Владелица голоса сидела в единственном удобном кресле в салоне мадам Пусар, откинувшись на спинку с таким видом, будто это ее собственная гостиная. Миниатюрная, средних лет, разодета в пух и прах. Капор с огромным козырьком – такой подошел бы только семнадцатилетней девушке – венчал завитые крашеные волосы, из-под меховой накидки выглядывало белое атласное платье.

А главное – на ней были вечерние туфли с пурпурными каблучками, и сидела она по-мужски, закинув ногу на ногу и покачивая крошечной стопой. Лицо было густо напудрено и крикливо размалевано: вместо того чтобы скрывать мелкие морщинки, пудра их только подчеркивала. Красивые блудливые глаза поблескивали из-под накладных ресниц. На каждом пальце сверкало по перстню, надетому поверх перчатки; она гладила отвратительную лысую собачонку, надушенную и убранную лентами, как и она сама, – собачонка мелко дрожала у нее на коленях.

– Позвольте представить вам нашу преподавательницу английского, миссис Кларк, – сказала директриса.

Луиза, внутренне съежившись, подошла к протянутой руке; проявив недостаток воспитания, англичанка икнула, разлила аперитив, а потом – чем дальше, тем хуже – еще и подмигнула Луизе.

– Ветерок под сердцем, – пробормотала она. – Случается в моем возрасте. Врачи говорят, что не следует пить за едой. Мне что, есть с водой? – говорю я им. Ну здравствуйте, мамзель Бюс. Знаете, что это будет по-английски?^[6] – Она рассмеялась дребезжащим смехом, еще раз подмигнула и ткнула Луизу пальцем под ребра.

– Мама! – тихо, увещевающе произнес голос с ней рядом.

– Да чтоб тебя, Эллен! Что я такое сказала? – Странное создание развернулось в кресле и обиженно вспыхнуло; огромный капор слегка скособочился.

– Bonjour, mademoiselle, j’espère que vous vous trouvez en bonne santé^[7].

Дочь – а эти слова наверняка произнесла именно она, предположила растерявшаяся Луиза, – говорила в быстром темпе, на несколько неестественном французском, не обращая никакого внимания на мать, – та передернула плечами и принялась кормить собачонку леденцами из бонбоньерки. Дочь была полной противоположностью матери: одета скромно и неброско, впалые щеки не тронуты румянцем; вместо того чтобы, по примеру матери, поприветствовать Луизу широкой улыбкой, она смерила ее с ног до головы оценивающим взглядом, а выводы, видимо, оставила на потом.

– Мы несколько лет прожили в Италии и на юге Франции, – сказала она. – Теперь собираемся на некоторое время обосноваться в Париже, где я намерена осмотреть все достопримечательности и как можно больше учиться. Возможно, мадемуазель, мы могли бы читать вместе пьесы Корнеля и Расина – Мольера я уже освоила – и стихи более ранних поэтов, например Ронсара и Вийона: мне хотелось бы сравнить их с ранними итальянцами. И не могли бы вы ознакомить меня с основными картинными галереями? В Риме и Пизе я изучила основы живописи. Но я совершенно несведуща во французском искусстве и хочу это исправить. Кстати, а сами вы, случайно, не занимаетесь живописью?

– Немного. Правда, скорее для собственного удовольствия. Мне нравится рисовать цветы. Братья даже утверждают, что у меня есть талант.

– Вот и замечательно. Какое удовольствие встретить культурного человека! Мы с мамой сейчас ведем тихую жизнь. Мое нынешнее общество – книги и ноты.

– Вы музыкантша?

– Да, я играю на арфе. В Италии у меня был превосходный педагог. Но сейчас нам пришлось несколько урезать расходы, так что я больше не занимаюсь.

Лицо ее перекосилось – она уловила концовку материнской фразы.

– Я вам прямо скажу, в чем дело: девушки нынче пошли такие лицемерки, – вещала ее мать. – Увидят пару брюк – и сейчас в краску! Можно подумать, им совсем не интересно, что там, внутри. Да помилуйте, а для чего же тогда нужны брюки? Лучше пораньше выйти замуж и разобраться…

Опешившая директриса не могла подыскать ответ и сидела без всякого выражения на лице; рука, державшая чашку с чаем, застыла в воздухе.

Луиза вспыхнула – из сочувствия к дочери – и опустила взгляд на натертый паркет, чтобы не встречаться с ней глазами.

– В Париже много замечательных преподавателей музыки, – услышала она собственный голос. – Например, студенты консерватории, которые с удовольствием пожертвуют своим временем в обмен на скромное вознаграждение. Если хотите, я могу поспрашивать, мне это ничего не стоит.

Она говорила стремительно, чтобы скрыть замешательство своей юной собеседницы, однако звук ее голоса переключил внимание на нее саму, и ведьмочка крутанулась в своем кресле, чтобы лучше ее видеть; подведенные губы раздвинулись в улыбке, крашеные локоны заплясали по щекам.

