От автора

Человеческая память концентрирует основные общечеловеческие понятия, среди которых и боль прошлого. Иногда необходимо оглянуться и понять, какой изнурительно тяжкий путь прошло человечество в эпохи своего становления. В иные моменты этого развития кризис сотрясал даже мировые державы, какой была Римская республика в I веке до нашей эры. Под влиянием непримиримых классовых противоречий между угнетателями и угнетаемыми, имущими и неимущими разложение общества достигло наивысших пределов, моральные устои были повержены в прах, непримиримая римская нравственность сменилась неслыханным развратом. Общество, лишенное главных нравственных ориентиров, основанное на ложных моральных устоях и идеалах, неизбежно переживает процесс моральной деградации, стремительного разложения целого государства и народа. Общая атмосфера безнравственности, вседозволенности, распущенности неизбежно порождает заговоры. Заговоры против человечности.

Сейчас, в XXI веке, нелишне вспомнить суровый урок-предупреждение, полученный человечеством еще в канун нашей эры.

Вместо вступления

«Но когда трудом и справедливостью возросло государство, когда были укрощены войною великие цари, смирились перед силою оружия и дикие племена, и могущественные народы, исчез с земли Карфаген – соперник римской державы, и все моря, все земли открылись перед нами, судьба начала свирепствовать и все перевернула вверх дном. Те, кто с легкостью переносил лишения, опасности, трудности, – непосильным бременем оказались для них досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею – жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий. Действительно, корыстолюбие сгубило верность, честность и остальные добрые качества; вместо них оно выучило высокомерию и жестокости, выучило презирать богов и все полагать продажным. Честолюбие многих сделало лжецами, заставило в сердце таить одно, вслух же говорить другое, дружбу и вражду оценивать не по сути вещей, но в согласии с выгодой, о пристойной наружности заботиться больше, чем о внутреннем достоинстве. Началось все с малого, иногда встречало отпор, но затем зараза расползлась точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в самую жестокую и нетерпимую…

Не в меньшей мере владела людьми страсть к распутству, обжорству и прочим излишествам. Мужчины отдавались, как женщины, женщины торговали своим целомудрием. В поисках лакомой еды обшаривали все моря и земли. Спали, не испытывая нужды во сне. Не дожидались ни голода, ни жажды, ни стужи, ни утомления, всякая потребность упреждалась заранее – роскошью. Это толкало молодежь на преступление, когда имущество истощалось: духу, отравленному пороками, нелегко избавиться от страстей, наоборот – еще сильнее, всеми своими силами привязывается он к наживе и расточительству».

Гай Саллюстий Крисп

«Заговор Катилины»

Часть I
Мечи и тоги

И раскаялся Господь,

что создал человека на земле,

и восскорбел в сердце своем.

Бытие, 6:6

Не обманывайтесь:

Бог поругаем не бывает.

Что посеет человек, то и пожнет.

К Галатам, 6:7

Предаст же брат брата

на смерть, и отец детей:

и восстанут дети на

родителей и умертвят их.

Евангелие от Марка, 13:12

Глава I

Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.

Публий Сир^[1]

Он вошел в конклав,^[2] в котором уже находилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотые цепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.^[3]

«Почему все в туниках?» – пришла в голову тревожная мысль. Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углу стояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,^[4] едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.

– Кто ты? – попытался спросить он, чувствуя, как перехватывает дыхание.

Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь – Юлию.^[5]

– Юлия, почему ты здесь? – тревожно спросил он.

Она молчала.

– Ты слышишь? – Кажется, он закричал.

Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взгляд своих темно-карих глаз.

– Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? – спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.^[6]

Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклав медленно входила женщина в изящном пеплуме.^[7]

– Корнелия, – удивился он, узнав в женщине свою бывшую жену, мать Юлии, – ты же умерла пять лет назад, – неуверенно пробормотал он, чуть отступая в сторону.

Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки над головой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Он осторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделала несколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.

– Мама, – узнал он ее, чувствуя, как с него спадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Ему стало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти в сторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.

Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторону мамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но тело отказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его все сильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?^[8] Как хочется убежать. Нет, он не может этого сделать. Не может. Он мотает головой, пытается крикнуть, все напрасно. Женщина сильными руками валит его на скамью. Их ноги соприкасаются. Этого нельзя делать…

Цезарь^[9] наконец проснулся. Покачал головой, словно прогоняя сон. Провел рукой по глазам. Этот сон он видит уже во второй раз. В первый раз он видел его еще в Испании, когда служил там в должности квестора.^[10] Тогда прорицатели, которым он рассказал о своем сне, заявили, что подобный сон означает власть над всем миром, так как в образе матери он видел землю, почитаемую всеми как прародительницу всего живого. Но в прежних снах он насиловал мать против ее воли, а теперь она уже сама ложится на скамью. Цезарь снова покачал головой, отгоняя неприятное видение, и, резко встав, начал одеваться. Он не любил, когда ему помогали одеваться рабы. Римские патриции носили традиционные туники и тоги, разрешая рабам тщательно разглаживать складки на их платье, но Цезарь предпочитал одеваться самостоятельно. Лишь выходя из дома, он отдавал себя в руки своих рабынь, искусно драпировавших ему тогу. По тому, как она была задрапирована, римляне часто судили о культуре и образовании человека. Даже великий Рим не был свободен от тщеславия толпы, оценивающей человека по внешнему виду.

Цезарь надел сенаторскую тунику с широкой пурпурной каймой, с большой бахромой на руках, слегка подпоясав ее, что всегда вызывало многочисленные насмешки его недругов и служило признаком крайней изнеженности. Надев на ноги сандалии-солеа, он сделал несколько гимнастических упражнений, окончательно приходя в себя после тяжелого сна.

Он уже закончил одеваться, когда к нему вошел его вольноотпущенник, иудей Зимри.

– Что случилось? – спросил Цезарь. – Опять приехали кредиторы?

– Нет, – Зимри покачал головой, – приехала твоя дочь Юлия. Она хочет видеть тебя.

– Скажи, что я буду в триклинии. Пусть пройдет туда. И распорядись, чтобы мне принесли позавтракать.

Зимри, поклонившись, вышел. Цезарь недовольно посмотрел на левую руку. Во время фонтаналий, великого празднества в честь бога источников – Фонтаналия, он сильно порезался, пытаясь заколоть жертвенную овцу. Поднявшись, он быстро направился к триклинию. Дочь уже ждала его, сидя на скамье и слушая веселую болтовню двух греческих рабынь, привезенных с Крита.

Когда Цезарь вошел в триклиний, обе девушки, обернувшись, испуганно замерли, вспыхнули и бросились вон. Он улыбнулся. Молодые рабыни очень боялись своего хозяина, хотя каждая из них в душе мечтала понравиться ему.

В описываемый нами период ему шел тридцать седьмой год. Высокого роста, великолепно сложенный, с красивым подвижным лицом, Цезарь нравился многим женщинам. Уже начинающий лысеть, он зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб. Лицо было вытянутое, узкое, нос прямой, ровный. Огромный лоб занимал почти половину лица. Его пронзительные черные живые глаза насмешливо смотрели из-под бровей. Современники утверждали, что не всякий мог вынести взгляд этих проницательно-насмешливых глаз, словно пронизывающий его собеседников. Рот постоянно кривился в усмешке. К тридцати семи годам он уже успел стяжать славу первого любовника многих знатных римских матрон в Риме и далеко за его пределами.

Дочь была похожа на отца. В девятнадцать лет она расцвела, превратившись в настоящую красавицу. Высокая, стройная, с густой копной темно-каштановых волос, красивыми, несколько раскосыми темно-карими глазами, она постоянно улыбалась, обнажая два ряда великолепных белых зубов. Ее ровный, маленький, чуть вздернутый носик придавал лицу неповторимое очарование. От отца Юлия унаследовала чуть выпуклый лоб и пронзительный взгляд, придававший лицу еще большую привлекательность.

Отец гордился красотой своей дочери, стараясь угождать ей во всем. После того как пять лет назад умерла Корнелия, первая жена Цезаря, он отдал дочь на воспитание своей матери, а сам женился во второй раз, на Помпее. Дочь и мачеха не любили друг друга и старались видеться как можно реже. И когда Цезарь полгода назад переехал в государственное здание на Священной дороге, дочь осталась с матерью в доме на Сабуре.

Юлия, увидев вошедшего отца, вскочила и бросилась к нему на шею.

– Добрый день, великий жрец, – насмешливо сказала она, обнимая отца.

– Добрый день, маленькая проказница, – Цезарь улыбнулся, обнимая дочь, – мне говорили, что у тебя появился новый поклонник, и я думал, что ты совсем забыла меня. Дай я на тебя посмотрю, – отец отступил на шаг. – Клянусь Венерой,^[11] ты выглядишь прекрасно, – сказал он, радостно улыбаясь.

Дочь вспыхнула от радости. На ней была голубая столла,^[12] ниспадающая до земли, через плечо была наброшена палла,^[13] на шее виднелось ожерелье из сирийских камней, подаренное ей отцом. Волосы были стянуты в тугой узел сверху.

– Насчет поклонников тебе, конечно, рассказала твоя жена, – сморщила носик Юлия, – она, как всегда, все знает.

