– Вы забываете, миссис Топ – да и ты, Эдвин, вероятно забыл – что слова «дядюшка» и «племянник» в этом доме под запретом. Да, под запретом – по нашей общей договорённости и с нашего общего согласия… Благослови, Иисусе, пищу и питьё, что мы вкушаем тут во здравие своё.

– Молодчина, Джек, шикарно сказано – такое и вашему настоятелю не под силу! Свидетельствую, Эдвин Друд!.. Слушай, разрежь гуся, а то я не умею.

И после этих слов начинается трапеза. И во время её не было сказано ничего такого, что относилось бы к нашей истории, да и к любой другой истории тоже. Наконец грязные тарелки унесли, скатерть переменили, и на стол явились графин с янтарным шерри и блюдо с грецкими орехами.

– А вот скажи мне, Джек, – снова начинает юноша. – Ты и вправду считаешь, что всякое упоминание о нашем родстве разделяет, а не соединяет нас? Мне вот так не кажется.

– Ну что тебе ответить, Нэд… Обычно дядюшки бывают значительно старше племянников. По крайней мере, я не встречал обратного.

– Обычно! Ну, может быть… В конце концов, шесть лет, как у нас с тобой, не такая уж и заметная разница. В очень больших семьях может случиться и так, что дядюшка вдруг окажется даже моложе своего племянника… А знаешь, Джек, я бы хотел, чтобы у нас с тобою было именно так!

– Это ещё почему?

– А потому, что тогда уже я смог бы заботиться о тебе и направлять тебя в жизни! И знаешь, какое у меня было бы для тебя первое правило? А вот это, из старой баллады: «Прочь заботы, что у юного силы крадут! Прочь заботы, что старого в землю кладут!».¹⁶ Подожди, Джек, не пей без меня!

– Что так?

– Спрашивать такое в день рождения Киски?! Причем тогда, когда мы и одной не выпили за её здоровье? За Киску, Джек, и не одну!.. Не одну чарку, я имею в виду.

Смеясь, мистер Джаспер слегка шлёпает племянника по протянутой руке, как бы отдавая должное его легкомысленной шутке, и отпивает из бокала.

– Гип-гип ура! Пришла пора, за Киску пить мы будем до утра! Ну вот, Джек, а теперь давай поговорим о нашей имениннице. Передай-ка мне тоже щипцы для орехов… (Крак!) Ну, так как она тебе?

– По части музыки? Старательная.

– Ты такой чертовски дипломатичный, Джек! Старательная! То есть – старается, да ничего не выходит?

– Всё получится, если она захочет.

– Если захочет! Узнаю мою невесту!.. А если не захочет?!

Крак! – отвечают щипцы в руках мистера Джаспера.

– Ну а как она вообще, Джек?

Не отводя глаз от лица племянника, мистер Джаспер лёгким кивком указывает на портрет над камином:

– Точно как на твоём рисунке, Нэд.

– Да, уж этим-то я могу гордиться, – говорит юноша, разглядывая портрет сквозь стекло бокала с шерри. – Для рисунка по памяти даже неплохо. Да и то сказать, такое её выражение лица сложно забыть – слишком уж часто я его видел!

Крак! – отзываются на это щипцы Эдвина Друда.

Крак! – соглашаются щипцы мистера Джаспера.

– Честно сказать, – после паузы продолжает юноша, доламывая скорлупки ореха, – она меня если и не встречает всякий раз с таким выражением лица, то уж точно с ним провожает. Погоди же у меня, ты, Маленькая Мисс Дерзилка! Ангард! – и он тычет в сторону портрета щипцами для орехов, словно фехтовальной рапирой.

Крак, крак, крак… – размышляют щипцы в руках мистера Джаспера.

Крак! – подводят черту щипцы Эдвина Друда.

Молчание по обе стороны стола.

– Слов не находишь, что ли, Джек?

– Зато ты легко находишь, я погляжу.

– Нет, Джек, давай уж по-честному! Разве это правильно, в конце концов, что…

Мистер Джаспер вопросительно изгибает бровь, и ждёт продолжения.

– …что у меня в таком важном вопросе нет никакого выбора? – с жаром продолжает Эдвин. – Знаешь, Джек, я тебе признаюсь: будь у меня право выбора – изо всех девчонок мира я бы выбрал только Киску!

– А выбора-то у тебя и нет.

– Нет! В этом-то и беда! Зачем только моему покойному отцу и покойному отцу Киски втемяшилось обручить нас ещё детьми? Почему, чёрт их забери – то есть я сказал бы так, если бы не уважал их память – почему им было бы просто не оставить нас в покое?!

– Ну-ну, дорогой мой… – останавливает его мистер Джаспер с мягким упрёком в голосе.

– Что «ну-ну», Джек?! Тебе-то легко говорить! Это ты можешь себе позволить ко всему относиться свысока! Конечно – ведь твою-то жизнь не расчертили наперед стрелками и линиями, словно дорожную карту! Тебя-то ведь не связали насильно с девушкой, которой ты неприятен! Ты можешь выбирать! Для тебя жизнь – как персик прямо с ветки, сочный и ароматный; а для меня его сорвали, помыли, обтёрли, нарезали и…

– Давай-давай, парень, не останавливайся. Гони дальше.

