Близко к органичности примыкает такое свойство обычно-правовой нормы, как ее социальная адекватность. Разница здесь заключается лишь в содержательных акцентах: если органичность предполагает главным образом естественную «вплетенность» обычно-правового правила поведения в гуманитарную нормативную систему, то свойство социальной адекватности имеет своим преимущественным значением поведенческое соответствие между практикой общественной жизни, реальными возможностями соответствующих субъектов социального бытия и имеющимся юридическим правилом. Общественно-историческая ценность правового обычая (заключающаяся в его постепенном формировании, отображающем действительные правила взаимодействия лиц) предопределяет возможность «быстрой» и «безболезненной» адаптации такового к динамичным составляющим социальной среды.

К примеру, «разумность» срока, устанавливаемая правовым обычаем, может измеряться, в зависимости от исторического периода, весьма различно (притом что в любом случае таковой должен быть достаточным для определенного поведенческого акта и одновременно не затягивать его осуществление); но вот основное содержание словесного поведенческого правила при этом сохранится.

Иными словами: конкретные составляющие обычно-правовой нормы меняются вместе с трансформацией социально-исторической обстановки, в то время как само правило поведения (в точном смысле данного термина) по сути своей остается одним и тем же. Таким образом, при динамике незакономерных компонентов обычноправовой нормативной системы ее элементы структурного характера, как и должно, остаются константными.

Дискуссируется в юридической науке и вопрос о наличии правовых норм в актах высших судебных инстанций (причисляемых различными правовыми системами к области писаного или, напротив, к пласту неписаного права), в том числе исходящих от органов конституционной юстиции. Здесь в первую очередь следует отметить, что наиболее обоснованной и адекватной в данной связи представляется выраженная еще А.Б. Венгеровым позиция о рассмотрении содержащихся в актах высших судебных инстанций правовых позиций в качестве прецедентов толкования^[24].

Нельзя не признать и аргументационных посылов позиции В.В. Блажеева (рассматривающего обозначенный вопрос в контексте отечественного гражданского процесса), согласно которой: «…излишнее увлечение Конституционного Суда несвойственной ему правотворческой (нормотворческой) деятельностью, попытки уйти от прямых ответов на вопросы о соответствии (или не соответствии) гражданско-процессуальных норм Конституции РФ, ошибочное толкование отдельных гражданско-процессуальных норм ведет к тому, что необоснованно нарушается внутреннее единство российского гражданского процессуального законодательства. Отдельные давно сложившиеся институты трактуются по-иному, вне системы гражданского процессуального права (например, лица, участвующие в деле). Представляется, что отмеченные моменты, характеризующие деятельность Конституционного Суда РФ, свидетельствуют о том, что Конституционный Суд РФ все более превращается из судебного органа, осуществляющего контрольные функции, в творца права», хотя «правотворческая функция Конституционного Суда РФ не вполне согласуется с конституционным назначением этого судебного органа в правовой системе российского государства»^[25].

Но в целом все же представляется, что ответ на вопрос о наличии в документах верховных органов конституционной юстиции правовых норм, хотя и не в качестве должного, но по факту, носит ситуативный (ситуационный) характер. Далеко не каждое постановление Конституционного Суда Российской Федерации, например, содержит в себе правовые предписания, обладающие свойствами именно правовых (ой) норм (ы). Вместе с тем, если исходить из признаков поведенческих правил интересующего нас вида, то некоторые конституционно-юстициональные нормативные правовые положения под каждый их них подпадают^[26].

В качестве контраргумента здесь действительно можно оперировать лишь тем, что Федеральный конституционный закон «О Конституционном Суде Российской Федерации», указывая на толковательные полномочия соответствующего элемента государственного механизма и его правообязанности по разрешению дел о соответствии основному закону государства, не содержит формулировок, посвященных возможности творения этим же субъектом правовых норм^[27]. Вместе с тем такого рода предписания вообще не являются принятыми в отечественном нормотворческом юридико-техническом пространстве. Исходя из сказанного, полагаем, что устоявшуюся в отечественном учении по теории права формулу о том, что правоприменительные акты (акты применения (норм) права) содержат индивидуальные, но не нормативные юридические установления, можно воспринимать не в абсолютном, а в относительном значении (т. е. в качестве общего правила, имеющего определенные изъятия).