– Знаете, что я вам скажу, милочка: слишком уж вы хорошенькая, чтобы работать учительницей, – проговорила она, грозя наставленным на Луизу пальчиком. – Нашли бы вы себе мужа. Вокруг полно молодых людей, главное – искать с умом. Пускай Эллен как-нибудь приведет вас к нам, и, когда вам надоест разглядывать картины и бренчать на арфе, мы с вами немного поболтаем. Уж про мужей-то я все знаю – выскочила замуж в семнадцать – и могу долго расписывать, что именно они делают и как… Вашу мадам спрашивать бесполезно: она не расскажет. Или расскажете, мадам? – И она захихикала, как школьница, погрозив пальчиком директрисе.

Ситуация делалась невыносимой. Мисс Кларк поднялась и резко произнесла, обращаясь к матери:

– Мы отняли у мадам слишком много времени, а у мадемуазель Бюссон наверняка вот-вот начнется урок. Боюсь, нам пора… Так мы сможем начать в следующий вторник? C’est entendu, mademoiselle^[8]. Мне будет крайне приятно общество столь образованной молодой дамы.

Впервые за все время дочь распрямила спину и заговорила с чувством. Ее сверкающие глаза будто бы говорили без слов: «Я одинока, я хочу, чтобы ты стала моей подругой. Мне кажется, мы поймем друг друга». После этого она поклонилась и вышла из комнаты; мать семенила следом, постукивая высокими каблучками, накидка сползала с плеч, лысая собачонка таращила глаза из-под мышки.

– Вечно Эллен уводит меня как раз тогда, когда становится весело, – пожаловалась она. – Такая славная девочка, вот только, entre nous^[9], начисто лишена чувства юмо ра. Вас бы познакомить с моим сыном, мамзель. Славный парнишка, унтер-офицер, знаете ли. Женщины его просто обожают… понятно, что у него нет времени для старушки-матери!

Она еще раз подмигнула, а потом, подняв руку, прошептала учительнице английского в самое ухо:

– Не задерживайтесь в гувернантках; это дурно сказывается на цвете лица. И советую завести любовника. Щечки расцветут как розы!

Она вышла, сотрясаясь от хохота, окутанная ароматом духов; собачонка фыркала, плевалась и покусывала ее за ухо, выражая полное одобрение.

С этого и началась дружба между Эллен Джоселин Кларк и Луизой Бюссон-Дюморье – в детстве они уже виделись однажды, хотя и не знали этого. Дружба, которой предстояло справиться с трудностями близких отношений и иных превратностей судьбы; внутренняя связь, которую укрепляло определенное сходство: обе родились на исходе восемнадцатого столетия и, соответственно, к нему уже не принадлежали, обе успели впитать ханжество и чопорность, столь свойственные новому веку. Кроме того, обеим привили довольно жалкий снобизм. Эллен твердо верила, что в ней течет королевская кровь, и склонна была заноситься, забывая про свое трущобное происхождение, Луиза же обожала измышлять истории про древний замок в Шеню-де-Сарт, которого никогда не видела, но который принимала за данность, и крепко держалась за аристократические воспоминания о бедном своем покойном папеньке, который, несмотря на симпатии к роялистам, окончил жизнь, учительствуя в Туре.

Голубая кровь обеих была мифом, и, наверное, в потайных недрах души они знали об этом и сильно страдали – иногда это добавляло каплю горечи в их разговоры; этого не случилось бы, будь они в состоянии осознать, что простая честная буржуазная кровь – самая надежная и жизнестойкая, именно она дарует тем, в чьих жилах течет, способность трудиться, достигать намеченного и мыслить здраво, иная же кровь обращается в воду и порождает бездельников, белоручек, бесплодных мечтателей.

Эжени Сен-Жюст немного ревновала к новой подруге, которая так часто отнимала у нее ее ненаглядную мадемуазель Бюссон, но, будучи по натуре мягкосердечной, скоро утешилась мыслью, что ведь мисс Кларк, в конце концов, не ученица, она уже взрослая, а из всех барышень, обучающихся в пансионе, она, Эжени, явно пользуется особым благоволением.

Единственным облаком на Луизином горизонте оставался, как всегда, ее брат Луи-Матюрен, который бросил занятия вокалом так же внезапно, как и начал, и не придумал ничего лучше, чем увлечься наукой, – он намеревался совершить путешествие к звездам.

Вернувшись в воскресенье домой, в тесную квартирку на улице Люн, Луиза обнаружила, что мать рыдает, Аделаида и Гийом стоят с открытым ртом, а Луи-Матюрен мерит комнату шагами и возводит хулу на святых.