– А разве это неправда?

– Конечно, неправда. Эмилий действительно влюблен в меня, но я его не люблю. Он глуп, невероятно глуп. А мой избранник должен быть очень умным, как ты. Или похожим на тебя.

– Значит, он будет намного старше тебя, – вздохнул Цезарь, опускаясь на скамью, – а с таким тебе будет неинтересно.

Дочь подозрительно посмотрела на отца. Широко улыбнулась.

– Великий Цезарь хочет сказать, что женщинам бывает с ним неинтересно. Может, поэтому все римские жены только и говорят о тебе.

– Довольно, довольно, – Цезарь поднял руку, – я не хочу об этом ничего слышать. Посмотри на мою лысую голову. Этот мошенник Эпаминон каждый раз, втирая свои мази, уверяет меня, что волос становится больше. А по-моему, скоро вообще ничего не останется.

Дочь села на скамью рядом с отцом. Посмотрела на него и насмешливо заметила:

– Твоя лысина только украшает тебя. Кстати, Сервилия просила передать, что будет ждать тебя у себя дома. Говорит, что у нее есть к тебе дело.

Цезарь кивнул головой, ничем не выдавая своих чувств. Сервилия была единственной женщиной в Риме, которую он не только искренне любил, но и глубоко уважал, прислушиваясь к ее мнению.

– Да, мы должны обсудить с ней поведение одной из весталок в моей коллегии, – лицемерно вздохнул Цезарь.

– Это ты скажешь своему другу – цензору Крассу, когда он придет к нам требовать отчета о твоей нравственности. А мне говорить не стоит.

Дочь явно переигрывала отца, и Цезарю доставляла удовольствие эта игра. Он с гордостью посмотрел на Юлию. В конце концов, это была его дочь.

Вошедшие рабыни начали вносить кушанья – хлеб, масло, сыр, маслины, мед, фракийские яблоки,^[14] доставляемые в Рим поздней осенью. Одна из рабынь поставила на стол большую чашу с пшеничной кашей, приготовленной из двузернянки,^[15] столь любимую Цезарем.

Высокий сириец внес небольшой кувшин цекубского вина и начал разливать его в коринфские чаши, украшенные серебряной чеканкой.

Цезарь покачал головой, подзывая к себе раба:

– Как тебя зовут?

– Беллубани, господин. Я из Сирии, – ответил раб, наклоняя голову.

– Учти, Беллубани, я не пью по утрам вина. Ты новичок и поэтому запомни, что в мою чашу нужно наливать только воду. И незаметно для гостей. Когда я захочу вина, я сам скажу об этом.

– Слушаюсь, господин.

– Вот ей можешь налить, – разрешил Цезарь, показывая на дочь, – только разбавь его водой. А мне налей того медового напитка из большого кувшина.

Медовый напиток,^[16] столь любимый римлянами, готовился из сока и меда.

В триклиний вошла молодая рабыня в греческом платье, неся заправленных орехами голубей. Юлия внимательно посмотрела на нее.

– Какая красавица, – тихо прошептала она, – откуда это чудо у тебя?

– Прислала Эвноя, царица Мавритании, – ответил равнодушно Цезарь. – Она действительно очень красива, но пока не знает нашего языка. Кстати, не думай, что это такой роскошный подарок, – ворчливо заметил он, – я послал мужу Эвнои, царю Богуду,^[17] десять рабынь с известью на ногах.^[18] А получил взамен только трех.

– Если они все такие, то стоят десятерых, – восхищенно заметила дочь, вглядываясь в рабыню.

– Если она тебе так нравится, можешь забрать ее, – милостиво разрешил Цезарь, – кстати, научишь ее греческому и латинскому.

Дочь улыбнулась:

– Ты, как всегда, невероятно щедр. Ты не меняешься, Цезарь. Про твою щедрость рассказывают легенды в Риме.

– Что-то обо мне стали много говорить, Юлия, ты не находишь?

– Не больше, чем об этом скандалисте Катилине.^[19]

Цезарь, протянувший руку к чаше с водой, замер, повернув голову к Юлии.

– А что говорят о Катилине?

– Разное. Старики его ругают, а молодежь, кажется, поддерживает. Но не все. Многие говорят, что ему нельзя доверять. – Дочь увлеченно мазала на хлеб масло.

– А как считает Эмилий, твой избранник? Его отец – Децим Юний Силан выдвинут для избрания консулом на будущий год. Что думают в их семье?

– Эмилий говорит, что отец считает Катилину авантюристом.

– Так и сказал? – Цезарь испытующе посмотрел на дочь.

– Да, и добавил, что отец удивляется мягкости Цицерона, не решающегося покончить с мятежным сбродом Катилины.