Здесь можно вспомнить указание Г. Кельзена на то, что «толкованию отводится особая роль в заполнении пробелов в праве. Однако подлинные пробелы не существуют. Лакуны такого рода означали бы невозможность разрешить юридический спор в соответствии с действующими нормами в силу отсутствия в статуте правила, относящегося к этому делу, что исключает его применение. Каждый правовой диспут содержит требование одной стороны к другой, и решение об удовлетворении либо отклонении такого притязания зависит от закона, т. е. от действительной нормы, используемой в конкретном деле, которая устанавливает или не устанавливает предъявляемое юридическое обязательство. Так как третьего варианта не существует, решение может быть создано, и в действительности всегда создается, на основании статута, иными словами, посредством его применения»^[28].

Далее, рассматривая тематику правовых норм, следует упомянуть и о том, что в юридической литературе весьма многочисленны вариации их видового деления (классификации). С позиций правового действия (содержательного, целевого и функционального срезов) в качестве наиболее значимых традиционно указываются градации на: 1) нормы-принципы, общие и специальные нормы; 2) регулятивные (позитивно-регламентационные) и охранительные (отражающие регулирование «от противного») нормы.

Примечательно, что функциональное и ситуативно-действенное деление правовых норм, весьма актуальное до сих пор, получило активное развитие в 70-е гг. XX в. именно в увязке с научным рассмотрением вопросов систематики права.

Например, A.A. Ушаков подчеркивал, что «изучение правовых норм, составляющих систему советского права, позволяет в зависимости от их функций и структуры, от диалектики правового отражения разбить их на две подсистемы. С одной стороны, речь идет о положительных или регулятивных нормах, а с другой, об отрицательных или охранительных нормах.»^[29]. А.Ф. Черданцев говорит, что «нормы, регулирующие определенный вид или род общественных отношений, выполняют различные функции в регулировании этих отношений и могут специализироваться на регулировании не всего общественного строя в целом, а лишь его отдельных элементов. Но такая функциональная специализация предопределяет и тесные функциональные связи (координации) между самими нормами права. Эти связи цементируют институты, отрасли права. Придают им качество единственного подразделения системы права, а нормам права – такое качество, как системность, выражающуюся именно в функциональных взаимосвязях с другими нормами права… В системе права имеется и своеобразный механизм «саморегулирования», наличие которого обуславливает существование в системе права связей управления, координации. Роль такого механизма играют нормы о нормах: коллизионные, дефинитивные и оперативные. Это нормы специального действия, они не регулируют непосредственно общественные отношения, а лишь предписывают определенное отношение к другим нормам»^[30].

Соглашаясь в целом с выраженным в приведенной цитате суждением, полагаем необходимым указать на то, что к числу обозначенных «связочных», «механизмообразующих» норм относятся и те, что возможно обозначить в качестве установочных. Их также принято назвать нормами-принципами, а иногда и учредительными нормами. В качестве достаточно интересного, по нашему мнению, примера может быть приведено предписание ст. 2 Основного закона ФРГ, гласящего, что право личности на развитие ограничивается лишь правами иных субъектов, конституционным порядком и нравственным законом^[31].

Вместе с тем отметим, что говорить о специальном характере таких норм можно лишь имея в виду специфику их правовой роли и значения. В отличие от этого, под специальной нормой в юриспруденции «по умолчанию» принято понимать ту, что предусматривает какие-либо конкретизированные, особенные поведенческие правила.

Согласно С.С. Алексееву, и вовсе «некоторые подразделения юридических норм (деление норм на регулятивные и охранительные, регулятивных – на обязывающие, управомачивающие и запрещающие, а также совпадающие подразделения правоотношений) – это не одна из возможных классификаций, а группировка норм и правоотношений, непосредственно отражающая функции права… Функции советского права предопределяют главное деление юридических норм – на регулятивные (позитивного регулирования) и правоохранительные… К этим двум главным видам норм присоединяется третий – специализированные предписания: общие, дефинитивные, декларативные, оперативные, коллизионные.».

