдо перекочевали лепёшки с ароматными травами, луком да яйцом. Хоть главное угощение маленький воришка урвал, а мать всё равно выкрутилась. На скорую руку, а какую красоту сготовила. Я невольно потянулась подчерпнуть вытекающую сочную начинку – и зашипела от боли. Всемила хлопнула меня по ладони и теперь стояла довольная, показывая, что она тут решает, когда можно пировать. Низкое утробное урчание вышло само собой – убью! Ногти удлинились, прорезали пальцы болью… И быть бы беде, да Младен с грохотом свалился с печи и как давай кричать! Случайно ли неуклюжий мальчишка неловко повернулся или подглядывал да выручил спасшую его от русалок волчицу? А и знать не хочу. Выскочила на улицу, вдохнула летнего ночного холода – полегчало.

А Всемила хитра. Поняла, что лишку хватила, так после и близко ко мне не подошла. Хотела заглянуть в её бесстыжие зенки²⁰, спросить, мол, на кого руку подняла, визгопряха²¹? Но теперь она всё больше за спины подруг пряталась. А мне и веселье больше не в радость. Ни дом живеньких старичков, что пели нам неприличные, но такие смешные частушки, не порадовал; ни хоромы, где каждую обошли и угостили густым сладким киселём, настроения не улучшили; даже огромный рыбный пирог, на который мы в итоге и сменяли сеть, не вызывал аппетита. Кто бы сомневался, что пировать довелось в доме моей супротивницы. А угощение в горло не лезло, песни не пелись, благодарственные речи и подавно не говорились. Всё думала, как бы с наглой девкой с глазу на глаз побеседовать да объяснить, что негоже она себя ведёт.

Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох грядёт веселье!

Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.

– А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? – протянула я, выныривая из темноты.

Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:

– А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану!

Я недобро засмеялась:

– Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?

– Это твоя-то? – соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. – Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.

Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я-то давно выросла. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась, чтобы смотреть ей прямо в лицо, и зашипела:

– На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый – мой, ясно тебе?

Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.

– Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! – вот же упрямая девка! – Пусти, плеха²²!

– Умей вовремя спрятаться, – я грозно насупила брови, – в эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа даже не смотреть. Ясно?

А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни:

– Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!

Дальше стало тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, кто-то на визг прибежал да бросился защищать всеобщую любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.

Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.

Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны остались обе: и я и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рука об руку ступали. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.

Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.

А Всемила ревела в голос.

Музыка.