– Я задел тебя этими словами, что ли?

– Вовсе не задел.

– Боже, Джек, ты что-то очень побледнел! Что с тобой?! У тебя глаза стали какие-то… мутные.

Мистер Джаспер с вымученной усмешкой слабым жестом останавливает готового прийти на помощь племянника, а затем объясняет после паузы:

– Я принимал опиум… от болей, от страшных болей, которые у меня иногда бывают. У этого лекарства такой побочный эффект – накатит вдруг волной и сразу отпустит. Вот и сейчас… Но уже проходит. Не смотри на меня, так быстрее пройдёт.

С ошарашенным выражением лица младший родственник пытается утвердить свой взгляд на углях камина, а старший, дрожа, таращится прямо в пламя. Затем так же неожиданно руки его, только что словно пытавшиеся выломать ручки кресла, обмякают, крупные капли пота проступают на лбу и щеках, и дыхание снова возвращается к мистеру Джасперу, пусть пока и неровное. Со вздохом облегчения он откидывается в кресле и минуту-другую приходит в себя. Потом он наклоняется к племяннику и мягким жестом кладёт ему ладонь на плечо.

– Ты же знаешь, как говорят: в каждом доме есть свои собственные скелеты в шкафу. Ты же не думал, Нэд, что у меня таких нет?

– Вот бы никогда не подумал, Джек, что у тебя в шкафу тоже есть что-то подобное! Хотя, если вдуматься, и в моей семье, и в Кискиной…

– Ты начинал говорить, – перебивает его мистер Джаспер, – какой спокойной и размеренной тебе кажется та жизнь, которую я веду в этом сонном городке. Ни тебе столичного шума и гама, ни рискованных спекуляций на бирже, ни частых переездов – знай, занимайся себе любимым делом, музицируй, да распевай песенки?

– Ну, что-то такое я и хотел сказать, да. И раз уж ты сам заговорил об этом, то я дополню. Я собирался сказать, что ты в короткое время смог добиться у всех огромного уважения – и как хормейстер, и как первый певец в соборе. Можно ещё добавить, что ты с твоим независимым положением можешь сам выбирать, в каких кругах вращаться – тебя везде примут с восторгом. Да и какой, в конце концов, ты талантливый и всеми любимый учитель! Подумай сам – Киска, которая терпеть не может чему-то учиться, и та говорит, что у неё отродясь такого учителя не было как ты!

– Да это-то всё понятно… Вот только я это всё ненавижу!

– Ненавидишь?! Но почему, Джек?!

– Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?

– Чудесное пение! Божественное пение!

– Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!

– А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни… – пораженно говорит Эдвин Друд, смотря с тревогой на своего старшего товарища.

– Да знаю я… Все так думают.

– Конечно, все! – соглашается Эдвин. – И даже Киска мне так говорила!

– Когда это она такое сказала?

– Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь – три месяца назад.

– А что именно она сказала?

– Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.

Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.

– Что ж, дорогой мой Нэд, – говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. – Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-то было бы уже поздно… Но пусть это будет наша с тобою тайна.

– И я свято её сохраню, Джек.

– Я рассказал это тебе потому, Нэд…

– Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою – лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!

И так они стоят – рука в руке, глаза в глаза – а мистер Джаспер продолжает:

– Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием…

– Я это понял, Джек.

– И ты это не забудешь?

– Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?

– Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.

Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. Потом с чувством отвечает:

– Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне – от всей души подсказывает! – как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.

Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.

– Конечно, я заметил, Джек, – продолжает меж тем Эдвин Друд, – что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня – нет, к этому я готов не был.

Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.

– Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся – что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки – мы с нею замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: «я буду петь, жена плясать, и дни в блаженстве протекать!». Что Киска у нас красавица – так это очевидно… И, глядя на этот портрет, я клянусь – слышите, вы, Мисс Дерзилка! – что я сожгу этот рисунок вместе со всем его недовольным выражением лица, и нарисую вашему учителю музыки новый!

Мистер Джаспер, который на протяжении всей этой тирады в раздумье не отнимал руки ото лба и смотрел на племянника с весьма благожелательным выражением, говорит с лёгкой усмешкой:

– Значит, предостерегать тебя не нужно, да?

– Не нужно, Джек.

– Значит, предостерегать тебя бесполезно?

– Да, Джек, с твоей стороны – совершенно бесполезно. Да и не чувствую я никакой опасности, поэтому и тебе не нужно беспокоиться.

– Дойдёшь со мною до кладбища?

– Конечно, Джек, с удовольствием с тобой прогуляюсь. Давай только сперва заглянем в Кискину школу, я хочу оставить там для неё подарок. Это всего лишь перчатки – столько пар перчаток, сколько ей сегодня исполнилось лет. Такой… поэтический подарок. Как думаешь, Джек?

– Нет слаще в этом мире ничего, – негромко декламирует Джаспер, – чем юноши влюблённого мечты.¹⁷

– Только надо успеть до полуночи, иначе вся поэтичность пропадёт. Конечно, это против правил – заявляться так поздно, но пакет-то передать они не откажутся. Итак, перчатки в кармане… я готов, Джек!

Мистер Джаспер решительным жестом распахивает дверь, пропуская племянника вперёд, и они выходят в темноту осенней ночи.