Помимо этого С.С. Алексеев особо отмечал существование конкретизированных нормативных предписаний. По словам ученого, в отношении таковых необходима и внутренняя градация: «по особенностям своего содержания они могут быть подразделены на две основные группы: а) детализирующие предписания (Д-предписания) – нормы, дающие конкретизированное решение определенной детали регулирования, которая относится либо к гипотезе, либо к диспозиции нормы…; б) вариативные предписания (В-предписания) – нормы, рассчитанные на регулирование в соответствии с основным нормативным положением в специфических ситуациях, особых условиях… С индивидуальным регулированием, осуществляемым в процессе применения права, связаны главным образом В-предписания… Существование конкретизированных нормативных предписаний не привлекло достаточного внимания в нашей юридической литературе… В результате интеграции нормативного материала, с неизбежностью сопровождающей его дифференциацию (конкретизацию), законодатель объединяет конкретизирующие предписания и с этой целью, в частности, формулирует обобщающие положения, которые условно можно назвать генеральными предписаниями.»^[32].

В связи с этим стоит отметить, что видовая принадлежность правовых норм подлежит весьма тщательному учету при разрешении юридических коллизий. Так, представляется, что правило о приоритете специальной нормы над частной имеет изъятие, представленное тем случаем, когда зафиксированный в нормативном правовом материале общий элемент отображает принцип(ы) права и (или) законодательства.

Также, обращаясь к практике современной российской законодательной регламентации, отметим, что, по нашему мнению, число детализирующих норм в ней чрезмерно. Это вызывает возражения хотя бы по той причине, что норма права должна носить типовой, стандартизированный, модельный, «усредненно-поведенческий», а не разъясняющий или технико-процедурно-ситуационный характер. Это выводится из этимологии термина «норма» (образец, мера^[33]). В настоящее же время число нормативных юридических предписаний настолько многочисленно, а их содержание часто столь противоречиво, что стало утрачиваться само значение понятия «норма права»; даже среди специалистов ведется дискуссия о том, не являются ли предписания локальных актов нормами права, а сами такие документы – нормативными правовыми^[34]. С позиций правоведческих квалификаций подобные рассуждения не представляются оправданными.

Можно выделить и иные деления правовых норм. Так, предлагая собственную вариацию классификации норм права, прежде всего отметим, что интересующие нас поведенческие правила не тождественны по своей сущности. Это необходимо учитывать в контексте вопросов правовой структуризации и систематики, особенно при трактовке системы отрасли права как упорядоченной совокупности нормативно-определенных правил поведения, а системы права в целом – как совокупности всех соответствующих отраслей.

Говоря конкретнее, укажем, что содержание некоторых правовых норм, в той или иной вариации, отображается в любом (каждом) правовом порядке. Например, некоторые деяния «всегда» влекли за собой для совершившего их лица негативные социальные последствия. Достаточно вспомнить хотя бы запреты на убийство и тайное хищение чужого имущества (кражу)^[35]. В то же время иные нормы, имеющие юридическое значение, носят лишь временный (хотя, возможно, и весьма длительный) характер. Количество таковых в современной России очень велико. В качестве примера можно сослаться на предписания постановления Правительства Москвы «О концепции снижения уровней шума и вибрации в городе Москве»^[36]. Оно актуально именно для текущего периода и содержательно (как и сугубо формально-юридически) значимо только для мегаполиса.

Таким образом, без норм первого рода (пусть даже и не выраженных в письменной форме) упорядоченное взаимодействие субъектов права не будет возможным, пока человек («основной» субъект права) остается, выражаясь религиозным языком, «существом грешным». Поэтому первичные правовые нормы не создаются, а лишь оформляются и уточняются государством. Они «не отменяемы» на протяжении всей истории рода homo sapiens. О создании можно говорить только касательно юридической оформленности таких правил поведения. Нормы второго рода имеют производный (в глобальном смысле – необязательный, факультативный) характер.

В контексте исследования строевого ряда права из этого следует, что «нормативно-групповая» система интересующего нас феномена по своей структуре носит не просто отраслевой, но и иерархический характер, представленный двумя группами корреспондирующих норм – 1) первичной (исходной, постоянной) и 2) производной («вторичной»). Первичные нормы должны иметь примат перед нормами производными. В рамках самих групп может производиться дальнейшая градация, зависящая от восприятия тех или иных правил поведения различными правовыми системами как одного и того же, так и неодинаковых исторических типов. Закономерности формирования структуры системы права этого среза обусловлены самой сущностью юридически значимых правил поведения, ведь такой уровневый компонент, как правовая норма, всегда будет присутствовать в системе права (ибо без конкретных правил поведения нельзя констатировать и наличие их общностей, ассоциаций, массивов).