Цезарь задумался. Значит, оптиматы настроены решительно против Катилины. Нужно ли поддерживать его в такой ситуации? Не лучше ли посмотреть, чем все это кончится. Он не заметил, как из триклиния тихо вышли рабыни. Дочь прервала его молчание:

– Почему ты не ешь?

– Я думаю. – Цезарь почесал мизинцем левой руки голову. – Сейчас вдруг я вспомнил, что ты часто бываешь в доме Сервилии. А тебе не нравится ее сын? Он ведь старше тебя всего на два года. И очень умен, по-моему.

– Даже слишком, – презрительно сказала дочь, – он так умен и добродетелен, что ничего не замечает вокруг. Как греческий бог – пустая статуя, увлеченная своим совершенством.

– Ты знаешь, – осторожно заметил отец, – я не верю в предсказания наших жрецов, хотя сам являюсь верховным жрецом. Но наши прорицатели в один голос утверждают, что имена Цезаря и Брута^[20] будут стоять рядом.

– А они и так уже стоят рядом, – снова насмешливо заметила дочь. – Весь город считает, что Брут – твой сын. Ты его любишь, по-моему, даже больше меня.

– Я люблю его мать, – честно заметил Цезарь, – и поэтому хорошо отношусь к ее сыну.

– Конечно, – Юлия рассмеялась, макая хлеб в мед, – ты даже не представляешь, как Сервилия просила передать, что будет тебя ждать. Надо было видеть ее лицо.

– Я представляю, – Цезарь устремил на Юлию свои проницательные глаза, – а ты с большим удовольствием передаешь мне ее слова, зная, что я пойду туда и испорчу настроение Помпее.

– Твоя жена недостойна тебя, – заметила дочь с набитым ртом, – тебе нужна совсем другая женщина. И даже не такая, как Сервилия.

– А какая? – улыбнулся Цезарь. – Ты можешь мне помочь?

Юлия встала со скамьи. Пересела к отцу на колени и обхватила его шею руками.

– Ты действительно самый лучший мужчина в Риме. Если я не была бы твоей дочерью, я бы любила тебя как Аполлона,^[21] клянусь великими богами. Лет десять назад, я помню, тогда еще была жива мама, она однажды сказала мне: «Твой отец не человек. Он бог или полубог. Он все знает, все видит, обо всем догадывается. Мне так интересно с ним и так страшно». Вчера, – продолжала дочь, – я была у твоей сестры. У ее дочери Атии благодаря покровительству Матуты^[22] родился сын. Ты знаешь об этом. Его назвали Октавианом.^[23] Я привела к ним старика Пакувия. Говорят, он лучше всех в Риме умеет гадать по внутренностям птиц. Старик рассек при мне двух гусей и, внезапно упав на колени, стал показывать на младенца. А потом встал и объявил, что этот ребенок будет повелителем всего мира. А власть передаст ему мой отец – Гай Юлий Цезарь, верховный понтифик Рима. Предсказатели не могут так часто ошибаться, великий жрец, – тихо прошептала Юлия на ухо отцу, – значит, ты действительно будешь править всем миром.

– Согласен, – улыбнулся Цезарь, – но с одним условием. Ты должна родить мне внука, чтобы я ему передал эту власть, а не Октавиану. Договорились?

– Договорились, – Юлия припала к отцу, – только тогда сам выбери мне мужа.

Отец, закрыв глаза, вспоминал. Он очень любил свою первую жену – Корнелию, мать Юлии. Ведь даже всемогущий диктатор Сулла не сумел заставить его развестись с ней. Корнелия была дочерью самого Цинны,^[24] заклятого врага Суллы, четырежды избиравшегося консулом. Это была первая женщина Цезаря. До семнадцати лет он сохранил девственную чистоту, столь удивительную для юношей и подростков того времени. Как он тогда смущался в первую брачную ночь. Впрочем, и Корнелия вела себя не лучше. Спустя десять лет после свадьбы она призналась ему, что очень боялась этой ночи. После смерти Цинны он остался единственной опорой для этой маленькой женщины и не собирался с ней расставаться даже под страхом жесточайших наказаний.

Решением Суллы у него отняли жреческий сан, лишили родового наследства и приданого жены. Но и тогда молодой Юлий проявил упорство. Он не отказался от жены и дочери и даже вынужден был бежать из Рима. В страшной ярости диктатор отдал приказ найти и умертвить молодого патриция. За Юлия Цезаря вступились многочисленные родственники из самых могущественных родов Рима. Сам Сулла был вынужден отступить, при этом он пророчески заметил: «Ваша победа, получайте его, но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, станет гибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаиваем: в одном Цезаре таится много Мариев».