– Они эпилептики, все до единого, – возглашал он. – Уж я-то знаю, я специально изучал эпилепсию, и симптомы все налицо. Выпученные глаза, пена изо рта, нечувствительность к боли, нарушения речи, многочасовая неподвижность – все это несомненные признаки эпилепсии. Добрый вечер, Луиза. Гляди, блудный сын вернулся. Опера лишилась величайшего певца всех времен и народов. Петь я больше не стану. Займусь наукой.

Он стоял в середине комнаты, размахивая руками, безумные голубые глаза смотрели на нее сверху вниз, каштановые кудри отлетели с высокого лба.

Луиза нежно поцеловала брата, задержала его руку в своей.

– Я очень рада, что ты одумался и бросил сцену, – сказала она. – Но что это за новые глупости? Ну же, Луи, успокойся и говори здраво. Смотри, маму перепугал, а у маленьких такой вид, будто они увидели привидение.

– Глупости? Кто смеет утверждать, что я говорю глупости? – вскинулся Луи, отталкивая сестру. – Если и есть истина в этом проклятом мире, где мы имеем несчастье жить, то искать ее следует в науке. Бога твоего не существует, твоя религия – издевательство над людьми. Знаешь ли ты, что когда ты складываешь руки и возносишь к Небесам свои молитвы, ты на деле обращаешься к миллиардам солнц, вращающихся в космосе, к частице бескрайней Вселенной? Что и наш мир когда-то был пылающим шаром и когда-нибудь либо вновь обратится в пламя и сгорит, либо медленно остынет и омертвеет, как и Луна?

– Жестокие, смехотворные выдумки, – твердо произнесла Луиза. – Господь этого не попустит.

– Бедная моя сестренка, да я же тебе только что сказал, что никакого бога нет и никогда не было. Бог – людское изобретение, отводная труба для эмоций. Мы до такой степени лишены отваги, что вынуждены создавать идола…

– Довольно, Луи! – вмешалась мать. – Не смей больше богохульствовать в этом доме! Ты был рожден и воспитан католиком, как и твои братья и сестры; если ты решил отречься от веры, пусть это останется на твоей совести, но слушать об этом мы не желаем. И пока ты придерживаешься подобных взглядов, лучше тебе здесь не появляться.

Луи-Матюрен запустил пятерню в волосы и громко застонал.

– Никто меня не понимает! – пробормотал он. – Сочувствия никакого, просвещаться не хотят. Вышвыривают из родного дома прямо на улицу. Дивный пример христианской добродетели: мать отказывает в корке хлеба родному сыну. Ну да ладно. Я горд, я тверд в своем стремлении преуспеть. Настанет день, когда имя мое будет на устах всего мира; ученые и профессора назовут меня Великим Учителем. Я уже придумал, как построить аппарат, на котором можно полететь на Луну… Луиза, ты единственная из всей семьи хоть немного меня понимаешь. Неужели и ты вышвырнешь меня за дверь?

В своей мольбе он был похож на школьника-переростка – длинноногий, кудрявый, из светло-голубого глаза старательно выжата слеза.

Губы Луизы дрогнули, она вспомнила, как в детстве вызволяла его из сотен переделок: дурацкие приключения, непонятные порывы – он всегда поступал по-своему, безалаберный, без царя в голове, единственный непутевый сын ее матери… Она взяла его за локоть и увела в коридор над лестницей.

– Ты прекрасно знаешь, что всегда можешь приходить ко мне, – сказала она, – но не надо вот так вот врываться в дом, Луи, и кричать про атеизм и дьявола. Матушка столько настрадалась в жизни, она уже немолода. Постарайся об этом не забывать. Кроме того, и мне, которая любит тебя и любит Господа, больно смотреть на заблудшего брата.

Он ее не слушал; она видела, что рассеянный взгляд его голубых глаз устремлен сквозь нее, за нее, в какую-то его фантазию. Сжав его руки покрепче, она помолилась про себя – на нее вдруг нахлынуло твердое убеждение, что он действительно гений, великий человек, что когда-нибудь имя его будет на устах всего мира, как он и предрек.

Возможно, он сделает какое-нибудь великое открытие, которое принесет пользу всему человечеству; в старости она станет гулять в Королевском саду и увидит там его статую.

– Господи, – шептала она, – сделай Луи-Матюрена великим среди людей, и да подчинится он Твоей воле, и да будут все его помыслы благородны.

Ей показалось, что лицо его озарено светом, которого она раньше не видела, что он исполнен новой решимости. По его глазам она поняла, что он далеко, там, куда ей никогда за ним не последовать. Она всего лишь женщина, скромная учительница, а он гений. И тут он вдруг повернулся к ней, тяжело вздохнул и, улыбнувшись своей мечтательной доверчивой улыбкой, поцеловал ей руку.

– Луиза, – начал он, – такой пустяк… просто стыдно тебя тревожить… у меня тут опять должок… так, мелочь, какие-нибудь пятьдесят франков… и говорить не о чем… но если бы ты дала мне денег прямо сейчас, до того как я уйду…