Несмотря на то, что сказанное нами отражает не все относящиеся к вопросам о форме, структуре и разновидностях правовых норм доктринальные и практические вариации, представляется возможным утверждать, что юридические правила, для того чтобы действительно регламентировать социальное поведение (влиять на него), должны обладать условиями, содержательными наполнениями и указаниями на последствия своего действия. Иными словами – логическая структура нормы права не просто является идеальной мыслительной моделью, но и ориентирует к практическому качественному воздействию на общественные отношения юридической разновидности типовых социальных установлений. Как видится, признание полного, абсолютного отсутствия в правовой норме какого-либо из структурных элементов (компонентов, частей) не может носить достоверного характера. И не только потому, что это будет свидетельствовать о нелогичности нормы права (что уже само по себе противоречит методологии юриспруденции); не только потому, что способные к отсутствию компоненты явления не могут носить в отношении оного структурного (закономерного, стабильного, системообразующего, строевого) характера; но и потому, что существование именно каждого из трех звеньев (гипотезы, диспозиции, санкции) направлено на совокупное достижение цели юридического воздействия, на обеспечение его системного эффекта.

Подытоживая, укажем, что правовая норма включает в себя триаду обязательных элементов: гипотезу, диспозицию и санкцию. Логическая структура правовой нормы отображает все указанные части и выражается формулой: «если – то – иначе». При этом в юридической литературе достаточно популярно мнение, что не каждая правовая норма содержит в себе именно все три внутренне-строевых компонента. Вариации рассуждений о возможных к отсутствию частях достаточно многочисленны^[37]. В обобщенном виде можно сказать, что ученые сходятся лишь относительно присутствия диспозиции в качестве неотъемлемого элемента правовой нормы, а обязательность существования таких частей, как гипотеза и санкция, оспаривается фактически постоянно. Существует в правовой науке и практике и противоположная позиция, заключающаяся по своей сути в том, что любая правовая норма всегда содержит в себе все три структурных звена (что, однако, не предполагает обязательности прямого способа их фиксации). Именно она и представляется нам верной.

Указания же на отсутствие в правовой норме либо гипотезы, либо санкции, либо их обеих относимы не к правовой норме в собственном смысле слова, а лишь к способу изложения таковой. Например, ссылки на отсутствие санкций у норм Конституции Российской Федерации представляются лишь неким «условным упрощением», так как основозаконные положения «обслуживаются» (должны «обслуживаться») соответствующими структурными компонентами всех иных национальных нормативных правовых форм.

В данной связи полагаем допустимым отметить и то, что положения самих преамбул ряда основных законов, в том числе и Конституции отечественного государства, могут восприниматься в качестве основополагающей гипотезы (за исключением, в нашем примере, слов «принимаем Конституцию Российской Федерации»^[38]) для всех иных (в том числе и содержащихся в том же самом акте) норм российского (или иного национального) права. Это обусловлено принципиальным и ориентирующим правовым характером преамбул; а также тем, что именно они задают и отображают (в отношении иных формально определенных юридических правил) направление правового развития социума. «Установления» преамбулы основного закона государства конкретизируются и реализуются (должны реализовываться) во всех иных юридических нормах соответствующего правового порядка (в чем и проявляется прямой характер указанных предписаний, их способность вызывать юридические последствия).

Следовательно, за преамбулой, несмотря на оспаривание этого в некоторых специальных изданиях^[39], вполне можно признать статус нормы (норм) права. По словам С.С. Алексеева: «…эти положения также могут быть охарактеризованы в качестве предписаний, только изложенных в соответствии с особенностями преамбул не в повелительной, а в повествовательной, описательной форме»^[40].

По вопросу же о классификации правовых норм должно констатировать, что генезис и структурный характер таковых свидетельствуют об обоснованности и актуальности выделения их первичных и вторичных видов, различающихся между собой в зависимости от константности присутствия в правовой сфере.